«Когда я перевожу, мне важно, чтобы человек понял, о чем я, и не заскучал»

«В семинаре Линецкой перевод связался с тем, что я думала о жизни в Советском Союзе»

— Елена Вадимовна, расскажите, как вы вошли в мир перевода.

— К переводу у меня имелась генетическая предрасположенность. Моя мама была учительницей немецкого и французского, а папа учителем русского языка и литературы. Так что я естественный гибрид. Хотя мне никто ничего не объяснял про художественный перевод, но в четыре года мама начала меня учить немецкому, и я вдруг решила перевести стихотворение из книжки с картинками. Перевела целых четыре строчки, в рифму и в том же размере, что и в оригинале. Это был кошмарный, конечно, но полноценный перевод. Так что я этот жанр заново изобрела. Потом я долго ничего не переводила. Просто читала разные книжки, учила немецкий, французский и английские языки. Окончила школу. Оказалась в Ленинграде, в Герценовском институте. Мне, конечно, после маленького провинциального спокойного Смоленска было там грустно и одиноко. И я с грусти перевела еще несколько стихотворений — немецкого поэта, совершенно у нас неизвестного, — Борхерта. Переводы были никакие, но с душой.

В нашем институте преподавал Ефим Григорьевич Эткинд, блестящий литературовед и лектор, один из главных в стране специалистов по художественному переводу (и, между прочим, переводу поэтическому). И я, нахальная девица, летом написала целую тетрадку переводов, уже не только из Борхерта, но и из Рильке, подошла к нему в начале второго курса и говорю: «Ефим Григорьевич, вы бы не могли посмотреть мои переводы?» Через две недели он, сидя со мной на лавочке перед главным корпусом Герценовского, разнес в пух и прах мои опусы, объяснил, почему именно они не годятся, и велел показывать все, что переведу. Я это, естественно, восприняла как поощрение, принялась переводить.

«В нашем институте преподавал Ефим Григорьевич Эткинд, блестящий литературовед и лектор, один из главных в стране специалистов по художественному переводу». Фото svoboda.org

— А потом вы попали в семинар Эльги Львовны Линецкой.

— Да, это было начало второго курса. Я попала туда просто через знакомых, которые дали номер телефона. Я позвонила и заговорила дрожащим голосом, Эльга Львовна сказала прийти и принести переводы. А у меня к тому времени уже были переводы получше, поскольку Ефим Григорьевич какие-то вещи мне показал, пока разделывал под орех мои первые опыты (не столько то, как надо, сколько, как нельзя). Она сказала: «Вы нам подходите, приходите». И я пришла, второй курс, 18 лет. А там все уже взрослые, с дипломами, некоторые даже печатаются. Я перепугалась, но стала ходить, это было намного интереснее, чем институт и все лекции (кроме лекций Ефима Григорьевича, конечно: на них я ходила всегда — на каком бы курсе он ни читал, и безбожно прогуливала свои занятия, но не жалею ни минуты, это было что-то вроде основы моего образования).

У Эльги Львовны началось переводческое общение. Она была легендарной личностью. В начале тридцатых Эльгу Львовну арестовали в составе группы молодых выпускников Ленинградского университета. Даже нельзя сказать, что ни за что, а потому, что они образовали дома кружок по изучению Канта. Представляете, какое преступление? Изучали Канта, по очереди читали свои рефераты. Их посадили всех. Но Эльгу Львовну продержали всего год, а потом отправили в ссылку. А вот ее мужа посадили на 20 лет, и она все 20 лет прожила вне Ленинграда — сперва в Казахстане, потом в Поволжье, мужа переводили из лагеря в лагерь, а она следовала за ним, жила при лагере, ждала свиданий, что-то передавала. Потом умер Сталин и они сумели вернуться в Ленинград. И уже в конце 50-х Эльга Львовна начала вести свой переводческий семинар. Ей хотелось восстановить то, что было разрушено. Сначала в семинар ходили два человека, потом три, я уже застала человек пятнадцать. И там были блестящие люди. Не все стали переводчиками. Кто-то стал писателем, кто-то — историком, кто-то — литературоведом, искусствоведом, журналистом. Но большинство, конечно, переводчиками, в том числе и я.

