Казанские гимназии XIX века: показушность, бои «стенка на стенку», педагоги-инквизиторы и ученики-курильщики

О том, какие нравы существовали в дореволюционных школах, можно рассмотреть на примере двух гимназий, не делая никаких выводов ни о качестве, ни о престижности. Очень кстати вспомнился многотомник «Русская духовная музыка в документах и материалах». Четвертый том там образуют как раз воспоминания выдающегося деятеля в области духовного хорового пения Степана Васильевича Смоленского. Воспоминания эти настолько хороши, что любой пересказ их только испортил бы. Поэтому оставалось терпеливо набить цитаты. Предварительное пояснение. Автор учился сначала во Второй мужской гимназии на Булаке, а затем перешел в Первую, что на нынешней ул. Карла Маркса (ее несколько перестроенное здание образует левое крыло старого корпуса КАИ). Время учебы — конец 1850-х — начало 1860-х годов.

Вторая гимназия. «Стенки»

«Теперь стоит сказать о дисциплине в тогдашней гимназии и о том, как глубоко разнились показная и внутренняя сторона нашей школы. Все человеческое, сердечное, участливое, братолюбивое трактовалось как недостойная порядка слабость, над всем висела розга свыше и жестокий товарищеский кулак снизу.

Припоминаю особенно страшных моих товарищей: Николая Степанова (по прозванию «Кабы не убить»), татарина Курамшина («Алла»), Цветова («Морда-у!»), которые ужасно били младших, в том числе и меня. Я был слабый, малокровный, хотя и большой озорник и шалун. Во всех почти табелях, сохранившихся у меня за все годы, выставлено поведение «добропорядочное», то есть «три». Но я ни разу в жизни не участвовал в так называемых «стенках» — в битвах во время больших перемен, устраивавшихся каждый день двумя-тремя классами против других двух-трех классов. Побоища эти были ужасны, особенно для упавших, на которых в пылу битвы не обращали внимания и которые нередко бывали под ногами не одну минуту. «Рыжий» Станиславский, бывший старше меня двумя классами, а позднее Николай Степанов — мой товарищ, даже не допускались товарищами к участию в этих «стенках» как бившие уже чересчур жестоко. Интереснее же всего, что наши преподаватели не раз даже заходили глядеть на эти бои и следили за их ходом даже не без увлечения. Я помню, как усвоил себе золотое правило «лежачего не бьют», то есть прямо падал заблаговременно на землю и тем обезоруживал нападавшего какого-нибудь Курамшина — детину лет восемнадцати-девятнадцати, но бывшего вместе со мною только в четвертом классе».

Традиции и скрепы: показуха во всем

«Разумный ответ «от себя», «своими силами» рассматривался как недопустимое свободомыслие, опасное для твердо установленного порядка. Особенно этот церемониальный порядок был свят для случаев, имевших смысл хоть какого-либо события внешнего содержания, например, при посещении гимназии кем-либо, даже из родителей более богатых дворян или каким-либо начальником.

Я помню, как забегались Галимский, Петерман (надзиратели гимназии — прим. Л. Ж.) к моему отцу, как допрашивали моего отца, как выпытывали от меня, ребенка, когда какой-то незнакомый мне генерал (оказавшийся потом попечителем округа Молоствовым) пригласил меня сесть к нему в коляску и довез меня до дому, а я ему на расспросы рассказал, как выпороли такого-то, как дерется такой-то, как предпоследних учеников записали на черную доску, а сына генерала Скалона, бывшего самым последним, не записали на доску, как прощают Манассеиных, а Кедрова наказали за то же самое… Акт в университетском зале был превосходно отрепетированной комедией: нас учили выходить, кланяться, целовать руку, избранные из нас сквозь слезы говорили речи и проч.»

Вторая гимназия. Гимназические децимации

«В повседневной ученической жизни мы были самые жестокие сорванцы, озорники и лентяи, так как ученье нас нисколько не интересовало своей зубрежкой, нисколько не было занимательно. Мы, так сказать, спасались своими выученными уроками от порки, от оставления без обеда и других наказаний. Ни один учитель Второй гимназии, кроме М.М. Федорова, не отнесся к нам, как к человеку, пусть как к ребенку, хотя сколько-нибудь приветливо, ласково, в жадно ожидаемой и ценимой детьми мере, хотя бы и строгой по своей требовательности, серьезной, но участливой, не оскорбительной и полной желания искренно помогать нам, облегчить и осмыслить наш труд. Такое отношение учителей к ученикам создали в наших детских умах непоколебимое убеждение, что злейшие и неисправимейшие наши враги и мучители — это шайка наших учителей с директором и инспектором наверху и с надзирателем и сторожами снизу. Нет сомнения, что между моими учителями во Второй гимназии были превосходные люди, что А.А. Норман, М.М. Федоров, Э.Е. Фишер, А.А. Камков не могли не быть высокогуманными людьми, но их отталкивали от нас, и мы сами отталкивали их от себя.

