Салават Юзеев: «Я больше прагматичный, циничный товарищ, и в литературе, и в других областях»

«Если говорить про «татарлык» — там он был в квадрате»

— Салават, ты рассказывал, что ко всему этому в жизни пришел случайно, а работал программистом. На кого ты учился?

— Учился на ВМК, специальность — экономическая кибернетика. Но мы выпускались как программисты. Сейчас такие языки и не знают даже. У нас был Фортран. Работали мы на малых машинах, они назывались СМ и занимали по 40 квадратных метров. А ЕС занимала еще больше. Это то, что сейчас умещается в телефоне. Я работал программистом в большом НИИ.

— Это было потерянное время?

— Трудно сказать, по крайней мере я не мог усидеть на месте. Постоянно сбегал с работы, хотя там была проходная система, так что я перелезал через двухметровый забор. Проработал программистом лет десять, до 90-х годов, если не дольше.

— А что тебя тогда радовало?

— Тяга к творчеству уже была, а возможностей не хватало. Я писал стихи, ходил в литературные объединения, в университетский АРС к Николаю Беляеву, в музей Горького к Марку Зарецкому. Я это описывал в прозе, как мы спорим, обсуждаем кого-то, читаем стихи наперебой, потом выходим, покупаем красного вина, заходим во двор дома Кекина, пьем вино из горла, читаем стихи, медленно падает снег, мы стоим кружком, человек десять...

— Как люди реагировали, когда ты говорил, что у тебя фамилия Юзеев?

— Меня воспринимали как сына известного поэта. Это не давало мне каких-то бонусов. Частенько к таким людям относятся даже с недоверием: мол, что он сам-то может?

— У меня есть том Ильдара Юзеева, я его иногда читаю. Мне кажется, вы в творчестве совсем разные. Или что-то общее в вас есть?

— Мы совершенно разные в этом плане. Отец — романтик, у него очень одухотворенная поэзия, которая тянет к небесам. А я больше такой прагматичный, циничный товарищ, и в литературе, и в других областях.

— Потому что вы из разных эпох?

— Все-таки я по образование математик, у меня алгоритмы нормально работают. Научный, приземленный склад ума, возможно, поэтому.

— Какое у тебя было детство?

— Мы, дети советских писателей, жили в обычных хрущевских дворах, ходили в обычные бандитские советские школы. Жили сначала в Московском районе, потом на Танкодроме.

— Люди часто пишут про детство, ты про свое говоришь?

— Конечно, у меня есть рассказы, связанные с детством, про заповедную территорию между двумя хрущевками. Я буквально позавчера ходил во двор на Волгоградской, где вырос. Тогда это казалось огромной территорией, целой вселенной. Тут тебе и футбольный матч, висит белье, тут тебе и царь горы. Какие-то вселенские события. Тут же тебя мама из окна зовет домой. Я посмотрел — это же небольшой пятачок земли. В журнале «Казань» недавно вышел мой рассказ «Чудо», там тоже действие происходит во дворе между двумя хрущевками, где все друг друга знают. Это все из детства.

— Дети татарских писателей, городские — вы русскоязычные. Как вы с Мансуром Гилязовым. А Искандер Гилязов, его старший брат — татароязычный. При этом вы все — татарские писатели, драматурги, ученые...

— Искандер Гилязов — это особый случай. Он также хорошо говорит по-немецки, у него талант. Языки легко схватывает. То, что он владеет и литературным, и разговорным татарским, — его собственная заслуга, а не социума. А мы пишем на русском. Тут вопрос интересный. До какого-то времени мы вообще не говорили по-русски, только по-татарски. Приходили в детский сад и не могли разговаривать с воспитательницей, с детьми. Потом школа, вуз. Естественно, начинаешь думать на русском языке. И это язык, на который ты в жизни уже ориентирован больше.

Хотя в семье мы, конечно, говорили по-татарски. Отец был принципиальным в этом плане, со мной за всю жизнь говорил по-русски, наверное, раза два, когда беседа шла на повышенных тонах, он как бы переходил на официальный язык. Он говорил, что не знает русского.