Эльга Львовна говорила: «Я не учу переводить, это невозможно. Я создаю среду, в которой вы будете переводить». Ну вот я в этой среде и наслаждалась жизнью.

— И что представляла собой эта переводческая среда?

— Когда я была начинающей, у нас был не только семинар Эльги Львовны, в котором мы все раз в две недели сходились на три-четыре часа. У нас была также переводческая секция при Союзе писателей. На самом деле, о самом союзе доброго слова не скажу, я мало о нем знаю хорошего. Но переводческая секция была в своем роде удивительная. В большинстве своем она состояла из людей, которые вернулись из лагерей. И была разбавлена людьми, вернувшимися с фронта. Они с энтузиазмом сходились вместе раз в месяц, чтобы говорить о переводе. То это были презентации каких-то новых работ, то просто сборные вечера — кто хочет выступить, записывались заранее. Люди читали свои переводы в стихах и прозе, слушатели их обсуждали. Было принято раздавать тексты с оригиналами переводов, чтобы обсуждения были более квалифицированными. Кроме того, неугомонная секция перевода устраивала литературные вечера. Поскольку Пастернак, Ахматова, Мандельштам как-никак тоже были переводчиками, секция устраивала вечера их памяти, на которые приглашались люди, которые хорошо их знали и помнили, специалисты, которые их изучали, просто литераторы читали их стихи.

Уже в конце 50-х Эльга Львовна начала вести свой переводческий семинар. Ей хотелось восстановить то, что было разрушено. Сначала в семинар ходили два человека, потом три, я уже застала человек пятнадцать

Кроме того, Ефим Григорьевич вел в Союзе писателей совершенно замечательный устный альманах переводов «Впервые на русском языке». И кто только там не выступал! Отбирал номера программы сам Ефим Григорьевич. Однажды даже Бродский читал свои переводы, потому что он тоже занимался этим делом, чтобы как-то прожить и выжить, и делал это очень хорошо. Но я Бродского уже не застала. К тому времени, когда я начала ходить на эти альманахи, он был уже изгнан из страны. Альманахи продолжались до тех пор, пока из страны не изгнали самого Ефима Григорьевича. Я тогда была на третьем курсе.

Что я хочу сказать? Перевод был вокруг нас всюду. И среди нас, молодых, и на этих вечерах, и на альманахах, на которые сбегался весь город (вход был по пригласительным, потому что большой зал дома Шереметевых не мог вместить всех желающих). И это, конечно, делало драгоценным то, чем мы занимаемся.

— Вы как-то упомянули в одном интервью, что в семинаре Линецкой вы также нашли смысл жизни. Что это значит?

— Во-первых, я нашла единомышленников, и не только по литературе, но и по жизни. Во-вторых, перевод оказался вполне достойным делом, достойным того, чтобы заниматься им всю жизнь, а не просто моей блажью. Раньше я воспринимала это как какую-то свою причуду, дескать, не хочу зубрить лексикологию, хочу переводить: мне нравится переводить, в то время как другие люди готовятся к экзаменам, сдают на пятерки. Я никогда не была отличницей, увы. У меня хорошие отметки были только по французскому языку. Но я вдруг поняла, что то, что происходит у меня в голове, — важная вещь, и это как-то связывается с жизнью, а не просто с времяпрепровождением. Сперва я, конечно, трепетала и помалкивала. Но потом на одном из первых для меня занятий обсуждали перевод Маши Карп, стихотворение, в котором была строчка: «Святого Павла крутизна», и все заспорили, можно ли так сказать в стихах. И тут я подала голос и сказала: «Можно, ведь помните у Гумилева: «Верной твердынею православья / Врезан Исакий в вышине…» — и после этого меня уже воспринимали в семинаре как человека.

