Борис Межуев: «Кто сегодня называет себя имперцем, рискует прослыть диссидентом»

Режим сосредотачивается

— Вы в одном из своих недавних постов в «Фейсбуке» писали о том, что история России последних 25 лет — это маятник, колебания которого легко отследить по отношению общественного мнения к слову «империя». К империи мы еще вернемся, а сейчас скажите, пожалуйста, когда маятник был в противоположной точке последний раз? То есть когда был последний период «раскручивания гаек»?

— В период «перезагрузки», когда президентами России и США стала эта «двоица» в лице Медведева и Обамы. Это примерно с 2009-го до 2011—13 годов. Тогда возникло ощущение, что внешнее напряжение снижается. Оно, конечно, не исчезло совсем, но приобрело такой «ватный», в смысле, очень мягкий, почти неощутимый характер. Тогда режим внутри страны пошел на некоторое раскручивание гаек — вернулась выборность губернаторов, упростилась регистрация партий, в некоторых регионах прошли конкурентные выборы, изменилось отношение к политической оппозиции, по крайней мере, к системной. В общем, произошло то, что стало называться «володинской весной» — системная либерализация режима при консолидации политического ядра, того, что потом, после 2014 года, стало называться «прокрымское большинство» (а поначалу называлось «пропутинским большинством»).

Но уже в 2014-м, как только стало ясно, что между Россией и Западом назревает новый конфликт, и конфликт сильный и затяжной, и тем более сейчас, в 2017-м, — мы увидели, что вопрос консолидации управления, вопрос контроля над регионами, тем более в условиях одновременного столкновения с исламизмом и с частью исламского мира, встает очень серьезно. Поэтому режим сосредотачивается, напрягается.

«В период «перезагрузки», когда президентами России и США стала эта «двоица» в лице Медведева и Обамы. Это примерно с 2009-го до 2011—13 годов. Тогда возникло ощущение, что внешнее напряжение снижается». Фото kremlin.ru

Другое дело, что вот это, можно сказать, укрепление вертикали происходит в регионах, но не в Москве, где говорящие оппозиционные головы, о которых я упоминал, чувствуют себя вполне спокойно. Мне кажется, режим относится к ним как к людям, в общем, неопасным. Может быть, у него такая позиция: «Ну пусть лучше говорят, чем молчат», то есть пусть лучше выговаривают свою точку зрения, какой бы радикальной она ни была, чем скрывают ее и копят в себе гнев и раздражение. Видимо, причина в том, что власть не верит в советские методы достижения консенсуса. Что, конечно, по-своему правильно. Но, с другой стороны, это уже начинает играть в минус, потому что пропаганда сдачи национальных интересов должна иметь известный предел. В какой-то момент она становится деструктивным фактором: люди риторически отрабатывают свое естественное раздражение с помощью пораженческих оппозиционных формул. Они приучаются говорить не просто «надоела эта власть, хотим новую», а «надоела эта страна с ее завышенными претензиями».

Маятник имперства

— Так от чего зависят колебания имперского дискурса в России?

— Слово «империя» начинает реабилитироваться в России, когда экспансия власти, либо внешняя, либо внутренняя (как в Чечне в постсовестские годы), не касается территорий, находящихся под фактическим протекторатом Запада. Когда же необходимость имперской экспансии затрагивает именно такие территории, этот термин сразу теряет свою привлекательность. Так было со взбунтовавшейся в годы «перестройки» Прибалтикой (присоединение которой к СССР в 1940 году не было признано Соединенными Штатами), когда после неудачной торговой блокады и затем вильнюсских событий в российских интеллектуальных кругах стоял незаглушаемый крик про «российский имперский синдром». А на происходящее в Абхазии в 1992-м и в Азербайджане в 1993-м Запад смотрел легко, и тогда термин «империя» обрел популярность. Речь идет не только о чисто военной, но и в том числе об экономической экспансии. «Либеральная империя», о которой говорил Чубайс в 2003 году, подразумевала экономическую активность российских компаний в Казахстане и других странах.

Но, разумеется, как только дело дошло до Украины, как только стало ясно, что экспансия России встречает не легкую критику, но системный отпор со стороны Запада, и этот отпор чреват в том числе фронтальным столкновением с ним, — тут же снова все поменялось. Не только либералы мгновенно забыли термин «империя», но даже и патриоты начали его немного стесняться и оправдываться: это не империя, мы не хотим империи, мы хотим только защиты русского населения и так далее.