Знаешь, про таких, как я, говорят: а нафига они лезут в драму, они же по-татарски не думают, они не знают, что это такое — татарская жизнь. Вот здесь я не соглашусь. И я, и Мансур жили в такой среде... Представь нашу дачу в Займище, кругом татарские классики: Аяз Гилязов, Шаукат Галиев, Ахсан Баянов. Еще в гости приезжают постоянно другие писатели. Если говорить про «татарлык» — там он был в квадрате, на каждом шагу, в каждом жесте, в каждой фразе.

«Татарский кинематограф сможет возникнуть вопреки системе»

— Твои пьесы при этом на русском раньше не ставились. Как так получилось?

— Я писал, как пишется. Да, русский ТЮЗ меня не ставил. У меня все-таки пьесы не для юного зрителя. На самом деле у меня есть только одна пьеса, ориентированная на татарского зрителя: это «Безумный никах». При этом первым ее хотел поставить башкирский театр, они даже начали репетировать, шли читки, я онлайн смотрел, как они работают. Всего у меня девять пьес, они вышли книгой. Есть еще одна, я пока ее не показывал.

— А каково это, когда написал пьесу по-русски, скажем, «Улетные танцы», а потом ее перевели? Ты чувствуешь, что ты так бы не сказал?

— По сюжету ощущаю, что пьеса моя. В некоторых фразах чувствую, что у меня по-другому сказано. Но в этом ничего страшного нет.

— «Никах» — это очень правильная комедия. Четкий сюжет, все герои не случайны. Ты писал ее по учебнику?

— Это все по наитию, не знаю, как можно иначе писать. Я пишу только по вдохновению. На заданную тему писать не могу, это точно. Честно говоря, я уже даже не помню, как этот сюжет появился. Это было года два назад, если не три. Потом я ее прочел на семинаре драматургов имени Туфана Миннуллина. Кому-то она сразу понравилась. Главный режиссер Челнинского сказал — будем ставить. Но у них не вышло. В итоге поставили сначала Тинчуринский, а потом Буинский театры. У последних, кстати, получился настоящий рок-н-ролл про кино.

По учебнику, по правилам не получится написать смешную комедию. Смешное возникает по наитию.

— Да, у тебя в пьесе есть история про кино. Ощущение, что через героев Юзеев решил высказаться по профильной теме, прямо сквозь сюжет.

— Это тема, которая очень органично легла, потому что в тексте есть два персонажа, стремящихся создать свой кинематограф. Они способны на сумасбродные поступки, они активные, талантливые ребята. Кстати, именно у таких и может получиться кино. Все авантюры с похищением жениха и прочим исходят от них. Это обязательные персонажи, при этом они говорят некоторые важные для меня вещи. Допустим, там есть такой диалог. Один говори, что в Казани уже создают кинематограф. Другой отвечает: кинематографу уже 100 лет, а эти только его создают!?

Не исключено, что татарский кинематограф сможет возникнуть вопреки тому, который создается-создается, а все так и не создастся. Вопреки системе. Потому что тут ничего не движется.

— Ты целенаправленно смотришь местные картины?

— Смотрю фильмы своих друзей. Во-первых, фильмов выходит не так и много. И друзей, которые снимают кино, тоже.

— Ты веришь, что кино — явление не национальное? И беда в том, что люди это не понимают?

— Кино должно быть универсальным. Совершенно. Должно быть обращение ко всему человечеству, не надо ориентироваться на какую-то свою маленькую территорию. Если оно имеет какую-то национальную окраску, ничего плохого в этом нет. Но адресатом должно быть все человечество. Это отдельный, конечно, разговор, каким может быть татарское кино. Какая может быть у него национальная особенность...

«Если бы кто-то снимал это на камеру, мы бы обладали бесценным материалом»

— Я поменяю тему. Недавно я делал лекцию этнолога. Она рассказала историю, что ее ученики поехали в деревню, куда она ездила 20 лет назад. И там уже ничего не было. А есть такие темы, которые ты хотел бы показать, а снимать некого?

— Связанную с этнографией? С татарской этнографией дела обстоят очень трудно. Все очень плохо сохраняется. Мы вряд ли услышим песни, которые пели наши прадеды. Вот фильм «Кукморские парни» про проводы в армию — это реальная традиция, которая идет с незапамятных времен. Это редкий случай, когда она сохранилась. Еще 20 лет назад мы снимали кряшенских бабушек, который играют на гуслях. А сейчас их нет. Но мы успели их заснять.

