«В советское время в нашей школе учились Василий Аксенов, Роальд Сагдеев, Рустем Кутуй...»

Казанский микрокосм: рожденный в Татарской слободе

Удивительно как много выдающихся людей родилось, выросло, работало в Казани. Загляните в соседние республики, области и убедитесь — там едва ли обнаружатся два-три известных имени. Не более. А у нас их так много, что не ясно, кому ставить очередной памятник. Даже ханам не поставили. В Москве горы металла потратили на Петра I и даже князя Владимира (Вольдемара). Где Москва и где Вольдемар с Киевом и набегами по Днепру?! То ли это уважение к викингам, то ли ошибка политиков…

В пантеон русских царей попал даже сын Сююмбике — он все же отпрыск казанского хана. А у нас исторический провал. Даже ханские кости десять лет не могли перезахоронить. А когда решились, то сделали это без особой помпы. Мало ли чего…

Выдающиеся личности в Казани появлялись из какого-то сора, если перефразировать слова Анны Ахматовой, сказанные о своих гениальных стихах. Если кто-то учился в Казанском университете, тут и доказывать ничего не надо. Вроде бы, само собой. А вот как дворовые пацаны вдруг становились выдающимися людьми? Не ясно. Горький сказал: «Физически я родился в Нижнем Новгороде, духовно в Казани. Казань — любимейший из моих университетов». Он жил в Казани всего-то с 1884 по 1888 г. Что такое могло кардинально измениться в его жизни за четыре года? Биографы, журналисты и ученые отделываются фразами, типа «он — самородок» или ссылаются на гены, наследственность. Неубедительно. Должен быть какой-то секрет в этом деле.

Волею судеб я родился в Татарской слободе. Там творилась вся современная татарская история. Что ни дом, то тема для романа или научного труда. Выдающиеся татарские деятели воспитывались в деревне и лишь потом съезжались в Казань. Русские же чаще становились личностями в самом городе.

Легендарная «Марусовка» в воспоминаниях Горького

В школьные годы мы переехали на улицу Пушкина. Там во дворе находилась знаменитая до революции «Марусовка» — целый ряд домов, обжитых странным людом. В двухэтажном доме под лестницей когда-то ночевал Алексей Пешков, о чем сообщала мемориальная доска. Мы ее разбили. Теперь многие забыли и этот двор, и этот дом. Он был насыщен бледными тенями непонятных судеб, о чем писал Горький в «Моих университетах»: «И вот я живу в странной, веселой трущобе — «Марусовке», вероятно, знакомой не одному поколению казанских студентов. Это был большой полуразрушенный дом на Рыбнорядской улице, как будто завоеванный у владельцев его голодными студентами, проститутками и какими-то призраками людей, изживших себя. Плетнев (товарищ Пешкова, — прим. Р.Х.) помещался в коридоре под лестницей на чердак, там стояла его койка, а в конце коридора у окна: стол, стул, и это — все. Три двери выходили в коридор, за двумя жили проститутки, за третьей — чахоточный математик из семинаристов, длинный, тощий… Проститутки боялись его, считая безумным, но, из жалости, подкладывали к его двери хлеб, чай и сахар, он поднимал с пола свертки и уносил к себе, всхрапывая, как усталая лошадь. Если же они забывали или не могли почему-либо принести ему свои дары он, открывая дверь, хрипел в коридор:

— Хлеба!

В его глазах, провалившихся в темные ямы, сверкала гордость маньяка, счастливого сознанием своего величия. Изредка к нему приходил маленький горбатый уродец с вывернутой ногою, в сильных очках на распухшем носу, седоволосый, с хитрой улыбкой на желтом лице скопца. Они плотно прикрывали дверь и часами сидели молча, в странной тишине. Только однажды, поздно ночью, меня разбудил хриплый яростный крик математика:

— А я говорю — тюрьма! Геометрия — клетка, да! Мышеловка, да! Тюрьма!

Горбатый уродец визгливо хихикал, многократно повторял какое-то странное слово, а математик вдруг заревел:

— К черту! Вон!

…

— Эвклид — дурак! Дур-рак… Я докажу, что бог умнее грека!».

Главный дом в «Марусовке» был пятиэтажным. Он мне казался загадочным, со стороны ул. Щапова он становился двухэтажным. До революции здесь находился казанский «Латинский квартал», где снимали квартиры студенты, гимназисты, разночинная молодежь. Улица получила имя в честь Щапова — кумира казанской революционной молодежи.

Горький вспоминал про пятиэтажку: «Оставаясь один, я бродил по коридорам и закоулкам «Марусовки», присматриваясь, как живут новые для меня люди. Дом был очень набит ими и похож на муравьиную кучу. В нем стояли какие-то кислые, едкие запахи и всюду по углам прятались густые, враждебные людям тени. С утра до поздней ночи он гудел; непрерывно трещали машины швеек, хористки оперетки пробовали голоса, басовито ворковал гаммы студент, громко декламировал спившийся, полубезумный актер, истерически орали похмелевшие проститутки, и — возникал у меня естественный, но неразрешимый вопрос: «Зачем все это?».