И перевод связался с тем, что я думала о жизни, о жизни в Советском Союзе. Я была воспитана таким образом: «Мы, конечно, все понимаем, но ты, пожалуйста, вслух об этом нигде не говори, потому что вылетишь из института, а мы — с работы». Но у Эльги Львовны в семинаре свободно передавали друг другу книги, изданные за рубежом. И за все годы никто ни разу не настучал, никто не подвел. Обычно Эльга Львовна приносила какую-нибудь книжку, которую считала для нас важной, и давала ее кому-нибудь одному со словами: «Прочитайте, если вам интересно, и дайте кому-нибудь еще». И потом, обойдя всех, эта книжка к ней возвращалась, никаких обсуждений вслух она в семинаре не допускала. Однажды кто-то попробовал, она засмеялась и сказала строчками Алексея Константиновича Толстого: «Ходить бывает склизко по камешкам иным. Итак, о том, что близко, мы лучше умолчим». Давайте лучше займемся Верленом». Все рассмеялись и поняли: если мы и дальше хотим собираться, нельзя обсуждать вслух подобные вещи в Союзе писателей, где даже у стен есть уши.

Но для меня это очень много значило. Я теперь знала, что я не изгой, что таких людей, которые думают так же, как я, и понимают то же, что я, очень много. И это все самые интересное, самые достойные люди.

«Я бесконечно долго переводила «Сирано де Бержерака», потому что надо было учиться, зарабатывать…»

— Расскажите, как долго вы шли к переводу «Сирано де Бержерака» Ростана?

— В том, что я взялась за эту книгу, виновата моя мама. Как-то, когда я была еще маленькая и болела, она стала читать мне «Сирано» в переводе Татьяны Львовны Щепкиной-Куперник. Мне ужасно нравилось. А мама была специалистом по французской литературе, и она ахала: «Нет, нет, это гораздо хуже, чем в оригинале, это неточный перевод. Надо найти перевод Соловьева». Но я все равно очень полюбила эту пьесу. Потом мама принесла в дом перевод Соловьева. И его уже читал вслух папа. И он оказался хуже, чем перевод Щепкиной-Куперник. Есть какие-то очень удачные места, но есть и совсем далекие от текста. В общем, больше родители не пытались найти хороший перевод, другого и не было. Но когда я была на первом курсе, мама подарила мне «Сирано» на французском языке. Я его прочла и поняла, что читаю мою любимую пьесу как первый раз. Я сразу, единым духом, перевела огромный кусок из начала, показала Эльге Львовне, стали его обсуждать на семинаре, и у меня горели уши, потому что оказалось, что я не знала элементарных вещей, например, как надо переводить александрины — театральный размер, двенадцатистопный ямб с цезурой и правильным чередованием рифм. И вообще, у меня там была полная стилистическая чересполосица. Мне досталось по первое число, но Эльга Львовна велела поправить и непременно переводить дальше. И вот я бесконечно долго переводила дальше. Урывками — потому что надо было учиться, работать, зарабатывать, потом пошли заказные переводы. В конце концов, годам к тридцати, я перевела всю пьесу целиком, отправилась к Нине Александровне Жирмунской — это была такая замечательная петербургская дама, специалист по французской литературе, с которой я немножко была знакома, потому что еще раньше она привлекала меня к участию в двух сборниках европейских сонетов. Она мне сказала: ««Сирано» сам по себе на «Литпамятники» не тянет, а вот если вы к нему приложите какие-то неизвестные в России тексты о нем, которые дают историческую перспективу, или что-нибудь из самого Сирано, поэта XVII века, тогда это будет серьезно».

«В том, что я взялась за эту книгу, виновата моя мама. Как-то, когда я была еще маленькая и болела, она стала читать мне «Сирано» в переводе Татьяны Львовны Щепкиной-Куперник. Мне ужасно нравилось». Фото gornitsa.ru

И мы с другим переводчиком, Михаилом Ясновым, стали искать материалы для дополнений, и он их все перевел, там были замечательные вещи, стихи и письма Сирано, замечательные эссе французских романтиков, которые заново открыли этого поэта в XIX веке. И в конце концов нашу заявку приняли, и книжка была издана. По новому переводу даже было несколько театральных постановок — в Малом театре он шел на малой сцене, поставленный французским режиссером, который захотел использовать перевод, наиболее близкий к оригиналу, каким оказался как раз мой «Сирано».

— А как вы пришли к переводу «В поисках утраченного времени» Пруста? При том что и пьеса Ростана, и роман Пруста были уже переведены и не раз публиковались в других переложениях признанных мастеров перевода.

