Иван Рагинов: «Это у нас ореол такой — якобы мы день и ночь вскрываем тела»

«90% нашей работы — прижизненная диагностика»

Придя к дверям патанатомического отделения РКБ, мы с ходу наблюдаем процедуру выдачи гроба с телом. Легкий флер формалина в воздухе, плачущая женщина у машины, мрачные коридоры старого здания (кажется, они не видели ремонта лет 20)... Подготовившись ко встрече с заведующим, ждешь сурового стоика, который, сдвинув брови, будет немногословно рассказывать о своем скорбном труде, всем своим видом намекая: memento mori.

Реальность оказывается совсем другой. Нас встречает добродушный бородатый мужчина с жизнерадостной улыбкой, предлагает кофе с шоколадкой, мягко и весело разговаривает — в общем, всеми своими действиями резко контрастирует с нашими ожиданиями.

У Ивана Сергеевича Рагинова очень серьезный список должностей и обязанностей. Доктор медицинских наук, он не только заведует самым мрачным отделением РКБ, но и работает доцентом на кафедрах гистологии и общей патологии в Казанском медуниверситете и профессором кафедры биомедицинской инженерии КФУ. А еще он ведущий научный сотрудник Приволжского филиала РОНЦ им. Блохина и Федерального центра токсикологической, радиационной и биологической безопасности. И по совместительству — главный внештатный патологоанатом республиканского Минздрава.

Иными словами, главный патологоанатом РКБ и республики — большой ученый. Он входит в три диссертационных совета (два в Казани и один в Чебоксарах), преподает в двух вузах, а его научные интересы очень широки. Но все вращается вокруг главного стержня, сформированного еще с юности: регенерации тканей, особенно нервных.

А главным ударом по нашим стереотипам становится то, что вскрытие тел умерших пациентов — это совсем не главная работа патанатома в больнице:

— Это у нас ореол такой — что мы день и ночь вскрываем тела. На самом деле на это уходит примерно минут 30, и то не каждый день. Основная часть нашего времени проходит в работе с микроскопом. Мы рассматриваем и анализируем образцы тканей живых людей, чтобы поставить им правильный диагноз. Так что 90% нашей работы — это прижизненная диагностика, исследование биопсии. То есть когда вам говорят, что у вас «взяли гистологию» — ваш образец приходит к нам, сюда. Образцы, взятые на операциях, тоже приносят нам исследовать. Например, плаценты нам несут после родов — ведь если в плаценте есть изменения, то даже после нормальных родов у ребенка впоследствии могут возникнуть патологические состояния. Удаленные аппендиксы обязательно исследуем, ведь в них же может быть и опухолевый рост. В общем, вся диагностика тканей пациентов — это к нам.

Но в практической медицине Иван Сергеевич плотно обосновался только 5 лет назад. Главным делом его жизни была (и, пожалуй, остается) наука.

Это у нас ореол такой — что мы день и ночь вскрываем тела. На самом деле на это уходит примерно минут 30, и то не каждый день. Основная часть нашего времени проходит в работе с микроскопом

В медицинский — за наукой

Школьник Ваня Рагинов занимался спортом — чуть ли не каждый день бегал в разные секции, но особенно уважал тяжелую атлетику. Поэтому к окончанию школы и заинтересовался медицинской фармакологией — юноше было очень интересно, как таблетками можно стимулировать результаты.

— Это был 1991 год. Летом по окончании школы я пришел с документами в мединститут и говорю в приемной комиссии: «Я хотел бы, конечно, фармакологией заниматься, но там одни девчонки на курсе. Куда посоветуете?» Мне сказали, что на лечфак конкурс большой, на санфак целевиков много, так что посоветовали подать документы на педиатрический факультет. Туда я и поступил в результате. А еще поступал в КАИ и на физфак университета. Все было интересно. Но выбрал все-таки медицинский — уж очень тянула меня фармакология.