Наш ученический «мир», лучше сказать, «кагал» отъявленных лентяев и изверившихся в добро мальчуганов, был полон невероятного цинизма, старательно усиливавшегося напускною, виртуозно изображаемою гадостью, и был далеко чужд вере в чистое, благородное, вере в надобность и пользу ученья; под влиянием начальства и этого кагала мы повиновались только плети, страху наказания и не страшились ни стыда, ни лжи, ни низости наших поступков. Проделать какую-нибудь злую шутку, вполне недостойный обман нам ничего не стоило, и не задрожали наши сердца, когда под игом главарей после изумительного ансамбля в дружном запирательстве в невыдаче виноватых близорукое начальство пороло через двоих, третьего или через пятерых, шестого, не разбирая, как убивали розги иные натуры, как калечили других и как бесполезны были для третьих. Даже сейчас, через сорок пять лет, нервы заходили у меня при воспоминании о жестокости и глупости этих экзекуций. Но шестидесятые годы взяли свое скоро, и даже мы почувствовали что-то новое. Я говорю это о времени, когда я был уже в Первой гимназии».

Первая гимназия. «Крендель» и табачный дым

«Первая гимназия оставила во мне гораздо лучшие воспоминания, нежели Вторая. У нас был превосходный директор и несколько превосходных учителей. Их разогнала жестокая ревизия нового попечителя Казанского округа П.Д. Шестакова, после которой немногие оставшиеся учителя, наши любимцы, очень присмирели, хотя и при уцелевших преподавателях Первая гимназия все же велась много умнее и гуманнее, чем Вторая.

Первая гимназия имела общежитие учеников, чего не было во Второй гимназии. Ее помещения были вдесятеро просторнее, был отличный двор, очень большой сад. В Первой гимназии все мне больше нравилось, чем во Второй: в церкви пел отличный хор под управлением ученика Константина Павловича Соколова — редкого по дарованию (но все-таки погибшего), были музыкальные классы, уроки гимнастики, танцев, были ученические спектакли, было дружное товарищество, был «Крендель», то есть директор Генрих Иванович Крелленберг, которого все любили и глубоко чтили, хотя и боялись, как огня, был милейший инспектор Николай Иванович Степанов, были учителя-друзья, была значительная доля свободы и отсутствие показной казенщины. Собственно, ученье как зубристика было в смысле наличности знаний в Первой гимназии много слабее, и это кинулось мне в глаза в первые же дни по переходе в Первую гимназию, но ученье, в смысле сообщения знаний, в смысле человечности обращения с нами как людьми — было несравненно выше.

«Было дружное товарищество, был «Крендель», то есть директор Генрих Иванович Крелленберг, которого все любили и глубоко чтили, хотя и боялись, как огня»

Мне бросилось, однако, в глаза, что курение табаку в Первой гимназии было распространено гораздо более, чем во Второй. Припомнилось, как однажды в пятом классе Второй гимназии мы задумали перебрать учеников, курящих во время перемен между уроками, и насчитали что-то тридцать-сорок из двухсот пятидесяти-трехсот человек. Помню, что мы сами при этом засмеялись однажды какой-то двусмысленности, случайно получившейся от ряда кличек и прозвищ, установившихся за учениками. Прозвища почему-то у нас предпочитались фамилиям. Так и считали: «Скандал» курит, «Нос» курит, «Кабы не убить» курит, «Морда-у!» курит, «Он» курит, «Айда», «Мерси вам», «Алла», «Красавчик», «Патрет», «Ванько», «Поелику» «Рожестрой», «Добчинский-Бобчинский», «Перепонка», «Баронессочка», «У, у, у» — курят… Но все-таки число курильщиков в Первой гимназии было гораздо больше, и было мне вполне противно увидать впервые, как табак у моего соседа Фишеньки (Феогния) Голубятникова хранился в пакетике из согнутых листов «Православного катехизиса»; противно было и бывать в «третьем отделении», где от дыма нельзя было дохнуть так же, как в театральных буфетах».

