Блудливая Казань: убийство сутенеров и джентльменское соглашение полиции с уголовным авторитетом

Случай в бакалдинских лугах

Покуда происходили вышеописанные исторические события, беспокойные обитатели мокринских ночлежек продолжали жить своей прежней жизнью. Единственное, что несколько изменило их немудреный быт — так это Первая мировая война. Уже к зиме 1914 года из магазинов и с рынков исчезли продовольственные и хозяйственные товары первой необходимости, и за «телесные наслаждения» стали расплачиваться уже не каждодневно обесценивающимися деньгами, а по большей части натуральными продуктами — хлебом, сушеной рыбой, постным маслом, картошкой, керосином и даже — вязанкой дров.

Во-вторых, с началом войны в Мокрой и Ямской слободах значительно участились полицейские обходы и облавы. Если в мирное время для визита блюстителей правопорядка нужна была, как правило, веская причина — совершенное тяжкое преступление или же очередная жалоба «благочестивых прихожан», то теперь подобные рейды стали чуть ли не еженедельными, при этом полицейские хватали без разбору всех, кто попадется под руку.

Но в этой связи интересно другое: по данным Людмилы Мещеряковой, откопанным ею где-то в архивах, об этих обходах содержателям публичных домов и бандитских притонов было известно заранее — и этот факт уже безо всяких оговорок подтверждает наши подозрения о существовавшей связи царской полиции с уголовной средой. «Предупрежден — значит, вооружен!» — зная о предстоящем полицейском рейде, проститутки «шумною толпою» под водительством своего «кота» — вышибалы или сутенера (часто эта должность совмещалась) перебирались через железнодорожное полотно и уходили «в луга», как правило, на берег Ички. Вместе с ними подальше от греха перебирался за железную дорогу и прочий уголовный элемент — беглые каторжники, бандиты, скупщики краденого и даже мелкие воришки, которым не было резона «лишний раз здоровкаться с полицией». Переждав обход, вся эта пестрая братия возвращалась в свои «логовища».

К слову, подобные «организованные походы» проституток к воде осуществлялись и по иным причинам. Так, в теплое время года основным доступным развлечением казанских проституток были еженедельные походы на купанье — «дегтярские» жрицы любви ходили купаться к озеру Кабан, ну а, соответственно, «мокринские» — в бакалдинские луга на речку Ичку. Сия гигиеническая процедура производилась, разумеется, под охраной своего «кота». Об этой давней традиции рассказал в 1962 году историку Б.Ф. Султанбекову бывший «вышибала» публичного дома на Дегтярной улице некий «дядя Паша», сменивший в годы советской власти свое прежнее ремесло сутенера и вышибалы на профессию шапочника. По словам этого «дяди Паши», он сам неоднократно сопровождал «девочек» с Дегтярки на Ближний Кабан.

Интересное свидетельство оставила Елена Павловна Купидонова, внучка того самого профессора-биолога, которого я упоминаю в главе об очистке Булака. Эта представительница старой русской интеллигенции (в брежневскую эпоху ей было уже глубоко за восемьдесят) еще и в 1970-е годы продолжала работать на кафедре физической химии КХТИ, где и познакомилась с моей матерью. Так вот, по ее словам, в начале ХХ века любимым местом летнего отдыха казанцев среднего достатка были бакалдинские луга и живописные берега заглохшей Ички. Здесь устраивались пикники с гитарой, шашлыком, ловлей рыбы, купанием и детскими играми.

И вот как-то раз в воскресенье они целой компанией отправились на пикник на эту самую Ичку. Общество собралось приличное — тут были представители двух или трех профессорских семейств, несколько молодых незамужних пар и множество ребятишек (к числу последних принадлежала и рассказчица). В самый разгар веселья окружающую тишину неожиданно прорезали душераздирающие женские крики, в которых слышались настолько неподдельные отчаяние и безысходность, что было совершенно ясно, что дело обстоит самым серьезным образом. Женщины и дети, принимавшие участие в вечеринке, в ужасе прижались друг другу; мужчины же (несмотря даже на то, что были все как один интеллигентными «очкариками») не растерялись и поспешили на помощь. Увы, помогать было уже некому — на близлежащей поляне они обнаружили два еще теплых бездыханных женских тела, буквально изрезанных и исколотых ножами. Убийц же и след простыл. Разумеется, о пикнике больше никто не помышлял — все думали только о том, чтобы поскорее уйти подальше от страшного места.