Наукой студент начал заниматься с третьего курса — делал эксперименты на кафедре гистологии под руководством Юрия Челышева, работал на кафедре детской хирургии у Алмаза Ахунзянова. Его учили светила. У Ивана с самого начала не было тяги в практическую медицину после окончания института: мечта о науке крепла и развивалась. Были конференции, статьи в научных журналах, победы в научных конкурсах… На двух последних курсах Рагинова признавали лучшим студентом института — как раз за кипучую научную деятельность.

Разумеется, в интернатуру после шестого курса он не пошел — к тому моменту был с головой погружен в гистологию, на эту кафедру и поступил в аспирантуру. Быстро защитил кандидатскую по теме «Стимуляция и регенерация периферического нерва». Словом, мечта о спортивной фармакологии трансформировалась в мысли о восстановлении нервной системы и о регенеративной медицине. Сегодня Иван Сергеевич вспоминает:

— Тогда мне еще не хотелось стать врачом. Эксперименты мне казались возможностью приносить пользу, получать результат. У нас были интересные эксперименты, мы искали препараты, которые позволяли бы восстанавливать травмированные нервы. И кстати, с нашим казанским препаратом получались очень хорошие результаты в регенеративной медицине!

А в 2006 году — всего через 9 лет после окончания института! — молодой ученый уже защитил докторскую диссертацию. Случай крайне редкий в естественно-научной сфере.

У нас были интересные эксперименты, мы искали препараты, которые позволяли бы восстанавливать травмированные нервы. И кстати, с нашим казанским препаратом получались очень хорошие результаты в регенеративной медицине!

Увидеть Берлин и вернуться в Казань

Сразу после защиты кандидатской Иван Сергеевич поехал на стажировку за рубеж. Полгода проработал в Португалии, потом переехал в Берлин, в Германию. И несмотря на то, что тамошний шеф Рагинова, переезжая в Америку, звал его с собой, в 2003 году молодой ученый решил вернуться в Россию. Сегодня он не самым добрым словом вспоминает европейский уклад: эта жизнь и эта наука оказались не для него.

— Решив, что хватит с меня стажировки, я подхватил чемоданы и вернулся домой. Там остаться вообще никак не хотелось. Это был беспрерывный, ежедневный стресс. В Португалии вообще все не по-нашему. В Германии обстановка ближе к нам, но есть множество нюансов, которые мне совершенно не понравились. А когда у нас говорят, скажем, о европейской медицине или, допустим, о судебной практике — тут я могу много и четко говорить. Дело в том, что меня там как-то раз сбила машина, когда я ехал на велосипеде. У меня была сломана ключица — так вот, там безобразная медицина и отвратительная правовая система!

Не понравилось Рагинову и заниматься наукой в Германии. Он работал в научном центре, к которому приписана знаменитая клиника «Шарите». Но никакие коврижки не смогли удержать Ивана Сергеевича за границей — уж очень обильная ложка дегтя на них намазана. Он рассказывает, что там очень жесткие рамки: работать нужно строго в рамках плана исследований, на которые выделен грант. Шаг влево, шаг вправо — не просто карается, его там банально не может случиться. Как только российский ученый приехал в Берлин — наткнулся на статью японцев, которая в точности описывала тот эксперимент, которым должна была заниматься его группа. Он пошел к руководителю, предложил изменить план исследований, чтобы не повторяться. Но этого сделать оказалось нельзя — потому что иначе как тогда отчитываться по плану заявки на грант?

— Терпение мое в итоге закончилось, и я просто убежал оттуда. Может быть, потому что я поехал поздно. У меня уже была семья. А тем, кто там закрепился, просто возвращаться некуда было, согласно результатам моего мини-опроса. Один парень приехал туда из Казахстана в середине девяностых — ну куда ему возвращаться? Студенту нашему там очень нравилось все, он сразу же после института приехал. Я-то поехал уже с семьей и с кандидатской степенью. И в России у меня жизнь ключом кипела: эксперименты, встречи, еще что-то. А там приходишь на работу — и вот, значит, сидишь... Каждые выходные мы шли в бар с коллегами. Разговаривать нам было не о чем, и мы просто перемывали кости шефу. В общем, скука смертная, никакого развития. И естественно, я для себя даже не рассматривал никакого выбора между жизнью здесь и там. Мне там было неинтересно — и как человеку, и как ученому.