— Ты снимаешь про то, что оно уходит. Бывает так, что ты приходишь, а оно уже ушло?

— Мне хотелось бы снять татарские обряды, татарские песни. У кряшен они лучше сохранились, их обряды, идущие еще с языческих времен, переплетены с православием. Я долгое время читаю, изучаю сборники татарского народного творчества. Слава богу, что кто-то в шестидесятые годы, этнографы, работники ИЯЛИ и университета, ходили по деревням с катушечными магнитофонами, записывали баиты, мунаджаты. Если бы кто-то снимал это на камеру, мы бы обладали бесценным материалом. Но казанская кинохроника снимала заводы, фабрики, успешный труд и демонстрации. Ничего не поделаешь.

Давай расскажу тебе один сюжет, который я прочел в такой книге. Одного вора ловят в деревне, и сотник везет его в большой город на суд. Вор ему шепчет, что по дороге на них нападут его ребята, так что сотнику стоит быть осторожней. Банде не удается отбить вора, так что он оказывается в городе. И постепенно служитель закона и бандит сближаются. Читаю я, читаю и думаю: так это же основа сюжета фильма «Поезд на Юму» с Расселом Кроу!

— Почему тебя, городского человека, привлекает этнография?

— Это реальная жизнь. К примеру, это песня, которая не нуждается в том, чтобы ее пиарили. Выбор у людей четкий — понравилось или нет. Помню, мы читали возле памятника стихи, стояли школьники с кислыми рожами, было холодно. Потом вышли бабки, кажется, из села Никольское, заголосили, все оживились, включая школьников, народ потянулся со всех окрестностей. Потому что это реальная энергия. Если она осталась в годах, значит, песня в себе что-то несет. Потому что плохое забывается.

Митя Бурмистров плачет на 21-й минуте

— Этот опыт — насколько ты его переносишь на экран? Вот человек сидит дома, открыл ноутбук, что он чувствует, когда бабушки поют, а на их фоне плачет Митя Бурмистров?

— Смотря, как это преподнести. Кстати, с Митей тогда получилось хорошо. Сидит он напротив бабушки, современный молодой человек, и плачет. Может, человек перед компьютером вслушается в текст, он там очень пронзительный.

Чтобы такое понимать, нужна какая-то зрелость. А кто-то понимает все сразу. Ильхам Шакиров часто рассказывал, как он начинал петь. Это известная история. Когда он был маленьким, лет пяти, шло какое-то собрание. Его поставили на табурет, он запел, смотрит, а все плачут. Значит, в песне, в исполнении есть что-то такое, что торкает.

— Как на тебя это влияет? Тебя это меняет? Ты видишь вещи, которые не все видят.

— Однажды был такой заказ. Нужно было снять людей, которые получали орден за особые заслуги перед Татарстаном. Казенный заказ. Но какие там были люди! Ильхам Шакиров, Туфан Миннуллин, Файзи Галиев, Харис Якупов и Асгат Галимзянов. Разве это казенные люди? С ними не соскучишься. Мы настолько погрузились в эту работу, что после этого я начал писать роман «Не перебивай мертвых». Начинается он с рассказа о деревне, которая стоит меж двух холмов, напоминающих женскую грудь. Про подобную деревню говорил Миннуллин, он жаловался, что мы с ним по этим холмам таскались, а потом говорил после просмотра, что не зря. Файзи Галиев тоже говорил: один из его рассказов вошел в роман. Ильхам Шакиров — это прообраз Халила, мистического персонажа, певца. Это дало мне возможность погрузиться в микрокосм татарской деревни.

— Сейчас часто говорят, что мы все теряем, что мы многое не успели, что никто не придет на смену… А ты все это документируешь. А что мы приобретаем?

— Как творческая личность, я больше приобрел, когда появились цифровые технологии. Я начал писать прозу, когда появился компьютер. Я начал снимать кино, когда уже ушли пленочные технологии, а пришла цифровая эпоха и дала новые возможности.

Я не буду жаловаться, что раньше было лучше.