Возвращение в центр: поэтесса с Большой Красной и расстрелы в Пятницкой церкви
Отрывок из книги «Казань из окон трамвая». Часть 1: уникальные дома на Большой Красной, Пятницкая церковь и Крестовоздвиженский храм
Вышла в свет книга краеведа Алексея Клочкова «Казань из окон трамвая». С разрешения автора, «Реальное время» публикует отдельные части издания. Сегодня наша интернет-газета знакомит своих читателей с главой «Возвращение в центр».
Дом на Большой Красной
Родители моей матери еще с начала 1930-х годов имели жительство у самого Кремля — в самом начале Большой Красной, в двухэтажном флигеле очень старого дома под номером 10.
Рискуя, в который уж раз, отклониться от нашей основной темы, я все-таки не могу не рассказать о нем — слишком много воспоминаний связаны у меня с этим местом, да и сама история дома, на мой взгляд, настолько интересна, что обойти ее никак нельзя. Тем более о нем, насколько мне известно, еще никто толком не писал.
На фасаде этого дома (воссозданного, но об этом — потом) сегодня висит табличка «Дом жилой, 1840, архитектор Фома Петонди». Не верьте тому, что написано на стенах домов, особенно в Казани! На самом деле, дом построен еще в конце XVIII века (возможно, Василием Кафтыревым) для городского головы Платона Суханова, стоявшего у руля Казани в тяжелую, но славную эпоху наполеоновских войн. Точного времени рождения Суханова (как, впрочем, и дома), мы не знаем, но городским головой он был до 1817 года, а умер в 1820 году. Именитый купец, крупный чаеторговец Платон Степанович Суханов, прославился тем, что поднял Пятницкую церковь из руин после ужасного пожара 1815 года. Кто был хозяином дома после смерти Суханова, мне установить не удалось, но зато точно известно, что после очередного городского пожара 1842 года, его перестроил Фома Петонди для купца второй гильдии Бориса Мурзаева, который являлся родственником городского головы по линии дочери. В 1881 году сын Мурзаева Семен Борисович продает свой дом Казанскому Богородицкому монастырю, и вплоть до самой революции и даже в первое десятилетие советской власти там размещались различные монастырские службы, и жили люди, имевшие прямое отношение к обители.
В 1931 году, когда родители моей матери переехали в этот двор, здесь еще проживали несколько бывших насельниц, которых после закрытия монастыря расселили по разным местам (в своем большинстве они примкнули к православной общине Петропавловского собора). Мой дед, обладавший уникальной памятью, очень много рассказывал о жизни двора на Большой Красной, 10 в ранние советские годы. Он прекрасно помнил фамилии всех соседей, кто и чем занимался, кто был репрессирован, а кто не вернулся с войны. Почему-то запомнилась фамилия Гидасповых, проживавших в 30—40-е годы в полуподвальном помещении одной из внутридворовых построек. Для справки: последним настоятелем Пятницкой церкви был отец Федор (Гидаспов), расстрелянный большевиками 12 ноября 1918 года прямо на ступенях своего храма (ныне он причислен к лику новомученников). После расстрела священника его супруга Елизавета Григорьевна Гидаспова осталась одна с пятерыми несовершеннолетними детьми на руках. Не потомки ли отца Федора проживали тогда во флигеле дома по Большой Красной, 10, и нет ли кого-нибудь из них на групповой фотографии жителей двора, сделанной в 1938 году?
В моем семейном архиве сохранилась еще одна фотография, сделанная годом позже, на которой запечатлены дворовые дети: среди них и моя мать, которой на снимке всего год — ее держит на руках какая-то девочка трущобного вида.
Между прочим, мне хорошо знаком ракурс, с которого сделан этот снимок — на заднем плане из-за дровяных сараев выглядывают окна бывшей школы №33 (Большая Красная, 12), в которой когда-то учились многие мои родные и знакомые.
Двор был очень тихий, и, несмотря на то, что в нем проживали отнюдь не самые обеспеченные люди, криминала здесь сроду не было, в отличие от соседней «восьмушки» (Большая Красная, 8), где обитало несколько поколений семейств с богатыми уголовными традициями. Дед рассказывал, что в годы войны ребята с «восьмушки» часто устраивали драки с пациентами эвакогоспиталя, что помешался в той же 33-й школе. Причина этих стычек была простой до банальности — выздоравливающим фронтовикам нечем было себя занять и они со скуки повадились ходить к здешним девушкам, что, естественно, вызывало праведный гнев местной братвы. Что же касается семидесятых годов, то никаких дворовых разборок я не помню — все ребята жили дружно и весело. Я бы даже сказал, жили счастливо — невзирая на бедность и неважные условия быта.