Решив, что хватит с меня стажировки, я подхватил чемоданы и вернулся домой. Там остаться вообще никак не хотелось. Это был беспрерывный, ежедневный стресс

«Я добрый. Но сдать экзамен мне тяжело»

Иван Сергеевич преподает в двух университетах — в медицинском и в федеральном. Гистология, патанатомия, наномедицина, клиническая биохимия, биотехнологии — он ведет множество предметов. Источники в Федеральном университете рассказывают «Реальному времени»: мягкая харизма профессора — совершенно обволакивающая. Студенты слушают его лекции с раскрытыми ртами. Студенты университета медицинского страдают и стонут: сдать гистологию этому улыбчивому добряку — задача не из легких. Сам он считает себя очень строгим преподавателем:

— Я добрый. Но сдать экзамен мне тяжело. Студенты — это ведь наше будущее, а я должен выполнить свою работу, воспитать их, дать им знания. Поэтому простыми и надежными способами добиваюсь того, чтобы они знали предмет. Так что я — валю. Нет, я не получаю от этого удовольствия, это делается для их же блага. Регулярно читаю отзывы про себя — мол, я их лишнего гоняю и на экзаменах зверь. А вот студенты постарше, наоборот, приходят меня благодарить: «После того, как вы меня заставили, мне легко далась эндокринология, другие предметы, учиться стало намного легче».

Потому что какую дашь человеку нагрузку — такую он и начинает на себе нести. Будешь спрашивать — студент будет заниматься, не будешь спрашивать — он ни за что учить не сядет. Но дело даже не в зубрежке. Я требую, чтобы гистологию понимали. Потому что зазубренное тут же забывается. А я требую понимания: для того, чтобы орган функционировал, у него должны быть определенные особенности. Поэтому у печени такие ткани, а у легкого — другие…

Я добрый. Но сдать экзамен мне тяжело. Студенты — это ведь наше будущее, а я должен выполнить свою работу, воспитать их, дать им знания. Поэтому простыми и надежными способами добиваюсь того, чтобы они знали предмет

«Результаты научной работы в практику не идут и никого не интересуют»

Причины своего прихода в клиническую медицину доктор объясняет просто:

— Когда я защитил докторскую — столкнулся с тем, что результаты в практику не идут и, на самом-то деле, никого не интересуют.

Иван Сергеевич объясняет: проблема в том, что экспериментальная медицина, чистая наука не всегда связана с клинической. Потому многие наработки, которые дают отличные результаты на животных, начинают пробуксовывать на этапе клинических испытаний. Но и до клинических испытаний доходят единицы. Так и возникает парадокс: ежегодно выходят десятки интереснейших статей по онкологии, а в клинике мы все равно имеем ситуацию, когда 50 лет исследовали опухолевую клетку, узнали все о ее генетике и молекулярном развитии — и до сих пор не придумали лечения. Препараты, которые сейчас используются в онкологии, применяют уже седьмой десяток лет, да и хирургические подходы те же самые.