Конечно же, о случившемся тут же заявили в полицию (благо она была совсем рядом — за железной дорогой), но вряд ли кто всерьез взялся тогда расследовать это дело. А вот на саму рассказчицу тот давний эпизод произвел настолько сильное впечатление (не забудем, что ей тогда было всего 8—10 лет), что она больше ни единого разу не ходила «в луга» ни с компанией, ни тем более в одиночку. Детские впечатления очень яркие: наверное, поэтому Елена Павловна помнила тот эпизод в мельчайших деталях даже спустя много десятилетий.

Что же касается мотивов того загадочного убийства, то тут, на мой взгляд, двух мнений быть не может — вероятнее всего, это «коты»- сутенеры столь жестоким образом расправились с двумя в чем-то, по их мнению, «провинившимися» проститутками. Сутенеры, крышевавшие неподнадзорных проституток-одиночек (как уже знает читатель, их называли «котами»), представляли собой наиболее «отмороженную» категорию представителей бордельного бизнеса. Они отличались невероятной жестокостью и были готовы на любое преступление — от кражи и разбойного нападения — вплоть до убийства.

Жрицы любви, как правило, их люто ненавидели и всегда готовы были при удобном случае подставить своего хозяина. Будучи прекрасно осведомленными обо всех темных делишках «котов», проститутки, случалось, посылали в полицию анонимные письма, в которых раскрывали все подробности совершенных своими кураторами преступлений. Случалось, благодаря этим анонимкам, полиции и вправду удавалось раскрыть серьезное преступление. А иногда доведенные до отчаяния проститутки просто-напросто убивали своих «котов» — обычно это случалось спонтанно, в порыве ярости (говоря языком современных юристов — в состоянии аффекта).

Случай подобного преступления описан в статье «Убийство в притоне», опубликованной в криминальной колонке «Казанского телеграфа» в номере от 29 января 1907 года. Как можно понять из той публикации, некая мокринская проститутка по фамилии Мочалова после совместной пьянки в трактире со своим «котом» крестьянином Беловым зарезала последнего в номере гостиницы. После содеянного Мочалова с помощью подкупленного коридорного попыталась избавиться от следов преступления, выбросив смертельно раненого «кота» на улицу. Интересно, что суд учел все обстоятельства и назначил жрице любви всего-навсего 6 месяцев отсидки.

В противоположность сутенерам содержательницы легальных публичных домов выглядели вполне прилично — их официальный статус, закрепленный законодательством, позволял им вести свои дела, не прибегая к откровенному криминалу. Бандерши старались по возможности поддерживать со своими подопечными хорошие отношения и даже (правда, в очень редких случаях) могли предоставить им известные блага вроде выплаты сверхурочных и даже — кратковременной отлучки на родину. Да и в полиции у содержательниц было, как правило, все схвачено — некоторые из них даже числились тайными осведомительницами.

Понимая взаимную выгоду таких контактов, полиция в свою очередь тоже шла навстречу бандершам по многим вопросам и даже откровенно поддерживала в спорных ситуациях — вспомним, как неистово вступился и. о. полицмейстера Марасанов за содержателей притонов проституции в Мокрой. Не подлежит ни малейшему сомнению, что были и тысячи других — больших и мелких, трагических и комических — эпизодов, о которых не сохранилось никаких документальных свидетельств… Увы, в сравнении с надвигавшимися событиями очень скоро все они покажутся мышиной возней…

… Тем временем «золотой век» старых казанских публичных домов стремительно уходил в прошлое — грянувшая как гром среди ясного неба революция смешала все карты и в одночасье поломала сложившиеся в сфере бордельного бизнеса вековые устои, традиции, писаные и неписаные законы и порядки.

Конец мокринских ночлежек

Старые «логовища Мокрых улиц» закончили точно так же, как и знаменитая московская Хитровка. Если «первое пришествие» большевиков в ноябре 1917 года (как и кратковременное правление Комуча) они пережили относительно спокойно, то второе — уже нет: в сентябре восемнадцатого начались милицейские облавы, массовые расстрелы «по поводу и без повода», и дабы не отсвечивать, квартиросъемщики и бандерши предпочли бросить все «нажитое непосильным трудом» имущество и благоразумно разъехались по своим деревням.