Говорили, что до середины шестидесятых годов в округе еще не было канализации — все ходили в общественный туалет во дворе (я этого счастья не застал), а за водой отправлялись на два дома ниже по улице — там во дворе между шестым и четвертым домом была водяная колонка. Дом №4 еще и в семидесятые годы все местные называли «профессорским», в ту пору я еще не знал, что это означает. Много позже, сопоставив все то, что я знаю сегодня с воспоминаниями детства, я догадался, в чем кроется смысл словосочетания «профессорский дом» — в двухэтажном строении по адресу: Б. Красная, 4 до революции и в ранние советские годы проживала семья профессора ветеринарного института Михаила Тушнова, дочь которого, Вероника Тушнова (1915—1965) стала потом весьма известной поэтессой. Помните у Пугачевой? «Не отрекаются любя, ведь жизнь кончается не завтра», — так вот, это написала она. Вроде бы, Вероника прожила в отчем доме до начала 1930-х годов, потом уехала в Ленинград поступать в институт.
Увы, ни память о знаменитой поэтессе, ни просто здравый смысл зодчих, не уберегли дом Вероники Тушновой от участи, которую он разделил с соседними строениями по Большой Красной улице — летом 2004 года все они были снесены вместе с внутридворовыми постройками.
Кажется, тогда спешно освобождали место под кирпичный жилой дом, который сегодня, как бельмо на глазу, торчит посреди старинного квартала под самыми кремлевскими стенами. Да простит меня читатель, более безобразной архитектуры я еще не встречал — даже «хрущевки» по ту сторону улицы по сравнению с ним кажутся шедеврами зодчества.
Года два назад стараниями Фариды Забировой (за что ей низкий поклон) главный дом усадьбы Суханова воссоздали в прежних формах, да так качественно, что сегодня его не отличишь от исторического прототипа, но несуразное строение как бы выпирает из-за него, отравляя уникальную историческую среду.
Понятно, теперь уже не исправить эту, мягко говоря, градостроительную ошибку, так хотя бы вернуть то, что так бездумно сломали в 2004 году. Реновация строений ниже по улице — вплоть до дома Вероники Тушновой — позволила бы частично закрыть это «безобразие» внутри квартала. Кстати, Фарида Мухамедовна Забирова рассказала моему товарищу Аскару Гатину, что план реконструкции домов в начале Большой Красной улицы уже существует, но пока все упирается в интересы землевладельцев.
У Пятницкой церкви
Сегодня в начале улицы Большой Красной совсем мало прохожих. Старожилы этих мест давно уже разъехались в спальные районы — «последними из могикан» остались жильцы трех хрущевок на уступе Богородицкого холма, да сталинки на углу улицы Миславского. Сегодня людей мало, зато машин стало много, я бы даже сказал, очень много. А в семидесятые годы все было наоборот — во дворах, которые больше походили на муравейники, кипела жизнь, совсем непохожая на сегодняшнюю. У продуктовых магазинов всегда было многолюдно, все вокруг двигалось и вечно куда-то спешило. Зато по утрам над всей округой стояла звенящая тишина, которую каждые полчаса нарушал лишь колокол Спасской башни, да заунывные крики молочниц — «Молока, кому молока!».
А вот автомобильного движения в этих краях в ту пору почти что и не было. Редко-редко прогромыхает по Большой Красной автобус пятого маршрута, ходивший от поселка Нефтяников до вокзала и, глядишь, проедет раз в день какой-нибудь грузовик или частник.
Понимаю, сегодня в это трудно поверить, но в середине семидесятых годов мы использовали спуск у Пятницкой церкви в своих целях – зимой он превращался в отличную снежную горку. А в летние месяцы этот склон как нельзя лучше годился для катания на самодельных «скейтах», сделанных из обыкновенной доски, двух поперечин и двух пар шарикоподшипников, которые еще надо было суметь добыть. Машин, которые иногда все же проезжали по улице, мы совсем не боялись. Кстати, спуск у Пятницкой церкви все почему-то тогда называли «Дунькой» — откуда взялось это прозвище, я не имею ни малейшего понятия.
Уже много позже я случайно нашел фотографию, сделанную, очевидно в 1920-е годы (в те времена в этих краях еще жила Вероника Тушнова), и убедился, что это катание имеет давние традиции — похоже, что снежные горки устраивали здесь еще с незапамятных времен.
