Возврата нет: воспоминания жен и сестер белых офицеров. Часть вторая

Новосибирск — Тайга

Новосибирск, который был первым крупным городом на пути отступавших, не оправдал надежд на отдых. Когда 14 декабря первые обозы с беженцами подъезжали к нему, в городе готовилось восстание, а регулярная Красная армия находилась в 8,5 километра от него. Поэтому санные обозы в панике стали покидать город, из-за чего образовались огромные заторы на тракте, усугубившиеся сильным снегопадом. Тысячи обозов так и не смогли выбраться из Новосибирска, многие погибли в толчее.

Следующим пунктом назначения стала станция Тайга. Армия беженцев росла с каждым километром пути. Если Омск покинули примерно 900 тысяч человек, то в Новосибирске к ним присоединилось многочисленное местное население. А вскоре стало известно о том, что в Томске местный гарнизон, наводненный красными, на грани восстания. И тогда из старого университетского города на станцию Тайга хлынули беженцы. Нескончаемые санные обозы из Томска и районов к северу от тракта врывались в движение отступающей армии, нарушая его. Полотно дороги распахивалось, тяжелые санные повозки с артиллерией и боеприпасами все глубже и глубже зарывались в снег, превращая колдобины в целую череду холмов и оврагов, многие из которых достигали глубины 3—4 метра. В эти овраги скатывались лошади, и им на спину наваливались своим огромным весом сани. Внизу сани переворачивались и ломались, загромождая путь, а пассажиры валились в снег.

«Пока сани чинили, люди, шедшие пешком вдоль края дороги, фигуры, укутанные в одеяла, шали или даже оконные занавески — останавливались около каких-нибудь саней, чтобы передохнуть и рассказать о том, что происходит в Томске и что они видели по пути сюда. От одних саней к другим их рассказы передавались возницами. Рассказывали о женщине, которая сидела в сугробе около своей мертвой лошади и перевернутой повозки, обнимая двух спящих младенцев с лицами, как у гипсовых кукол, и истерично кричала тем, кто пытался подойти к ней, что уже слишком поздно...» — пишет Ольга Боратынская.

Время в пути удлинилось, запасы иссякали. С каждым днем крестьяне выглядели все более сумрачными. «Буржуи проклятые приехали», — слышали беженцы в деревнях со всех сторон. На бумажные деньги уже нельзя было ничего купить, и белогвардейцы были вынуждены заниматься обменом, используя полковые запасы коричневого сахара и риса.

А вдоль великого Сибирского пути беженцев и отступающие войска преследовала регулярная большевистская армия, шедшая с юга от Семипалатинска и с запада. Но помимо наступающих красноармейцев, волков и болезней, были и другие опасности — красные партизаны, а особенно — знаменитая банда Щетинкина.

Как вспоминает Боратынская, вначале эта банда состояла главным образом из преступников, которые занимались саботажем и грабежом белых поездов, мучили и убивали тысячи людей. Однако вскоре группу взяло под контроль красное командование. Она была укреплена специально подготовленными людьми и вскоре преобразована в самостоятельно действующую армию, ряды которой быстро пополнялись из местного крестьянства. Банда орудовала к югу от Ачинска и Красноярска — там жили в основном старые поселенцы, люди богатые, преданные своей церкви, монархии и выступавшие против коммунистов. Как же красным удалось привлечь их на свою сторону? Использовалась хитрость. В листовках Щетинкина писалось: «Великий князь Николай Николаевич только что принял на себя верховную власть над российским народом. Он уже во Владивостоке. Генерал из его штаба передал мне его приказ подняться с оружием в руках против Колчака и его приспешников. Ленин и Троцкий в Москве вступили в соглашение с ним и назначены его министрами. Призываю всех православных христиан к оружию вместе со мной за царя и Советскую власть».

Остановки в редких поселениях не приносили отдыха — в тесных избах спали сидя и даже стоя.

«…в избе не было ничего видно из-за толпы солдат, которые стояли, плотно прижавшись друг к другу… Керосиновая лампа, подвешенная к потолку, давала блеклый свет. Но мне было видно лишь то, что находилось на уровне моих глаз: лица, лица, изможденные молодые лица; покрасневшие от мороза, а может быть и от лихорадки, небритые щеки людей, которые спали стоя, многие с закрытыми глазами. Но как? На чем они стояли? Это было непостижимо, ведь весь пол был усыпан телами солдат, спавших непробудным сном. Я переступала через эти тела, чувствуя под своими валенками то чью-то руку, то чье-то бедро, я боялась наступить на чье-нибудь лицо, ведь пола я не видела. Но они ничего не ощущали. Они лежали, не шелохнувшись», — описывает Ольга Боратынская.