Сахаров — директор-инквизитор

«Вероятно, в педагогическом мирке Первой гимназии были две партии: новая — из молодых преподавателей с Крелленбергом, собиравшем себе товарищей по Педагогическому институту добролюбовского направления и вообще людей, относившихся к делу не по-казенному, и старая — из заслуженных преподавателей сахаровского, прости Господи, режима, то есть системы карцера, порки, под предводительством нашего священника о. Лаврова.

Служителя Галкина, верного исполнителя и помощника бывшего в Первой гимназии инспектора и директора-инквизитора Ивана Александровича Сахарова, я уже не застал, но помню, что мы дразнили нашего «Филипку» «галкой», и слыхал, что в Первой гимназии дразнили Галкина «Филином». Сахарова, как кажется, ненавидели даже и в городе; по крайней мере, я помню, что его похороны не только блистали отсутствием учеников и педагогов при наличности немногочисленных мундиров, но даже были не без злости подчеркнуты в казанских газетах. (Добавлю от себя, что Сахаров был большой знаток книги и собрал замечательную библиотеку и что судьба нанесла Ивану Александровичу жестокий удар: на пожаре у него сгорела жена, — прим. Л. Ж.).»

Первая гимназия. Инспектор Кудряшев

«Новый инспектор Петр Николаевич Кудряшев появился в первой гимназии осенью 1865 года, когда мы перешли в шестой класс. Кудряшев — бывший товарищ и друг нового попечителя Петра Дмитриевича Шестакова (говорят, они были на «ты») и, конечно, его рукою был переведен к нам, кажется, из Смоленска, затем через два года отправлен в Самару директором гимназии. К чести Шестакова следует приписать, как уверяли меня, что он вскоре порвал всякие сношения с Кудряшевым, кроме служебных. Потому Кудряшев, выслужив пенсию, может быть и усиленную, вышел в отставку, сопровождаемый отнюдь не сожалениями об утрате такого начальника. После окончания мною курса гимназии в 1867 году я встретился впервые с Кудряшевым в 1889 году, когда нашел его служащим по найму помощником инспектора в Московской консерватории. Конечно, за двадцать с лишним лет очень изгладилось мое враждебное чувство к этому человеку, но он был неприятен по-прежнему. Это был низенького роста довольно тучный человек, очень умный и ловкий, но недобрый и, вероятно, мстительный. Он был совершенно лыс, глаза его были какие-то желто-серые, пронизывающие; на тонких губах была всегда какая-то недобрая не то улыбка, не то искривление губ; ногти он носил огромные.

Уже первое появление этого педагога в гимназии показало нам, что прошли наши вольные денечки и наступает время совершенно непривычных нам крутых порядков, в которых мы сразу никак не могли разобраться. Подстерегание, подслушивание, постоянные его появления во время перемен в «третьем отделении» (отхожем месте, — прим. Л. Ж.) с полным сарказма «Господа такие-то, позвольте у вас закурить папироску» и затем наблюдение за всеми десятками куривших и не подозревавших о записи их Кудряшевым и его ассистентами-надзирателями — привели нас к полной ненависти к этому издевавшемуся над нами корректнейшему якобы человеку».

Вторая гимназия. Инспектор Скорняков

Здесь уместно вспомнить несколько строчек из других воспоминаний. Их опубликовал профессор Казанского университета и многолетний казанский городской голова Эраст Янишевский. Он учился во Второй гимназии.

«Трудно забыть эту физиономию с белыми злыми глазами, которые, кажется, никогда в жизни не улыбались и не смотрели ласково на учеников, с мягкими, неслышными движениями животного кошачьей породы. С ужасом, бывало, нечаянно оглянувшись, увидишь этого хищника, подкрадывающегося к стеклянной двери класса. Виновный обычно подвергался сечению, и нужно было видеть, с каким удовольствием занимался Скорняков этим любимым делом. Сечение всегда продолжалось очень долго. Давши пять, шесть розог Скорняков останавливал служителя и начинал увещевания, потом пять, шесть розог, опять увещевания и т. д.» (Воспоминания старого казанского студента. Вторая Казанская гимназия. 1846–1848 // Волжский вестник. 1890. № 306).

Автор отдает себе отчет в том, что за пределами публикации осталось очень многое и прежде всего, чему учили в гимназиях, как учили и кто учил. Но об этом в другой раз.