То есть как только Россия становится империей в точном смысле этого слова, так само это слово становится неприличным, точнее, малопопулярным. Если я сейчас назову себя «имперцем», я буду таким «мавериком», человеком, который говорит какие-то страшные вещи — даже для ближайших соратников. А в нулевые годы это слово произносилось вообще без проблем, даже либералы к нему спокойно и в целом сочувственно относились.

«Если честно, я с большой осторожностью относился и к присоединению Крыма. Было понятно, к чему это приведет. Другое дело, что если уж было выбрано такое решение, все сомнения следует оставлять при себе». Фото kievsmi.net

— А у вас действительно имперское сознание?

— Нет, скорее антиимперское. Я не считаю, что Россия — это империя, что имперская идентичность — это правильно, и я абсолютный противник всякой экспансии. Если честно, я с большой осторожностью относился и к присоединению Крыма. Было понятно, к чему это приведет. Другое дело, что если уж было выбрано такое решение, все сомнения следует оставлять при себе.

— То есть вы за русское национальное государство?

— Тоже нет. Я называю себя цивилизационным реалистом. То есть я считаю, что Россия — это отдельная цивилизация. Костяк ее, безусловно, составляет русский народ, но совершенно необязательно, что она исключительно русская (в этническом смысле этого слова). Но при этом я понимаю, что есть территории за пределами страны, которые тяготеют к России, и если иная цивилизация пытается присоединить государство, включающее эти территории, к своему военному и экономическому блоку, который заведомо исключает Россию, то отслоение этих территорий от этой государственности можно считать вполне оправданным с нашей, российской точки зрения. Желательно при этом такого крайнего варианта избегать, но исключать его нельзя.

Вообще, разделение формально единых государств по разным цивилизациям, по разным ядрам притяжения — это, в общем-то, закономерность. Мы видим подобное сейчас на Ближнем Востоке, где рушатся некогда единые государства — Сирия и Ирак, мы видели, как это происходило в Югославии. Я не против сохранения единства Украины в границах 2014 года, но для этого надо соблюсти ряд условий, к которым относятся, в частности, военный нейтралитет страны, ее федерализация и создание неких буферных государств. Об этом говорят и американские геополитики, и российские дипломаты.

Другое дело, что они не тематизируют предварительных теоретических посылок этих практических следствий, а именно представления о цивилизационных различиях России и Запада. И в этом моя главная претензия к традиционному реализму. Его представители правы в том, что Украина — буферное государство, но они умалчивают, между чем и чем она буфер. Потому что в этом случае надо пересматривать представление о России как о части Европы, а на этом представлении завязано очень многое в нашей жизни — от конкурсов «Евровидения» до экономической политики.

«То есть за чисто юридической логикой следует логика социокультурная: а не обусловлены ли проблемы нашей цивилизации именно институтом отцовства, этим патриархальным началом с тиранической и деспотической властью отца в семье? А не является ли власть матерей гораздо более мягкой, спокойной, гуманной?» Фото grodno.in

Как быть с Западом и одновременно быть не с ним

— И еще один вопрос, связанный с одним из ваших недавних постов, в котором вы писали об исчезновении на Западе института отцовства и вслед за этим — и духовности как противоположности телесности. Станет ли, по-вашему, Россия, все-таки «отстающая» в этом плане, тем местом, где возможен «выбор Бенедикта», о котором вы тоже писали? То есть тем самым «монастырем» (цивилизацией), за стенами которого человечество сможет пережить кризис дегуманизации и детеизации?

— Хороший вопрос, но сначала я бы все-таки повернул его более реалистически.

О чем, собственно, я писал? Я писал о том, что идущий процесс секуляризации мы часто понимаем чисто юридически, просто как экспансию прав — прав человека, меньшинств, женщин, трансгендеров и так далее. Но у этого процесса есть своя определенная логика развертывания — как у спирали ДНК или, скажем, как у компьютерного вируса. Она связана с постоянным снятием все новых табу. Никто из просветителей XVIII века, которые хотели всего лишь отделить церковь от государства, не мог предположить, что дело дойдет до легализации однополых браков или что в Америке будет всерьез дебатироваться вопрос — допускать ли трансгендеров к службе в армии.