Передвижение по таежным лесам было трудным. Ехали целый день без остановки. Кто хотел есть — рубил топором или шашкой замерзший, как камень, хлеб, а вместо воды ел снег. Костер нельзя было развести, так как большевистская разведка, видя огонек, могла бы набрести на след. Сотни санок растянулись в одну змейку и стояли целыми часами на месте, потому что дороги были так узки, что только одни санки могли поместиться, а с боков возвышались сугробы снега, местами достигавшие роста человека.

Ачинск

На станции Ачинск беженцев встречает новость о недавно произошедшем здесь ужасном взрыве. Большевики взорвали два вагона с динамитом. Когда это произошло, на станции стояли десятки поездов в ожидании топлива. Тысячи убиты, сгорели заживо, искалечены.

«Станция представляла ужасное зрелище — полуразрушенное, почти без крыши здание, кругом куски человеческого мяса. Здесь и ноги, и руки, и головы, и просто бесформенные кровавые куски. Неприятная сцена разыгралась около вагона. Какой-то солдат притащил дамскую, с затиснутыми в кулак пальцами руку. На пальцах были драгоценные два кольца.

«Что ты будешь делать с этой рукой?» — презрительно спросил другой солдат. «Дурак я, что ли, оставить кольца большевикам». С этими словами он отрубил пальцы и снял все кольца, а отрубленную руку бросил на одну из мясных куч», — пишет Витольдова-Лютык.

Вблизи Красноярска наиболее удачливым беженцам удавалось устроиться в поездах бывших союзников — польских, французских эшелонах. Ехали в битком набитых багажных вагонах.

Но люди недолго радовались своему спасению в поездах. Узнав о том, что красные близко, французы отстегивали вагоны с белыми, в том числе товарняки с больными, чтобы спастись. Оставшимся среди снегов беженцам оставалось либо ждать прихода красных, либо идти вслед за своей убегающей армией пешком.

Стефания Витольдова-Лютык вместе с семьей и друзьями попала в польский эшелон, который попал под обстрел красных на каком-то из участков пути. Полякам удалось уехать и спастись, но она стала свидетелем того, что происходило с русскими эшелонами, где ехало преимущественно белое офицерство:

«Кровь холодеет в жилах при воспоминании о том, что мне, как невольному свидетелю, пришлось увидеть. Из русского поезда выходили пассажиры, с безграничным страхом, озирались, осматривались по сторонам.… На наших глазах застрелился военный врач, который, выйдя из вагона, увидел, что большевики кругом и что спасения нет. Он выстрелил себе в висок из нагана.… Сестра милосердия, боявшаяся большевистского самосуда, выпила какую-то прозрачную жидкость из маленькой бутылочки, две-три конвульсии, и все кончено».

Красноярск

Беженцы вскоре узнали о том, что чехи, которые полностью контролировали железную дорогу, перекрыли путь поезду Колчака на Иркутск и отказались дать уголь. Командир чехов, генерал Сыровой, решил предать Колчака, выдать его красным властям в обмен на гарантии свободного проезда чехословацких поездов (это 20 тысяч русских вагонов, в которых ехали 40 тысяч чехов) по занятой красными территории Иркутска. Генерал Жанен, глава Союзного командования, дал согласие на это предательство. И 14 января 1920 года вагон адмирала Колчака и его штаб был окружен красногвардейцами. Дальнейшая судьба адмирала — красный трибунал и расстрел.

Моральный дух Белой армии был подорван. Некоторые части пошли сдаваться красным. Остальные, во главе со знаменитым главнокомандующим генералом Каппелем, обошли занятый красными Красноярск, прошли по реке Кан и ушли за Байкал, в Читу. Но Каппель умер в конце января от гангрены и воспаления легких. Две трети дошедших до Читы мужчин были больны тифом, обморожены, искалечены. Если до этого в армии числилось 100—120 тысяч человек, столько же было беженцев, то в Читу, по самым оптимистичным подсчетам, пришло примерно 25 тысяч человек, из которых не более 5—6 тысяч бойцов. От союзников помощи больше не поступало, те давно уже вернулись домой. В борьбе с большевиками в Сибири до сих пор были заинтересованы лишь японцы, которые после какого-то времени неопределенных надежд на восстановление Белой армии смогли помочь выжившим бойцам переправиться в Харбин, где им было предложено разоружение.

