Дина Сафина: «Людей задевает, что я могу выражать открыто свое мнение»

Село Ходяшево и его обитатели

— Дина, что ты сейчас делаешь в Воронеже?

— Мы делаем спектакль «Децентрализация. Версия Воронеж». Мы тут все четверо: Наташа Боренко, Венера Галимова, Анастасия Радвогина. Я здесь уже 10 дней. Не помню, когда появилось предложение. Кажется, зимой... Девочки подсказывают, что на один из показов приехала Оксана Кушляева, ей понравилось, она сказала, что тут есть Никитинский театр. Они изначально хотели позвать нас на фестиваль «Центр», так что, как я понимаю, мы делаем репертуарный спектакль. 30 апреля у нас премьера.

— Работа в Воронеже отличается от Казани?

— Очень сильно. Структуры мы сохранили, но определили болевые точки города. Тут есть свои проблемы, которые значительно отличаются от казанских. На мой взгляд, это очень серый, депрессивный, унылый город. Люди немного озлобленные. Какие-то моменты будут социально острее. У нас люди получше живут, уровень жизни в Казани выше.

— Вы не думали превращать это во франшизу?

— Ну мы шутим на эту тему. Есть предложение от Красноярска, но там история с грантами, непонятно, состоится ли оно.

Мы делаем спектакль «Децентрализация. Версия Воронеж». Мы тут все четверо: Наташа Боренко, Венера Галимова, Анастасия Радвогина

— Насколько вы довольны «Децентрализацией»?

— Мы предлагали собирать идеи, мнения горожан, чтобы это куда-то попадало. Люди, которые занимаются подобными вещами, приходили на проект, хочется верить, что они прислушивались, иначе все это зря. Не хотелось, чтобы это была просто игра, развлекуха. Не знаю, что будет с Воронежем. Но здесь Rimini Protokoll делали «100% Воронеж», резонанс был. Посмотрим, что будет у нас.

— Не стала бы жить в Воронеже?

— Я тут в шоке, я хочу домой. Мы уже шутим, что мы тут сидим в театральной тюрьме.

— Ты из села Ходяшево рядом со Свияжском. Что это за деревня?

— Село русскоязычное, татар там было мало. Я оттуда уехала, когда мне было 14, школу я заканчивала в Казани, там я училась девять классов. Судьба моих одноклассников — это либо ПТУ, либо ты остаешься там же, мало оттуда кто выбирается. Я там давно не была, последний раз — когда мой папа умер. Меня лично никоим образом туда не тянет. Я не могу назвать это место родным. Мои родители работали там преподавателями, мама преподавала татарский язык и литературу, папа — физику. У меня считался самый большой класс, от 10 до 16 человек, многие часто вылетали. В основном — обычные сельские ребята. Я с ними не общаюсь.

— Мама продолжает преподавать?

— После того, как папа заболел, она вышла на пенсию, до 2018—2019 года она преподавала. Когда я закончила школу, ее реформировали, кажется, объединили с детским садом, потом убрали старшие классы (она стала неполная средняя, там можно учиться до 9 класса), оставили первые три года. А потом мама ушла, она была директором, прислали нового, он не захотел заниматься проблемами сельских детей, и теперь их возят в Свияжск на автобусах, видимо, школа и детсад закрылась. Школы нет, она умерла, хотя у нее была богатая история.

— Как мама пережила реформу преподавания татарского языка?

— Как я понимаю, учителя подстраивались, обучались, тогда появились электронные документы, они были рады прогрессу, но были не рады, что детей надо дергать, возить. Они проработали в этой школе с 1984—1985 годов, так что они с болью все воспринимали, все это закрытие, они отстаивали школу.

Видимо, людей задевает, что я могу выражать открыто свое мнение или не соглашаться с какими-то устоями, рассказывать о проблемах, с которыми я сталкивалась, что мне не нравится

«Я поняла, что мне не надо стесняться говорить на родном языке»

— Когда ты впервые попала в театр?

— У меня есть воспоминание, что, когда я была в детском саду, мы с мамой или тетей ездили в Камаловский театр. Когда я была мелкая, по ТНВ постоянно показывали «Казан егетләре», мне нравился спектакль, я его постоянно пересматривала.

— Он есть в интернете.

— Я его видела, он там в плохом качестве.

— Ты недавно говорила, что в татарской семье жесткие традиции. Мне было это странно, потому что в моей семье такого нет. Как ты это можешь объяснить?

— Я не хочу, чтобы кто-то что-то считал. Я говорю про свой опыт, опыт старшего поколения. Мои родители, в силу, наверное, образования и опыта, стали себя по-другому вести... Я не хочу, знаешь, вытаскивать семейные истории, это личное. Но я не с пустого места это взяла, но я же не говорю, что все татары плохие. Но вот моей тете супруга выбирали родители. Или мне кто-то написал: вы врете, как можно в России не знать русского языка. Но моя бабушка по материнской линии, она прожила в татарской деревне, она его не знала, он ей был не нужен.

— Почему люди настолько болезненно реагируют на обобщения? Понятно, что есть паттерны «татарскости», которые мы воспринимаем с юмором, с другой стороны, когда мы говорим, что бывают суровые отцы, все начинают защищать нацию.