— И сейчас онкологи говорят, что просто не туда смотрели: полвека изучали опухолевую клетку, а она на самом деле — одна из самых простых клеток организма. Ее окружение заставляет ее вести себя подобным образом, на него и надо смотреть. Ей не хватает кислорода, глюкозы, она становится все злее и злее — и в конце концов перерождается в злокачественную. Или вот неврологи: 50 лет исследовали нейродегенеративные заболевания, а препаратов для стимуляции нервов до сих пор нет. Почему? Потому что все эксперименты были на животных, а у человека это все происходит по-другому. Ну и в эксперименте вы берете изначально здоровую клетку, наносите ей какой-то вред, а потом начинаете его нивелировать. А в человеке, в реальном случае все эти нейродегенеративные процессы зреют многие годы. В итоге препараты, которые воздействуют на что-то одно, не приносят никакого результата. Нет сейчас препаратов от таких болезней. Даже от инсульта. Каждый год около 1000 препаратов показывают в эксперименте эффективность для лечения от ишемического инсульта, а в клинике ни одного нет! И про Альцгеймера тоже постоянно появляются разные смешные статьи: то табак якобы замедляет его развитие, то красное вино…

Иван Сергеевич разводит руками: нужно науке работать в связке с клинической медициной, вот тогда и будут прорывы. Сейчас активно обсуждается идея создать клинико-научные центры, где клиницисты будут ставить задачи ученым, а ученые совместно с ними будут планировать эксперименты.

— Я агитировал: давайте у нас в Казани это сделаем! Вот клиницисты, вот ученые КФУ, давайте они будут встречаться, вместе формулировать проблему и решать ее! — с горящими глазами рассказывает ученый.

Нам он объясняет: в один прекрасный момент у него возникло острое желание реально помогать людям, а не только ставить эксперименты на животных. Желание оставить после себя пользу, помочь диагностам и, собственно, приблизить тот самый счастливый миг встречи клиницистов и ученых подтолкнули Рагинова все-таки пойти в клиническую медицину.

Но и будучи патанатомом, он продолжает научные изыскания. В научных интересах все больше уходит в практику. Например, совместно с КНИТУ-КХТИ разработал материал для заполнения дефектов тканей после операции. С химиками из университета придумывает материал, который стимулирует заживление кожи. Продолжает изучать регенерацию — и нервной ткани, и костей, и кожи. Словом, став доктором, остается большим ученым.

Когда я защитил докторскую — столкнулся с тем, что результаты в практику не идут и, на самом-то деле, никого не интересуют

«До сих пор не переношу запах разложения»

Первый поход в патологоанатомы Иван Сергеевич предпринял в 2001 году — некоторое время работал в онкодиспансере, занимался диагностической биопсией тканей. Но поскольку интернатуру Рагинов не заканчивал, сертификата врача у него не было еще много лет после окончания института. Только ближе к 2010 году он его смог получить, и то с приключениями: сначала ему сказали, что сертификат можно получить, только окончив интернатуру. Доктор наук вздохнул и сказал: «Ну записывайте, что ж теперь».

— И они там все очень смеялись: «Хааа! Доктор наук в интернатуру пойдет?!». А я был вполне готов закончить интернатуру, раз уж по-другому никак. Потом, правда. они нашли положение о том, что за заслуги можно обойтись только курсами переподготовки. Докторская диссертация за такую заслугу вполне сошла.

В 2016 году Рагинов пришел в РКБ. Патологоанатом, как мы уже разобрались выше, занимается в основном изучением тканей для диагностики состояния живых людей. Но нас не оставляет вопрос о главном «попсовом» определении патанатома: как человека, вскрывающего тела.

— Правда ли, что патологоанатом относится к человеческому телу, как к механизму, а не как к тому, что недавно было личностью?

— Да, это психологическая защита. Иначе, если ты начнешь представлять себе человека с детьми, с родителями, это будет сильнейшая нагрузка на психику. Такая же подготовка происходит и у студентов мединститута. Почему, когда они еще детьми приходят на первый курс, их сразу тащат в анатомичку? Им сразу дают препарировать труп. Именно чтобы у них возникло отношение к человеческому телу, как к механизму. Условно говоря, нужно уметь представлять тело как набор органов — тогда ты сможешь относиться к своей работе более или менее объективно, не окрашивая все это эмоционально. Потому что если подпустить эмоции, то о какой адекватности и объективности в оценке ты сможешь вести речь? Для меня человеческое тело — это один большой препарат, который надо изучить.