Сделавшись в одночасье «свободными гражданами новой России», обитатели мокринских трущоб первым делом вскрыли оставшиеся от прежних хозяев винные погреба и гуляли много дней и ночей, покуда не перепились; потом они с шиком расселились по всему околотку, заняв в том числе и пустовавшие апартаменты бывших Соболевских номеров; наконец, третьим этапом они пустили на дрова все то, что могло гореть — от лестничных пролетов до кровельных стропил. К концу Гражданской войны логовища Мокрых улиц представляли собой довольно удручающее зрелище — дома стояли без крыш, без окон, без дверей, даже полы во многих местах были разобраны и сожжены в печках. Но несмотря даже на то, что в страшных 1920—1921 годах голод и тиф выкосили тысячи коренных «мокринцев», в неотапливаемых и заброшенных помещениях продолжали ютиться сотни голодных людей.

И вот весной 1923 года после трехлетней разрухи началось некое обратное движение, и тому нашлась веская причина — доведенные «до ручки», но еще вполне крепкие дома по Первой Мокрой улице срочно потребовались ОРСу железной дороги. Первым делом советские власти «в добровольно-принудительном» порядке расселили всех выживших жриц любви по приемникам-распределителям, провели необходимые проверочно-учетные мероприятия и предписали «в срок до 31 декабря 1923 года убыть на родину по месту проживания» — обеспечить всю эту полукриминальную и голодную публику жильем в Казани у городских властей не было ни возможности, ни желания.

Жрицам любви пришлось самостоятельно выбирать свою дальнейшую судьбу — ехать в деревню, где свирепствовал голод и где они никому не были нужны; или же в нарушение предписания на свой страх и риск остаться в городе, где их дальнейшие перспективы тоже были, мягко говоря, весьма туманными.

Тем не менее многие из проституток решили остаться — в большинстве своем они осели в многочисленных ночлежных домах Рыбнорядской улицы, где на развалинах Марусовки в первые годы советской власти нашли прибежище многие представители уголовного мира уходящей Казани. Если до революции огромное домовладение Луппа Спиридоновича Марусова было обиталищем в основном студентов, крестьян, мещан и ремесленников, то за годы социальных передряг состав его населения поменялся самым коренным образом — огромный треугольный в плане квартал, ограниченный участками улиц Рыбнорядской (Пушкина), Старо-Горшечной (Щапова) и Кочетовым переулком, теперь превратился в «сплошной притон», как его в свое время весьма метко характеризовали современники. В каменных джунглях обширного домовладения, включавшего в себя не менее пятидесяти больших и малых строений, легко могло поместиться до нескольких тысяч человек — так что и для бездомных мокринских бродяжек места хватило.

Всей Марусовской трущобой заправлял в это время известный еще царской полиции уголовный «авторитет» Нигматуллин по кличке Монгол. Не зная, как побороть криминал в буйной Марусовке, советские власти предпочли заключить с Нигматуллиным джентльменское соглашение — они не трогают притонов, а Монгол, в свою очередь, держит уголовников в известных рамках. Этот весьма зыбкий нейтралитет продержался чуть более двух лет, когда по инициативе простого рабочего Я.Б. Менделя законопослушные жители Марусовки объединились в Жилищное арендное кооперативное товарищество (ЖАКТ) и собственными силами начали восстановление разрушенных квартир.

Таким образом, Яков Борисович, по сути дела, объявил войну самому Нигматуллину, за что едва не поплатился жизнью — лишь только чудом он уцелел после двух совершенных на него покушений. Так или иначе, а созданное Я.Б. Менделем «Стройтоварищество им. 10-й годовщины Октября», насчитывавшее 75 членов, стало заказчиком строительства нового трехэтажного дома, который и поныне стоит на четной стороне улицы Пушкина. О дальнейших же судьбах злосчастных мокринских проституток более ничего не известно…

… А к зиме 1925—1926 годов городские службы коммунального хозяйства кое-как подремонтировали «логовища» Первой Мокрой улицы — Соболевские номера, а также другие строения, известные читателю по именам их прежних владельцев, Шпакштейна, Башарина, Галиакберова и Казановской, и заселили бывшие ночлежки, притоны и бордели работниками Московско-Казанской железной дороги. Соответственно, Первая Мокрая улица, она же — Мокрая площадь получила сообразное новой обстановке им. Постановлением Казгорсовета от 27.01.1926 она была переименована «…в честь убитого черносотенцами в 1905 году товарища Коротченко, бывшего участника железнодорожной забастовки на станции Казань товарная», полного имени которого мы, видимо, так никогда и не узнаем.

Продолжение следует