— Там история была примерно такая же. Как-то у меня спросил один человек: «Вот тут фраза у Пруста во втором томе какая-то непонятная». Этот человек не знал французского, и читал он по переводу Любимова. Я заглянула: действительно, фраза абсолютно не понятная. Раскрыли это же место в переводе Франковского — опять ничего нельзя понять. Фраза длинная, слова все нормальные, но смысла не получается. Тогда я нашла это место во французской книжке, которая у меня была, и оказалось, что оно вполне понятно, по-французски есть и смысл, и логика. Я положила перед собой один перевод, другой, французскую книжку и стала сравнивать первую страницу. Далеко не пошла — оказалось, что первая же фраза в обоих случаях переведена неправильно. Я обмерла. Поехала летом в Париж, была такая возможность, как следует посидела там в Национальной библиотеке и поняла вещи, которые уже были к тому времени хорошо известны просвещенным специалистам. Выяснилось, что в любом случае надо делать новый перевод, потому что в конце 80-х годов во Франции были подготовлены новые текстологически выверенные издания, благо в оборот вошло много ранее не известных рукописей Пруста. Оба моих предшественника переводили по старым оригиналам, в которых было много ошибок и неточностей. Отчасти в этом виноват сам Марсель Пруст, потому что когда ему давали корректуру книги, он ее не правил, а тут же начинал переписывать. Текст становился еще лучше, но зато какие-то огрехи и описки все равно оставались, он был просто не способен как следует выправить корректуру, не видел опечаток и прочее, сразу предлагал лучшие варианты. И это еще не все. Сам Пруст готовил к печати только четыре первые тома, остальные выходили уже после его смерти. А те, кто их готовил, его брат и друзья, просто не во всем разобрались, почерк у него был плохой, поправок и добавлений кошмарное количество. В конечном счете к концу ХХ века текстоведы-прустоведы положили все имеющиеся рукописи перед собой и подготовили наиболее достоверный на сегодня вариант текста, соответствующий последней воле автора. И конечно, во всех странах стали переводить заново. И я поняла, что отступать некуда, кто же еще за это возьмется? Перевела целиком первую часть первого тома. Поняла, что меня несет куда-то не туда, скольжу по поверхности этой прекрасной книги, а что внутри — не знаю. А я тогда уже жила в Америке. И я перевернула всю свою жизнь вверх тормашками, поступила в аспирантуру Мэрилендского университета. Почему именно в этот университет? Потому что только там нашла преподавателя, который систематически занимается творчеством Пруста. Два года он был моим научным руководителем, и до сих пор он мой добрый друг. Это профессор Жозеф Брами. Благодаря ему я слушала прекрасные курсы о Прусте, а потом было толковое руководство моей работой, я по его первоначальным подсказкам прочла горы литературы. После этого я осмелела и стала переводить с большей уверенностью. И до сих пор продолжаю.

— И на каком этапе вы сейчас?

— Роман состоит из семи томов. Я сейчас на середине третьего. Не густо. Но я стараюсь.

«Переводное стихотворение должно быть прежде всего стихотворением, чтобы его хотелось прочесть»

— По тому объему работы, какую вы описали, кажется, что перевод — не женское дело. Как занятие переводом зависит от гендерных различий?

— Раньше я бы сказала, что не зависит совсем. Но как-то я прочла очень интересную статью одного французского исследователя. Правда, она не про Россию, и я даже не уверена, что в России подобные статьи есть, а про Францию. Во Франции перевод издавна считался в основном женской работой, и это был перевод легкой литературы, в основном романов. Мужчинам же предполагалось переводить литературу интеллектуальную, сложную, всякую эссеистику, стихи и так далее. Я почему влезла в эту проблему? Потому что она поставлена в романе Пруста. Главный персонаж, Марсель, занят переводом, и он переводит не что-нибудь, а труды по эстетике английского культуролога прошлого века Джона Рескина. Кроме того, в романе есть женский персонаж, не главный, но существенный, — девушка по имени Андре, она тоже занимается переводом — и вдохновенно переводит вечерами роман Джордж Элиот, английской писательницы XIX века. Ну вот и получается, что Пруст доверяет женщине переводить то, что он очень любит, — а он очень любил романы Элиот, а герою, который его альтер эго, доверил переводить сложнейшие трактаты по эстетике, то есть то, что его интересовало и чем он занимался сам. В наше время эта разница стерлась: мужчины переводят и романы, женщины — и интеллектуальную, и авангардную, философскую литературу. Кто что хочет, то и переводит.