— А долго это вырабатывается?

— Трудно сказать. Например, я до сих пор не переношу запаха разложения. У нас здесь все чисто в этом плане, пахнет только формалином, я легко работаю с телами. Но если есть душок... Был момент, когда меня очень агитировали пойти в судебную медицину — когда определялся с профессией. Но я не переношу запах разложения. А в судебной медицине это сплошь. При приближении к их моргу меня начинает мутить… Так что мы тоже живые люди.

— В вашей работе с пациентами не происходит никаких особенных случаев?

— У нас респектабельное отделение, случаев никаких особенных не бывает. По большому счету все с микроскопом происходит. И даже интересные какие-то медицинские ситуации воспринимаются как работа. Мы просто диагносты, работаем, чтобы клиницисты корректировали свои схемы лечения. Наша работа не воспринимается как некое приключение.

Имеют дело в морге РКБ и с ковидом. Но доктор объясняет, что причина смерти в этом случае идентифицируется исключительно по результатам ПЦР. С точки зрения патанатома вирусные пневмонии между собой не отличаются — оказывается, картина пневмонии при печально известном гриппе H1N1 по всем атласам полностью совпадает с ковидом. Поэтому в заключении о смерти врачи ориентируются исключительно на данные генетиков — результат ПЦР.

Мы просто диагносты, работаем, чтобы клиницисты корректировали свои схемы лечения. Наша работа не воспринимается как некое приключение

«Если со здоровыми клетками есть вероятность развития рака — то уж со стволовыми и подавно»

Иван Сергеевич рассказывает: у него грандиозные планы на то, чтобы расширить работу отделения.

— Сейчас вот надеемся, нам купят сюда генетическое ПЦР-оборудование — и будем генетику осваивать. Кроме того, как просто смотреть образцы тканей под микроскопом, будем еще и генетику исследовать. А это уже совсем другой уровень диагностики. Так что современными методами будем как-то компенсировать нашу разруху, — улыбается доктор.

Рассуждая о современных методиках исправления генома, о лечении с помощью стволовых клеток или даже об искусственном выращивании эмбрионов вне тела, Рагинов неожиданно рассказывает: он с большим сомнением относится к «топорным» методам вмешательства в природные процессы.

— В природе в организме все происходит очень тонко. И воспроизвести это все пока технически невозможно. Сейчас на это закрывают глаза, но я напомню: лет 10 назад вышла статья, которая рассказывала, что через три дня в 99% культуральных клеток уже есть повреждения ДНК. Это не те клетки уже. Они потенциально опухолевые, канцерогенные. Так что добиться такого же вынашивания и развития зародыша, как в природе, титанически тяжело. Как, кстати, и со стволовыми клетками — пока не решена проблема онкологии, рано пытаться в организм засунуть потенциально онкогенные клетки… И внедряются они в организм только в тех узких случаях, где есть травма головного мозга или дегенерация сетчатки. Причем в том московском центре, где это делают, больному так и говорят: «Мы вам поможем, стволовые клетки при травме спинного доза восстанавливают функции малого таза, но очень велика вероятность того, что через 10 лет у вас вырастет опухоль». И они говорят: «Без вопросов. Но хотя бы на эти 10 лет мы оторвемся от инвалидного кресла и не будем мучить родственников». Так что если уж со здоровыми клетками велика вероятность развития онкологии — то уж со стволовыми и подавно. Методы редактирования генома пока настолько топорные, что я их не отслеживаю. Это очень грубо, так нельзя работать.