И не так уж сложно догадаться, как эта программа будет разворачиваться дальше. Если возникает тема бисексуалов, то возникнет и вопрос: почему нельзя иметь двух партнеров, мужчину и женщину, почему с этими партнерами нельзя жить легально, а почему бы вообще не легализовать полиандрию, то есть возможность для женщины жить с несколькими мужчинами и юридически эту форму сожительства регистрировать? И тогда следующий вопрос: что станет с институтом отцовства? Обязательно будет высказано аргументированное мнение, которое сегодня уже вслух произносятся радикалами феминизма: вообще убрать его как ненужный институт. То есть за чисто юридической логикой следует логика социокультурная: а не обусловлены ли проблемы нашей цивилизации именно институтом отцовства, этим патриархальным началом с тиранической и деспотической властью отца в семье? А не является ли власть матерей гораздо более мягкой, спокойной, гуманной? Но ведь если представление о царствующем мужском начале уйдет, это будет серьезное изменение человека как вида. Потому что на отцовстве держится наше представление о духовности в противоположность чистой телесности. И при власти матерей человек перестанет отличаться от животного мира, превратится просто в высокоорганизованное животное, хотя не сразу, но постепенно, так сказать, в ходе эволюционной деградации.

Может ли Россия этому сопротивляться, есть ли у для этого нее силы и возможности? У России есть только одна гарантия на осуществление этой возможности — идущее из византийского наследия, из православной религии представление о том, что у Запада, при всех его достижениях, есть какая-то червоточина. Причем в XIX веке, у славянофилов, это представление выглядело странно — было непонятно, в чем, собственно, эта червоточина заключается, и ответы, которые находились, были не совсем адекватные. Казалось, например, что эта червоточина связана с конституционным устройством и восходит к наследию Древнего Рима с его культом формального закона. Едва ли мы сегодня можем согласиться с этим представлением. Но, тем не менее, славянофилы тоже ощущали какой-то внутренний изъян Запада. Этот элемент недоверия к западной цивилизации, даже в неартикулированном, не развернутом теоретически виде, — он достаточно мощный в нашем сознании. Он, кстати, и является подпочвой того, что либералы называют «имперским синдромом». Из этого ощущения вытекает мысль, что Россия должна создавать что-то свое, что у нее должно быть отличное от Запада будущее. По большому счету, этот элемент есть идеальное (есть и прагматическое) основание всего остального — и нашей «оборонки», и необходимости бороться за суверенитет наших земель.

«Может ли Россия осуществить «выбор Бенедикта»? Конечно, наивно верить, что Россия будет единой цивилизацией и как единая цивилизация возьмет и полностью отвернется от «гнилого Запада». Это если смотреть реалистически. Но, видимо, еще очень много чего произойдет в нашей истории». Фото wikipedia.org

Когда-то это понял, кстати говоря, и Джордж Кеннан, (американский дипломат, политолог и историк, автор идеи «политики сдерживания», — прим. ред.). В своей длинной телеграмме президенту Рузвельту он писал, что из русской традиции идет некоторое недоверие Западу. С одной стороны, влечение к нему, осознание, что именно там, на Западе, в каком-то смысле истинное будущее, именно оттуда идет представление о будущем, о прогрессе, но, с другой стороны, наличествует и понимание, что это будущее содержит в себе самом элемент чего-то недолжного.

— Распада?

— Да, «гниения», как говорили русские консерваторы. Это представление есть даже у очень и очень прозападных людей в России. Я бы даже сказал, что никакой культурный взлет России невозможен без этого сознания. Вся наша культура в значительной степени опирается на то, что да, мы берем с Запада какие-то формы, но мы понимаем, что в них есть что-то неправильное и опасное.

Примерно так же еврейская культура относилась к античности. Да, говорила она, античная римская культура — замечательная культура, но наш Бог говорит, что их боги — неправильные боги. Шпенглер описал это явление геологическим термином «псевдоморфоза». Если вы посмотрите, допустим, на древние синагоги, вы увидите, что это тот же самый античный классицизм. Но при этом в них есть что-то такое, что указывает на восточную особость.

Может ли Россия осуществить «выбор Бенедикта»? Конечно, наивно верить, что Россия будет единой цивилизацией и как единая цивилизация возьмет и полностью отвернется от «гнилого Запада». Это если смотреть реалистически. Но, видимо, еще очень много чего произойдет в нашей истории. Я думаю, в России совершенно неожиданно, из среды, которую мы даже не предполагаем, может возникнуть какое-то мощное идеологическое течение. Как коммунизм в свое время. Это течение очень быстро должно будет решить две проблемы внутри России — как быть с Западом и одновременно не быть с ним.

Конечно, сейчас невозможно даже гипотезы строить по поводу того, как это произойдет. Но то, что это будет, — это почти очевидно. Ну действительно, русские консерваторы (в частности, Данилевский в книге «Россия и Европа», Розанов) предупреждали о том, что на Западе в ходе секуляризации неизбежно будет уничтожен традиционный институт семьи. Надо было дождаться конца XX — начала XXI века, чтобы убедиться в том, что это не страшилки реакционеров, а упрямая реальность.