— Вероятно, люди в этом узнают себя. У меня нет желания доказывать кому-то, разводить фейсбучный дискурс. Видимо, людей задевает, что я могу выражать открыто свое мнение или не соглашаться с какими-то устоями, рассказывать о проблемах, с которыми я сталкивалась, что мне не нравится. Я не считаю, что я говорила что-то ужасное.

По результатам встреч, а мы общались два месяца, я впервые задумалась, что бабушка в татарской культуре — это столп, который передает знание языка и прочее. Все начинали говорить про эби, дэу эни

— Кстати, я, наконец, посмотрел «Чын татар».

— А я не поняла твою реакцию на спектакль.

— Мне не хватило выборки, хотелось больше разных героев.

— Я признаю это.

— Но я ответы не искал, я их нашел. Сделал выводы из того, что люди говорят много про бабушек. Какие у тебя выводы? Вероятно, спектакль не будет долго идти, ведь там играют непрофессиональные актеры, которые могут начать плохо играть.

— По результатам встреч, а мы общались два месяца, я впервые задумалась, что бабушка в татарской культуре — это столп, который передает знание языка и прочее. Все начинали говорить про эби, дэу эни. Во-вторых, на меня подействовала Лилия с ее прекрасным знанием языка. Я через нее поняла, что мне не надо стесняться говорить на родном языке, до показов оно было, а теперь пропало, я теперь стараюсь говорить на нем чаще. Я осознала проблему языка и то, что бабушки — это столп татарской культуры.

«5 mm/h» — это текст обо мне»

— Мы вчера делали «Мин татарча сөйләшәм», некоторые исполнители к 26 апреля переложили тексты на музыку. Это звучало странно, но я подумал, что им и нечего больше осмыслять. Единственное, что им осталось — речь... Давай про текущие дела продолжим. Я прочитал твои первые тексты, «Дух сомнения», «Припева нет», а потом «5 mm/h». Первые тексты — это просто мысли человека, изливаемые на бумагу. А «5 mm/h» — это просто другой уровень. Ты достигла его внезапно или долгим трудом?

— «Дух сомнения» — это первый текст. «Припева нет» — третий или четвертый. Ты был на «Сереже», который сейчас идет в особняке Демидова, я считаю, что он хороший. Есть хорошие заказные. Ты просто прочел самые ранние и последние. Понятно, что я развивалась.

— Это практика?

— Мы с Региной Саттаровой об этом говорили, что у любого человека, который подобным занимается, у режиссера, драматурга, художника, хореографа, есть период накопления, а потом происходит выплеск, когда ему есть что сказать. Мы учились у Славы Дурненкова, и он говорил, что есть три составляющие хорошего текста: язык автора, конфликт и его собственные переживания, рефлексия. Когда я писала этот текст, мне было что сказать, это текст обо мне. Кстати, «Припева нет» — это лабораторный текст, я решила, что хочу хорошо прорабатывать персонажей. Я не ставила себе задачу написать крутой текст. Но я считаю, что там характеры прописаны.

— Ты участвовала в лаборатории Альметьевского театра, после которого родился спектакль «Аһәң». Это твой первый опыт работы с репертуарным татарским театром? Ты себя в этом поле видишь?

— Да, это первый, но такие театры меня пугают. Хотя Альметьевский готов экспериментировать, прогрессировать, но пока татарские театры ассоциируются у меня с чем-то таким старым, с формами, которые мне неинтересны. Я постоянно ищу что-то новое. «5 mm/h» мне уже неинтересен как форма. Последний год я занимаюсь театром горожан, партиципаторными практиками. До этого я изучала перформансы. Хочется постоянно открывать что-то новое. В последнее время я ударяюсь в жанр slice of life, повседневности, когда нет конфликта, арки персонажей, а все крутится вокруг одного момента жизни, того, что происходит сейчас, а главный персонаж — передатчик, проводник. Я люблю читать битников, как они придумывали работы с текстом, как Берроуз резал текст, получал новое. Возможно, это уже не театр, а современное искусство. Главное — не уйти в фигню типа Дюшана: повесить писсуар, мол, любуйтесь.

Альметьевский готов экспериментировать, прогрессировать, но пока татарские театры ассоциируются у меня с чем-то таким старым, с формами, которые мне неинтересны

— Можно ли тебя назвать представителем казанской школы? Есть ли она?

— Я думаю, что есть, это связано с шоу «Центр. Первый» Насти Радвогиной, Юлии Захаровой, Нияза Игламова, который проводил мероприятия, к нам приезжали Клавдиев, Дурненков, Юлия Тупикина, благодаря этому есть я, Булат Минкин, Эндже Гиззатова, Павел Поляков и другие. Не знаю, что будет с ними сейчас. Казанская школа стала зарождаться, жаль, что теперь все прекратилось.

— Нурбек вспоминал, что когда он получил «Маску», то его никто не встретил в аэропорту. У тебя как?

— Я в пять утра поехала в аэропорт, чтобы вернуться в Воронеж. Не знаю, что в Казани творится, я не хочу испытывать давления из-за премии, хочу продолжать то, что было раньше. Не хочу превращаться в богему.

— Если ты казанский автор, вопрос — в каком месте тебе спокойно?

— Дома у себя спокойно, люблю Квартала. Правда, эти места сильно изменились. Старая набережная Казанки — мы по ней ходили с одногруппницей, там жили бездомные собаки, мы их подкармливали. Когда была старая дамба, у нас была традиция — если закроешь сессию, есть под мостом мороженое. И надо было обязательно сдать, чтобы присоединиться.