Сейчас вот надеемся, нам купят сюда генетическое ПЦР-оборудование — и будем генетику осваивать. Кроме того, как просто смотреть образцы тканей под микроскопом, будем еще и генетику исследовать. А это уже совсем другой уровень диагностики

«Я даже комаров не убиваю — стараюсь в окошко выгнать»

Коллеги Ивана Сергеевича исподтишка сообщают нам, что он — это такой местный доктор Ливси. Оптимистичный шутник, большой интеллектуал и огромный любитель приключений. Хобби профессора — подводная охота. Буквально несколько недель назад он с коллегами (и по работе, и по увлечению) вернулся из Крыма, куда ездили специально понырять. На этих воспоминаниях взгляд доктора подергивается ностальгической поволокой:

— Мы ночные подводные охотники. Вы не представляете себе, какая это красота! Плывешь себе с фонарем, кругом рыбы, все сверкает и переливается, набираешь трофеи... Мне, конечно, больше нравится смотреть на них — видимо, потому что, когда эксперименты на животных проводил, я их столько изничтожил, что теперь этот метафорический сосуд, связанный со смертью, переполнен… Я даже комаров не убиваю — стараюсь в окошко выгнать. Я просто рыбу люблю, это единственное объяснение того, почему я все-таки охочусь на нее. Но смотреть мне гораздо больше на них нравится. Например, щуки очень интересные. Подплываешь к ней, она так угрюмо на тебя смотрит, а у нее рыба изо рта торчит… В пресной воде очень короткий сезон, когда вода прозрачная — с сентября, пока лед не встанет. Мы, конечно, тут на Волге тоже охотимся. Но в морской совсем по-другому. В пресноводную рыбу выстрелил, гарпун вылетел и в нее сразу попал. А в морскую выпустишь гарпун — и вот он летит к ней. А она смотрит на него задумчиво: «О, в меня гарпун выпустили…» И в сторону так издевательски — ррраз! В общем, это такой энтузиазм пробуждает! Кто попробует в первый раз — тот сразу же бежит себе ружье покупать, честное слово.

А вот обычную рыбалку Рагинов не любит — говорит, неинтересно, когда не видишь все изнутри. Исследовательская жилка не дремлет и здесь — только внешним видом доктор не удовлетворяется, надо посмотреть на все из глубины.

Активный отдых продолжается и спортом. Кроме перетягивания каната в больничной команде (тренировки два раза в неделю — особая стратегия, которую доктор запретил раскрывать в статье, чтоб конкуренты не подсмотрели — все серьезно!), Иван Сергеевич ходит на лыжах и продолжает силовые упражнения (правда, из-за сорванной еще в юношестве спины практикует только жим лежа). Кстати, занятия лыжами привнесли в жизнь и драматичные моменты:

— Осваивал я горные лыжи, и поехали мы на Эльбрус. Покатался я, мне показалось, что уже хорошо научился, тут меня спрашивают: «Хотите ночью спуститься? Будет видно только звезды» Я, конечно, согласился. А за день до этого нашел на улице налобный фонарик — кто-то потерял. И я его на лоб себе нацепил. Ночью на трассе ледяная корка образовалась. И вот я качусь, а там первый же поворот под 90 градусов и за ним — пропасть. И вот если б я не нашел этого фонарика, то так молча бы в эту пропасть и укатился. Потому что отгорожена она была от трассы только ленточкой. С тех пор я горные лыжи не очень люблю. Не катаюсь, нет. Только у нас, на беговых.

Я даже комаров не убиваю — стараюсь в окошко выгнать. Я просто рыбу люблю, это единственное объяснение того, почему я все-таки охочусь на нее. Но смотреть мне гораздо больше на них нравится

Три сына и дочка

У Ивана Сергеевича большая семья: жена и четверо детей — три сына и младшая дочка. Старшие сыновья пошли по стопам отца: один — физик, который собирается стать ученым, второй — в медицинском университете на втором курсе. Рагинов смеется: «Хоть кто-то из них ведь должен был медиком стать! Оставшиеся двое не хотят в медицину, династия с трудом формируется!». Младшим детям 15 и 12 лет, они еще школьники. Иван Сергеевич считает себя строгим отцом, но только по отношению к сыновьям.