Увы, в пору моего детства Пятницкая церковь выглядела совсем не так, как на снимке 1920-х годов и, конечно же, не так, как выглядит теперь. Тогда это были практически развалины — храм обезглавлен, колокольня снесена, а крыльцо, на котором в 1918 году погиб отец Федор Гидаспов, едва держалось.
Тем не менее и в те годы эти руины внушали нам если не религиозные чувства, то по меньшей мере уважение и трепет, тем более что про церковь эту ходило много легенд. Говорили, что построили ее не в XVIII веке (как это принято сегодня считать), а еще в шестнадцатом столетии, правда тогда она называлась по-другому — храм Николы Зарайского а свое нынешнее имя получила уже после перестройки 1728 года на средства купца Ивана Михляева.
Мистика заключается в том, что этот храм как будто повторил судьбу очень почитаемой в народе великомученицы Параскевы Пятницы, именем которой назван. В 1930—1940-е годы он стал местом массового мученичества тысяч безвинных людей. Мой дед в свое время рассказывал, что до середины тридцатых годов храм еще действовал как обновленческий, но примерно в 1937 году его закрыли и превратили в тюрьму НКВД. Территорию вокруг храма, начиная от ограды монастыря (в этом месте сейчас крайняя хрущевка), обнесли высоченным деревянным забором, а поверху пустили несколько рядов колючей проволоки.
Между прочим, все местные знали, или, по крайней мере, догадывались о том, что творилось за стенами храма, но вслух об этом, понятно, никто не говорил. По словам деда, ночами были иногда даже слышны выстрелы, но едва различимо — очевидно, толстые стены приглушали звуки. Тюрьму закрыли в начале пятидесятых годов. Точное время дед не помнил, вроде бы, вскоре после смерти Сталина. Деревянный забор разобрали в 1956 году, и оскверненный храм предстал перед взорами местных жителей, но заходить внутрь немного находилось желающих. Еще свежа была память о тех мрачных временах.
Спустя еще десятилетие все понемногу забылось, и в обезглавленном храме, на кровле которого к тому времени уже проросли кусты, обустроили несколько коммунальных клетушек и приемный пункт стеклопосуды. Этот пункт приема стеклотары я помню, поскольку не раз стоял там в очереди вместе с бабушкой. Приемщиком работал какой-то рыжий парень, говорили, что с уголовным прошлым, которого все звали Витек.
Этот пункт закрыли в начале восьмидесятых годов, а спустя еще несколько лет начались работы по возрождению храма. Тогда-то и были, наконец, осознаны масштабы того ужаса, что творился в сталинские годы за церковными стенами. В ходе реставрации храма под землей были обнаружены сотни, если не тысячи, фрагментов скелетов и черепов, вперемешку с землей, кирпичной крошкой и корнями кустов. Оказывается, храм служил не только тюрьмой но, одновременно, и местом расстрела, и местом захоронения! То, что нашли в процессе реставрации, ужаснуло даже видавших виды строителей: оказалось, вся церковь стоит на костях. В некоторых местах костей было не меньше, чем земли. Найденные останки захоронили в братской могиле у северных дверей церкви, отслужили панихиду по безымянным жертвам и поставили мраморный крест.
С северной стороны Пятницкую церковь огибал одноименный переулок (сейчас его нет), состоявший из нескольких одно- и двухэтажных деревянных строений, в которых в семидесятые годы были коммуналки, а до революции в этих домиках размещался причт Богородицкого монастыря. Помню, в 1970-е годы там еще жили две древние-предревние старушки, всегда одетые в черное. Кем были эти женщины — бывшими насельницами обители, или они просто когда-то работали в многочисленных монастырских мастерских, никто из детей и взрослых не осмеливался у них спрашивать. Во всяком случае, они имели прямое отношение к монастырю и проживали в доме по Пятницкому переулку еще со старых времен.
На руинах Святой обители
Само собой разумеется, проживая и учась непосредственно на исторической монастырской территории, мы с раннего детства знали содержание легенды об обретении Казанской иконы девочкой Матреной и при этом воспринимали эту историю с детской непосредственностью, как будто все случилось не 400 лет назад, а здесь и сейчас. Как раз 21 июля 1979 года исполнялось ровно четыре столетия со дня этого чудесного события, и во многих семьях эта дата отмечалась как великий праздник, несмотря ни на какую антирелигиозную пропаганду. Естественно, тогдашние средства массовой информации ни словом не обмолвились об этом юбилее. Да, собственно, никто и не ждал от советских властей какого-то участия, после того, что они сделали с монастырем. В семидесятые годы его территория была разделена между «хозяйствующими субъектами»: на главной площади (где некогда доминировал величественный собор, который сегодня возрождается), стояли унылые кирпичные корпуса табачной фабрики, занявшие и помещения изуродованного до неузнаваемости храма Николы Тульского; в полукруглых сестринских корпусах были коммунальные квартиры, в Крестовоздвиженском храме, выходящем фасадом на Большую Красную, размещалось общежитие пединститута, а в его подвалах — те же коммуналки.