Новая квартира, куда мы переехали из Татарской слободы, была угловая и протопить ее, казалось, было невозможно. В мои обязанности входило привозить дрова из сарая. С тем, чтобы дров хватило на обе печки, я сани нагружал под завязку, и забравшись поверх дров, катился под горку, прямо от пятиэтажного дома, мимо прибежища Пешкова к нашему подъезду. Сани, как правило, опрокидывались, приходилось заново собирать дрова, перевязывать и доехав до подъезда, таскать на второй этаж.

Березовые дрова быстро сгорали, и наступало время бабушки, которая смахнув золу, забрасывала в утробу печи треугольники, пирожки (букканчики) с тыквой и рисом и остатки теста в виде «пустышек». С детства я знал только татарскую кухню, поскольку моя бабушка ничего другого просто не умела готовить.

Бурлящий котел

Поблизости от «Марусовки» находилась лавка Деренкова — прибежище учащейся революционной молодежи. Там была лучшая в городе библиотека редких и запрещенных книг. Горький вспоминал: «Действительными хозяевами в квартире Деренковых были студенты Университета, Духовной академии, Ветеринарного института — шумное сборище людей, которые жили в настроении забот о русском народе, в непрерывной тревоге о будущем России. Всегда возбужденные статьями газет, выводами только что прочитанных книг, событиями в жизни города и университета, они по вечерам сбегались в лавочку Деренкова со всех улиц Казани для яростных споров и тихого шепота по углам. Приносили с собою толстые книги и, тыкая пальцами в страницы их, кричали друг на друга, утверждая истины, кому какая нравилась». Пешков участвовал в этих сборищах, но довольно скептически о них отзывался: «На чтениях было скучно, хотелось уйти в Татарскую слободу, где живут какой-то особенной, чистоплотной жизнью добродушные, ласковые люди; они говорят смешно искаженным русским языком; по вечерам с высоких минаретов их зовут в мечети странные голоса муэдзинов, — мне думалось, что у татар вся жизнь построена иначе, незнакомо мне, не похоже на то, что я знаю и что не радует меня». В этой атмосфере симбиоза двух цивилизаций рождалось много новых идей. Соприкосновение русского и татарского миров в одном городе, на одной улице уже само по себе расширяло кругозор. Пограничная ситуация между разными культурами, этносами ставит нестандартные вопросы, тревожит ум, заставляя напрягаться в поисках ответа.

Казань была тем котлом, где бурлила разнообразная жизнь, насыщенная идеями, устремлениями, открытиями. Она позволяла ищущему уму получить максимум информации и навыков выживать в трудных условиях. Молодой Пешков, пока разносил булки и кренделя, мог видеть многие лица и встречать самые разные ситуации. Так он вспоминает: «Раз в неделю я бегаю еще дальше — в «Сумасшедший дом», где читал лекции психиатр Бехтерев, демонстрируя больных. Однажды он показывал студентам больного манией величия: когда в дверях аудитории явился этот длинный человек, в белом одеянии, в колпаке, похожем на чулок, я невольно усмехнулся, но он, остановясь на секунду рядом со мною, взглянул в лицо мне, и я отскочил, — как будто он ударил в сердце мое черным, но огненным острием своего взгляда. И все время, пока Бехтерев, дергая себя за бороду, почтительно беседовал с больным, я тихонько ладонью гладил лицо свое, как будто обожженное горячей пылью». Где еще можно было услышать основателя российской психоневрологии, кроме Казани? А ведь в математике жили традиции Лобачевского, в химии — Зинина, работавшего с Альфредом Нобелем, и основателя органической химии Бутлерова. Восточный разряд был лучшим на то время во всем мире, а еще Бодуэн де Куртене с лингвистической школой и длинный список имен, живших и работавших по соседству с лавкой Деренкова. Все они теснились в переулках, где частные дома перемежались с университетскими кафедрами. Сам факт проживания в этой атмосфере менял человека.

Если с улицы Пушкина подниматься в гору по Щапова, то появится Профессорский переулок, где каждое лето гостила семья Ульяновых, проездом из Симбирска в Кокушкино. Мы знали, что там бывал сам Ленин, о чем извещала мемориальная доска. А еще с Лениным связан дом на углу улиц Карла Маркса и Пушкина. Здесь был шахматный клуб, куда Ульянов ходил играть в шахматы. А в центре площади стоял Казанский театр, где юный Володя вместе с матерью слушал Фауста, а Шаляпин мечтал попасть в хористы, его не взяли, у него ломался голос.

По «футуристическим» местам

В выходные или морозные дни, когда в школе отменяли уроки, мы через улицу Щапова бегали в сад «Эрмитаж» кататься на лыжах. В советское время там было откровенное запустение, а после перестройки разные строители отгрызали от сада куски оврага для возведения солидных зданий. Власти никак не хотели заниматься этим садом, хотя он мог бы стать местом приятного общения, как это было до революции.