— С одной стороны, я им позволяю все высказывать. С другой, за любой неподобающий, по моему мнению, поступок (проявление слабости, слабохарактерности) ругаю. Но только мальчиков. Дочка уж — лапочка, ее пусть жена воспитывает. А я баловать буду.

Рагинов говорит: чем может, старается помочь старшему сыну. Тот получил два диплома — МФТИ и Сколково, и конкретно сейчас отец советует ему не стремиться уехать за рубеж, а сначала хотя бы защититься в России. Второго сына-студента настраивает на необходимость нормально учиться, а во время пандемии «благословил» на работу в ковидном госпитале санитаром:

— Я счел, что он должен пойти туда работать — и он пошел. Долго там проработал, в самое горячее время. Получил хороший опыт. Нет, я не боялся — ни за себя, ни за него. Я считаю, что с нами ничего страшного не может произойти, пока судьба не распорядится.

Я считаю, что с нами ничего страшного не может произойти, пока судьба не распорядится

«В нас есть и частицы динозавров, и частицы Ньютона»

Эта фаталистическая позиция отлично стыкуется с тем, что из всех религий и философских воззрений Иван Сергеевич лучше всего на себя примеряет дзен-буддизм. Говорит, что с удовольствием медитирует. Но в местах концентрации буддизма не бывал:

— Мне внешних проявлений не требуется, это все у меня в голове. Дзен-буддизм — это ведь не вера, а философия. Но по большому счету, я верю в то, что есть карма. Вообще, в дзен-буддизме говорится, что мы все состоим из одного и того же, и в нас есть и частицы динозавров, и частицы Ньютона... Я в том числе и на это медитирую — те же самые молекулы никуда не делись, они в нас перемешаны и присутствуют. И в нас, и, собственно, вот в этом кресле. Все взаимосвязано. И учитывая это, естественно, должно быть некоторое внутреннее организующее начало. Может быть, это кто-то, кого мы именуем богом, сидит и контролирует этот вопрос. А может быть, вот мы сейчас с вами сидим, разговариваем — а внутри какое-то подсознание сидит и нас контролирует: «Если ты был неправ, то получи за это наказание, а если прав — то будет тебе хорошо». Это все глубокие вопросы и интересные.

Охота, лыжи, медитации, чтение гор научной литературы, воспитание детей — это еще не все занятия доктора. Он рассказывает, что постоянно чем-то занимается по хозяйству: семья живет в частном доме.

— Все время что-то подстраиваю, надстраиваю, никак успокоиться не могу. В основном сам делаю — рабочие все равно делают не так, как мне хочется. Сейчас вот пристроем занимаюсь — в нем будет мастерская. Станки всякие поставлю себе — мне очень нравится идея вытачивания.

И еще один штрих к портрету профессора, патологоанатома, подводного охотника, лыжника, строителя и отца семейства: оба подоконника его небольшого кабинета сплошь заставлены горшочками и паллетами с растениями. Рагинов не так давно решил заняться бонсаем — для этого подращивает тамаринды и вот уже совсем скоро намеревается начать отщипывать от них верхушки, чтобы вырастало маленькое декоративное дерево.

Но когда спрашиваешь о его мечте — он возвращается к науке.

— Хочу найти работающий способ регенерации нейронов. Ведь изначально при болезнях гибнет очень небольшое количество нейронов. А потом запускаются механизмы, которые в норме направлены на хорошее, но при патологии начинают проявлять себя с отрицательной стороны. Вот их бы заблокировать! Чтобы если человек чувствует, что ему поплохело и у него инсульт развивается — он рраз, выпил таблеточку! И ему стало хорошо. Эти механизмы универсальные — они же будут работать и при Альцгеймере, и при разных других состояниях. У них только пусковой механизм разный. А дальше все встает на одни и те же рельсы, которые приводят к гибели нейронов и к развитию патологии. И если на этом этапе суметь что-то такое внедрить, разработать, что этому бы препятствовало — я был бы счастлив.