Сильвия Назар: «Было невероятно трогательно наблюдать за тем, как Джон Нэш возвращался к жизни»

— Сильвия, ваша книга про Джона Нэша «Игры разума» и знаменитая статья «Manifold Destiny» о россиянине Григории Перельмане в журнале The New Yorker обращаются к природе математического гения. Ни Перельман, ни Нэш не имели какой-то генетической предрасположенности к гениальности и выросли в разных социальных системах. Но они оказались очень похожими в бесстрашных замахиваниях на математические проблемы тысячелетия. Удалось ли вам увидеть в них то, что отличает гениального математика от хорошего?

— Интересно, что вы видите это таким образом. Они оба были идентифицированы как необычайно умные дети, с развитыми не по годам интеллектуальными интересами, у которых были очень образованные родители, стимулирующие и поддерживающие их. Несмотря на различные социальные системы, обоим посчастливилось иметь первоклассные возможности для обучения. Но Нэш был известен как гений задолго до признания его работ великими другими математиками, когда он еще только учился в Политехническом институте Карнеги. Позже, будучи студентом, Перельман пользовался уважением своих ровесников. Но у меня сложилось такое впечатление, что он удивил математическое сообщество, решив гипотезу Пуанкаре, возможно потому что Нэш был более общительным и контактировал с коллегами или потому что у него было очень много идей, и он работал над огромным количеством проблем в отличных сферах.

«Перельман пользовался уважением своих ровесников. Но у меня сложилось такое впечатление, что он удивил математическое сообщество, решив гипотезу Пуанкаре». Фото telegraph.co.uk

— Нэш прожил после выпуска вашей книги еще 20 лет. Что вы можете рассказать о тех годах? Продолжили ли вы общение с семьей Нэшей после выхода книги? Написали бы вы отдельную книгу об этих годах?

— Джон Нэш не сотрудничал со мной во время написания «Игр разума». Другими словами, конечно, у него было желание поговорить на званом обеде или конференции, но он никогда не дал бы мне интервью под запись. Однако после появления книги, он решил, что он хочет дружить. В первый раз, когда мой муж и я позвали Джона и Алисию, мы пошли на первый Бродвейский спектакль, который Нэш когда-либо видел. Было невероятно трогательно наблюдать за тем, как он возвращался к жизни… Это простые вещи, ничем непримечательные вещи для других академиков как повторное получение паспорта или водительских прав, обед с другими математиками в Институте перспективных исследований, установка зубов, помощь сыну, ношение красивой одежды, выход с друзьями, работа над какими-то математическими проблемами, наличие лаборанта и т. д. У немногих историй есть третья глава. У его истории она была. Она не закончилась так, как следовало бы. Но была она великолепной.

— Говорят, что Нэш после ремиссии не смог создать действительно прорывных научных работ. Так ли это? Ведь научные работы все же были, может, их не поняли, не оценили?

— Есть два момента. Первый: Нэш провел несколько просто изумительных исследований в 1960-х после того, как он заболел, так как сначала его болезнь носила эпизодический характер. Второй: когда он наконец пережил окончательную ремиссию, ему было 60, и он не занимался математикой в течение десятилетий. У него все еще были интересные идеи, и он работал над некоторыми из них. Но я не знаю ни одной работы, которая могла бы сравниться с тем, что он делал в возрасте 20 лет.

— Вы сейчас работаете над книгой о «советских коллаборационистах, шпионах и агентах влияния в конце Второй мировой войны». Если ранние книги были о математиках и экономистах, то чем продиктован выбор такой экзотической темы? Это тема предательства и сотрудничества с врагом, что в ней нового? Правильно ли вас воспримут после этого в России, столь гордящейся победой над фашизмом?

— У вас неверные данные. Моя книга, которая будет опубликована Viking/Penguin в США, рассказывает о выдающихся личностях на Западе — не в России — которые сотрудничали, обычно тайком, с советским правительством с середины 30-х и до конца 40-х годов, то есть, это было не только во время Второй мировой. Пожалуйста, убедитесь в том, что вы понимаете это правильно.

«Когда он наконец пережил окончательную ремиссию, ему было 60, и он не занимался математикой в течение десятилетий. У него все еще были интересные идеи, и он работал над некоторыми из них. Но я не знаю ни одной работы, которая могла бы сравниться с тем, что он делал в возрасте 20 лет». Фото theguardian.com

Некоторые из них были экономистами, так я заинтересовалась темой во время работы над «Путем к великой цели» (Grand Pursuit). В связи с этим, я надеюсь, что ваш вопрос не подразумевает, что вы думаете, что журналисты должны писать только о политкорректных темах… В истории нет священных коров и предметов, о которых было бы нечего добавить.

— Взламывание тяжелейших математических проблем — опасная для разума вещь?

— Решение любой сложной проблемы на публике или в одиночку потенциально ведет к стрессу. А стресс может дестабилизировать. Но, безусловно, у причины есть и другая сторона. Психическое заболевание может разрушить научные карьеры. Строжайшие исследования на этому тему подтверждают, что психическое заболевание наносит больший вред научной, нежели творческой креативности, возможно, из-за природы определенной работы, учебы и карьерного роста.