В будние дни по ул. Щапова мимо сада «Эрмитаж» проходил мой путь в школу №3. Через тихие переулки я выходил к Лядскому саду (названному в честь генерала Лецкого). Наша школа располагалась по ул. Горького. Много позже я узнал, что в этом здании до революции находилось Казанское художественное училище, где учился Давид Бурлюк. Будучи в гостях в Лаишевском уезде, он написал известную картину с деревенской избой.

Сохранились картины Николая Фешина с портретами Бурлюка того времени. Фешин и Бурлюк дружили. Бурлюк одно время с отцом уезжал в Одессу, но вернулся, ему не понравился канцелярский дух одесситов. Много позже, в 1914 г., будучи в Казани, Бурлюк напишет:

1

Бредут тропой, ползут лесною
Клюкой руках, огнем очах
Внимая стаи волчьей вою
И ночи коротая рвах

2

Проскачет звякающий конник,
Обгонит пешеходов прыть
И женщина на подоконник
Иглу уронит, бросит нить…

3

Иль колымагою влекома
Княгиня смотрится лорнет,
Не встретится ль пути знакомый
Услада рощицы корнет.

4

Но устаревший паровозик
Но рельсохилые пути
Заботливо бросали оси к
Просторам слабенький верти.
Ползут селенья еле еле
Полян закабаленный край,
Подъем и парный храп тяжеле
Уют — вагончик синий рай!..

5

Теперь же бешеным мотором
Средь рельс и сталь и прямизны
Дорожниц укрощенный норов
Столиц капризные сыны.
Полях по прежнему все пусто,
А может больше нищета.
Но ты взалкав, взревешь стоусто,
Бросая утлые места.
Деревня мимо, снова мимо,
Экспресс одетище столиц
Проносит даль неудержимо
Парами сотканные птиц.

Давид Бурлюк вместе с другим казанским поэтом Велимиром Хлебниковым основали новое направление — футуризм, они экспериментировали с языком, опередив время по крайней мере на одно столетие. Только в наш электронный век начинает меняться отношение к письму.

О, рассмейтесь, смехачи!
О, засмейтесь, смехачи!
Что смеются смехами, что смеянствуют смеяльно,
О, засмейтесь усмеяльно!
О, рассмешищ надсмеяльных — смех усмейных смехачей!
О, иссмейся рассмеяльно, смех надсмейных смеячей!
Смейево, смейево!
Усмей, осмей, смешики, смешики!
Смеюнчики, смеюнчики.
О, рассмейтесь, смехачи!
О, засмейтесь, смехачи!

Заклятие смехом. 1908-1909

Из поэтов-футуристов нам больше знаком Маяковский с его «плакатно-агитационными» стихами за советскую власть, но его подлинными учителями были Бурлюк и Хлебников. Об этом сегодня забыли.

Казань литературная и музыкальная

В советское время в нашей школе учились Василий Аксенов, Роальд Сагдеев, Рустем Кутуй, о чем я также узнал много позже. Аксенов писал в воспоминаниях: «Я родился на улице тишайшей, что Комлевой звалась в честь местного большевика, застреленного бунтующим чехословаком. Окошками наш дом смотрел в народный сад, известный в городе как Сад Ляцкой».

Детство и юность Василия Аксенова прошли в центре Казани. О нашей школе он отозвался так: «Очень своеобразная была школа, был в ней какой-то особый дух… Там много училось интеллектуальных ребят». В начале 1950-х гг. Казань стала джазовым городом благодаря репатриантам из Китая. По тем временам джаз в городе воспринимался, как чудо. Аксенов с товарищами ходил слушать оркестр в Дом офицеров, в кинотеатры, рестораны: «Вся моя юность была слегка озарена этими «шанхайцами», как огнями далекого ночного мира». Эта джазовая традиция хорошо укоренилась в Казани. Оркестр Олега Лундстрема и джаз-банды, игравшие перед сеансами в кинотеатрах, были для нашего поколения обычным делом. Вообще, музыкальная жизнь Казани всегда была насыщена, как в части симфоний, так и самых современных форм. Хотя я учился на физфаке, но бегал на концерты в зал Консерватории со скрипучими стульями. В то время я еще понятия не имел, что это была за музыка Софьи Губайдуллиной, а просто слушал ее в исполнении ансамбля Марка Пекарского.

К нашему дому по ул. Пушкина примыкал небольшой дворик, где до революции жил Сергей Костриков (Киров). Он учился в промышленном училище, причем блестяще, однако был и «побочный эффект» — в Казани в те годы среди молодежи кипели революционные настроения. Под влиянием студентов Казанского университета он пристрастился к чтению запрещенной литературы. Так вырос будущий революционер с драматичной судьбой. Дом, где он жил, зачем-то сломали и чего-то там строят.

Напротив нашего дома жил классик татарской литературы Хади Такташ. Это здание снесли еще в советское время. Легковесное отношение к истории — у нас обычное дело.