Следствие идет, не забывайте!
В «Углу» показали спектакль о сталинских репрессиях
Спектакль, показанный прошлым летом в подземной галерее на улице Баумана в Казани в рамках «Арт-подготовки», перенесли в стационарный зал, и он вошел в репертуар театрального пространства.
Без света
Мы долго идем через темный двор, перепрыгивая лужи, стараясь не поскользнуться на еще нерастаявшем льду, луч фонарика в руках у девушки-волонтера высвечивает нам дорогу. Сегодня вход в «Угол» с совсем другой стороны, и без провожатой его не найти. И эта темная дорога по весенней распутице, этот влажный мрак и слабый луч фонарика — своего рода пролог к тому, что мы сейчас будем смотреть.
Режиссер Семен Серзин и драматург Нияз Игламов назвали свой документальный спектакль «Свидетели», он состоит из реальных историй о судьбах людей, попавших в мясорубку репрессий, раскопанных в недрах государственного архива РТ. Тексты не причесывали — все так, как было написано самими героями.
Прошлым летом спектакль был показан несколько раз в подземной галерее на Баумана. Кто успел — посмотрел, кто не успел — сожалел об этом, и слух о «Свидетелях» гулял по Казани. В «Углу» правильно решили, что надо брать спектакль в репертуар и переносить его на стационарную сцену.
Вчера был, по сути, день премьеры — «Свидетеля» показывали уже трижды на новой площадке, и что-то ушло, если сравнивать с той, летней постановкой, но что-то появилось новое и значительное. На «Свидетелях» не может быть много публики — размеры «Угла» не позволяют, а пространство, поделенное на локации, использовано, кажется, до метра.
Их «счастливое детство»
От локации до локации мы идем практически в темноте, ведомые девушкой с табличкой «Идите». Первая локация — у экрана, на нем идет хроника: веселый ансамбль песни и пляски — ну как же, жить же стало лучше, жить стало веселей. Улыбающийся Сталин на трибуне мавзолея, словно дирижирует колоннами демонстрантов. И вовсе не неожиданно что-то отплясывающий в кадре Гитлер. Конечно, сравнение в лоб, и кто-то может оскорбиться, но большая доля истины в этом есть.
А дальше зрители становятся участниками действия, именно им доверено читать эти архивные материалы — письма Павла Васильевича Аксенова и Евгении Гинзбург, обвинительные заключения, письма осужденных, которые еще надеются, что далекий товарищ Сталин их услышит и поможет. Читают, запинаясь от душащих слез, от неожиданной причастности, и такое чтение — в сто крат лучше самого талантливого актерского.
Сквозная нить сюжета — письма мальчика Азата маме в лагерь. По-детски непосредственные и по-взрослому мудрые, когда мальчик, которому, конечно, живется как сыну «врага народа» ой как непросто, пишет только о хорошем, не желая расстраивать мать.
Каждый прочитанный документ — трагическая судьба одного из почти четырех миллионов репрессированных. Вы только вдумайтесь в эту цифру: почти четыре миллиона — почти население четырех таких городов, как Казань. Павел Аксенов просит облегчить ему условия существования — у него нет одного глаза и глухота. Его жена, Евгения Гинзбург, молит разрешить ей вернуться в Казань. Брат Павла Аксенова просит разрешить ему взять из детского дома для детей «врагов народа» племянника Васю Аксенова пяти лет. Этого в спектакле нет, но об этом стоит сказать.
Как рассказывали потом родственники писателя Василия Аксенова, когда его привезли из детского дома, этот умненький мальчик за насколько месяцев, проведенных в режимном детском доме, разучился говорить, разучился есть ложкой, сидя за столом… Они все просят, просят, эти наивные, верящие в какие-то мифические идеалы, люди. Они все ждут, что их услышат и помогут.
Еще одна судьба — монахини из разогнанного монастыря в Свияжске. Судьба брата художника Баки Урманче. Судьба заключенного, написавшего письмо на носовом платке. Звучит грустная татарская мелодия, где-то в темноте играет крошечный оркестрик — гармонь, скрипка, курай. А мы молча от кома в горле идем от судьбы к судьбе.
И вновь оказываемся у первой локации, у экрана. По нему плывут фамилии мусульманского духовенства, погибшего в годы репрессий — более тысячи. И откуда-то из темноты начинает звучать сура Корана — как плач по каждому из погибших. А сколько православных батюшек погибло в эти черные годы?.. Кто был в Раифе, конечно, видел крест, стоящий недалеко от колокольни, слева. Он — знак того, что здесь, в братской могиле погребены и муллы, и православные священники — одно время в Раифе была тюрьма.
Каток репрессий прокатился по многим семьям, даже те счастливые, в которых никто не был арестован, носили в себе жуткую бациллу страха, передав ее в генах детям и внукам. Поэтому ни одно поколение не должно забывать про эти четыре миллиона погибших, и у каждого из них непременно должен быть свой суд для палачей.
А мальчик Азат так и не увидел маму. Он погиб на фронте в 1943 году. Ему было 20 лет.