Некоторые беженцы смогли прорваться вместе с армией через Красноярск, пересечь Байкал и дойти до Читы. Другие, не имея на чем передвигаться, остались в Красноярске. Такая судьба ждала и Ольгу Боратынскую. Она пишет, что в город наводнился тысячами красных чиновников и военных из центральной России. Начались аресты и расстрелы. Все предприятия были немедленно национализированы, и открылись государственные продовольственные магазины с длиннющими очередями, мерзнувшими у дверей. Частные дома были перенаселены. Беженцы ходили по домам города и просили помощи, ютились на вокзалах и были согласны на любую работу. В тех углах, которые удавалось найти под жилье, жили по 10 человек. После наступления темноты никто не осмелился выходить на улицу. Другой опасностью были доносчики. Мужчин и женщин освобождали из тюрьмы при условии, что они будут доносить на всех вокруг; и нежелание это делать жестоко преследовалось, каралось пытками и расстрелом.

«Каждый день знакомые нам люди умирали, кто от одного, кто от другого. Некоторые из наших казанских семей, которых пощадил 1918 год, теперь были уничтожены полностью. Гробов уже не осталось. Единственное, что можно было достать — это наспех сбитые деревянные ящики», — пишет Боратынская.

Возврата нет

Не сумев прорваться на восток, в Забайкалье, оказавшись в захваченных красными поездах и городах, многие беженцы с востока стали возвращаться назад, домой. Однако в родных городах оказалось даже труднее. В Сибири многих спасала их анонимность, кроме того, революция еще не успела проявить себя во всей силе на окраине страны, тогда как в центральной России она достигла своего апогея.

«…в Красноярске мне не доводилось видеть тех сцен звериной жестокости, свидетелем которых я стала в своем родном городе. Однажды на базарной площади, где я выменивала наши вещи — старую скатерть, боа из перьев, старинные часы — на продукты, я видела, как толпа сначала избивала, а потом растерзала человека, который, по-видимому, что-то стащил. Стиснутая со всех сторон, я вынуждена была смотреть, как его окровавленная голова то пропадает под ударами крепких кулаков, то вновь появляется», — пишет Ольга Боратынская.

Вскоре стало очевидно, что родственников белых офицеров рано или поздно ждет расстрел или тюрьма. Многие из них предприняли попытки принять новую власть, лишь бы остаться с родными, в своей стране, но новой власти они были не нужны. К тому же, к своим семьям не могли вернуться и немногочисленные выжившие — воевавшие на стороне Белой армии и эмигрировавшие мужчины.

Так началась реэвакуация. Месяцами обивали пороги учреждений в Москве, чтобы получить разрешение выехать из СССР. Обменивали фамильные драгоценности на деньги, чтобы купить билеты. Уезжали, бросая своих родственников и близких в «кромешном советском аду», в «пропасти страданий».

Сначала — Чита, потом — Харбин. В то время туда уже стекались остатки полностью потерпевшей поражение и разоруженной Белой армии. Считалось, что Харбин — это свободный город. Ни реквизиций, ни арестов. Правительство состояло из нескольких китайских чиновников и нескольких русских, оставшихся еще от старого режима. Но там нельзя было найти никакой работы. Свыше 50 тысяч беженцев, все, что осталось от Белой армии. Все те, кому посчастливилось в свое время пробиться — весь этот сброд без гроша в кармане, все теперь в Харбине. Поэтому многие стремились уехать в США — там вскоре сформировалась значительная русская диаспора. Адаптация в новых условиях была нелегкой, тем более, что она пришлась на период Великой американской депрессии. Но тяжелее всего, пишет Ольга Боратынская, было пережить потерю родины:

«Россия! Что стало с ее непревзойденным искусством! Где ее композиторы, поэты, гении? Расстреляны, как всего год назад Гумилев, или теряют рассудок, как Александр Блок. Они либо погибают голодной смертью, либо бегут из страны с позором. Я была кусочком своей исстрадавшейся родины и не слышала внутри себя ничего, кроме ее воплей о помощи...»