«Получается, что Пруст доверяет женщине переводить то, что он очень любит, — а он очень любил романы Элиот». Фото literaguru.ru

— То есть женская ментальность на переводе не сказывается?

— По-моему, «гендерность» сказывалась и сказывается, может быть, и сейчас — в отборе произведений. Но когда, отобрав свое, близкое по духу, берешься за работу, действуют другие законы, общие для всех родов и видов хомо сапиенс. Переводчик — исполнитель, он исполняет то, что сочинили другие.

— Переводчик Наталья Мавлевич, с которой у нас также состоялась беседа, узнав о предстоящей беседе с вами, предложила задать следующий вопрос. Она восхищается тем, что вы являете собой один из довольно редких примеров, когда переводчик одинаково хорошо переводит и стихи, и прозу, и драматургию, и эссеистику, а ведь это, кажется, совершенно разные вещи, которые задействуют даже разные центры мозга. Как вам это удается?

— Не ей бы восхищаться, у нее у самой есть совершенно замечательные поэтические переводы, а уж про прозаические что и говорить, при том что она переводила и философию, и очень сложное литературоведение. Практически каждая ее новая книжка — это победа. Это насчет Наташи. А насчет меня… Я начинала переводить именно стихи. Может, потому что у меня не получались свои хорошие стихи, а что-то в рифму делать очень хотелось. Я набрасывалась на стихи великих поэтов и пыталась их по-русски передать с очень разным успехом. Мне кажется, что и в стихах, и в прозе действует один механизм, у меня по крайней мере. Мне кажется, это одно и то же полушарие работает. Просто в поэзии ищешь рифму, ритм, а в прозе какую-то другую гармонию. Мне почти не важно, что переводить — романы или журналистику. Мне нужно, чтобы оно проговаривалось. Когда я перевожу книжку по психоанализу или политологии, мне все равно представляется, что я кому-то это рассказываю, и надо, чтобы человек понял, о чем я, и не заскучал. Вот такое нелогическое объяснение, скорее, с точки зрения пристрастия.

— Вы пишете, что на примере Пастернака поняли, что переводное стихотворение может стать равноправным фактом русской поэзии. Вопрос такой: гениальный поэт может стать хорошим переводчиком? Переводчик не должен чувствоваться в переводе, но ведь гений с трудом уходит от того, чтобы не проявить себя в тексте?

— Эльга Львовна свирепо изгоняла из наших переводов отсебятину. И говорила: не бойтесь, что ваша индивидуальность не проявится в переводе, она всегда проявится. Думаю, что так оно и есть. Мне кажется, что когда переводишь стихотворение, у тебя нет специфической задачи вытравить себя из перевода, чтобы там остался только Верлен. Есть другая задача — определить, что в этом стихотворении главное, интуитивно мысленно выстроить иерархию ценностей: «Этот образ очень важный, а этот не очень, вторым можно пожертвовать, а первый должен обязательно прозвучать. Форма тут очень важна, если это Верлен, а звукопись вот здесь не получилась, но можно ее воссоздать в другой строчке». Конечно, так не рассуждаешь, это получается интуитивно. И меньше всего думаешь, чтобы выразить там что-то свое. Поэт, я думаю, тоже так не думает. Он хватает какой-то звук, строчку, лепечет это, бормочет, пытаясь как можно точнее что-то сказать, а что именно — он, возможно, и сам не понимает, но получается полное глубокого смысла стихотворение. Я не уверена, что перевод надо чистить от индивидуальной интонации. А вот отсебятина недопустима, конечно.

«Иногда тот же Пастернак переводит менее точно, чем кто-либо другой. Но мое глубокое убеждение таково, что переводное стихотворение должно быть прежде всего стихотворением». Фото pravmir.ru

Другое дело, что иногда тот же Пастернак переводит менее точно, чем кто-либо другой. Но мое глубокое убеждение таково, что переводное стихотворение должно быть прежде всего стихотворением. Фактом поэзии. Чтобы его хотелось прочесть, чтобы оно что-то говорило человеку. И сколько при этом удалось точно передать, а что домыслить в духе автора — это кто как умеет. Важнее, какие при этом получились русские стихи.

Продолжение следует