Между прочим, многие мои товарищи детства и просто знакомые проживали непосредственно в монастырских строениях: Инга Шмелева — в левом крыле сестринского корпуса, Айрат Гумеров — в правом, Марсель Муфазалов жил в полуподвальном помещении Крестовоздвиженской церкви, а одна девочка из параллельного класса и вовсе — в переделанных под жилье монастырских воротах, выходящих на Нагорную улицу. Там, на Нагорной, в стороне от туристических маршрутов, и сегодня можно увидеть остатки этих ворот, которые в начале 2000-х годов чуть не растащили на кирпичи. А 25—30 лет назад внутри самих ворот еще жили люди, которые развели на остатках монастырских стен и непосредственно на крыше ворот целое хозяйство — на стенах сушилось белье, а на верхней площадке ворот умудрялись даже высаживать помидоры — дачи не надо.
Не лучше дела обстояли и на территории табачной фабрики. По словам деда, проработавшего на «табачке» целых три послевоенных десятилетия, фабричное начальство никогда не утруждало себя заботами о сохранении монастырского наследия. Даже то немногое, что осталось от разгрома 1930-х годов, безжалостно разрушалось и переделывалось под нужды производства. Единственным исключением было само место обретения чудотворной иконы. Оно было огорожено маленьким деревянным заборчиком, а внутри ограды всегда высаживали живые цветы. Эта традиция сохранялась при всех послевоенных директорах «табачки». Все-таки даже в зачерствевших душах советских номенклатурщиков продолжало оставаться что-то святое. Кстати, дед рассказывал, что еще и в пятидесятых годах сохранялся фундамент и даже первый ярус колокольни, которая некогда являлась архитектурной доминантой всего комплекса. Кажется, он тогда использовался для каких-то хозяйственных нужд фабрики — его окончательно убрали в 1962 году, когда строили хрущевки, которые сегодня мешают воссозданию обители. То, что колокольня пережила главный храм, доказывает и снимок Арнольда Бренинга, сделанный в середине 1930-х годов незадолго до его ареста. Фотопластинку, на которой запечатлены последние дни монастырской колокольни, мы с Г.В. Фроловым отсканировали еще в 2004 году, а совсем недавно художник-дизайнер Диля Останина привела изображение в божеский вид.
Гораздо лучшим было положение Крестовоздвиженской церкви — все-таки, здесь было общежитие какого-никакого, но высшего учебного заведения. Несмотря на то, что интерьеры храма были разгорожены на студенческие клетушки, в них теплилась жизнь, и здание поддерживалось в сносном состоянии. Те же самые слова следует отнести и к соседней Софийской церкви, самой древней в комплексе, кажется, там тоже было коммунальное жилье.
Когда-то арочный проезд перед Крестовоздвиженским храмом украшали чугунные ворота великолепной ковки. Металлический узор ворот, выполненный каким-то неведомым мастером, был очень ярким, все мелкие чугунные детали были прорисованы настолько филигранно, я бы даже сказал «сочно», что на эти ворота все прохожие непременно заглядывались, точно, как в известной поговорке про барана. Летом 1977 года в ворота въехал КАМАЗ и в один миг уничтожил всю эту красоту. То, что осталось от чугунного кружева после этой атаки, сняли с петель, и на два последующих десятилетия осталась арка без ворот.
В ходе возрождения обители ворота восстановили, и даже повторили старый рисунок но, говоря откровенно, оригинал мне нравился больше (или мне так теперь кажется?).…
Сегодняшнее возрождение обители, конечно же, дело святое. Но и оно вызывает немало вопросов: воссоздадут ли великолепную колокольню, что будет с тремя хрущевками на спуске у Пятницкой церкви (на мой взгляд, их следует, все-таки, убрать, а жителям предоставить достойное жилье), возродится ли из небытия храм Николы Тульского? Обретет ли это святое место былую славу общемирового центра паломничества, как это уже было встарь? Дай-то бог, чтобы все сложилось именно так…
Вот только того великолепного вида, что открывался когда-то на Казанский монастырь с Кремлевского холма, теперь уже никогда не будет. Сегодня он начисто закрыт новостройками, выросшими, с легкой руки горе-проектировщиков, в самом историческом сердце Казани.
Продолжение следует