«Их всех убили»: лесоповал для будущего муфтия, выучить Коран в лагере и ненависть имама из «Марджани»

«Их всех убили». Такими словами одна из моих собеседниц завершила рассказ о своих выдающихся родственниках. «Это был цвет татарской интеллигенции, умные, красивые люди, мечтавшие изменить мир вокруг себя к лучшему. Кого-то замучили в тюрьме, кто-то умер в лагере, другого нашла пуля. Такой для многих тысяч человек оказалась плата за преданное служение народу…».

В своей работе я стараюсь не поддаваться рассказу о травмирующем опыте репрессий. Всегда подбадриваю себя: мол, глянь, сколько всего сохранилось, несмотря на целенаправленное уничтожение, многие репрессированные люди ведь вернулись из лагерей и дожили до глубокой старости, что-то писали и учили других. Этим «оптимизмом» объясняется и мое стремление посмотреть на внутреннюю жизнь мусульман за пределами государственной политики, ее ничем неоправданного насилия… Но мои «розовые очки» из раза в раз разбиваются о реальные судьбы людей и их книг, безжалостно уничтоженных режимом и забытых нами, их сытыми потомками…

«Ветер перемен»?

Чаще всего история репрессий рассказывается историками через призму документов, составленных машиной смерти, через сухие строки уголовных дел и бесконечных допросов. Для меня важнее посмотреть, как репрессии воспринимались их жертвами. Те, кто их пережил, вспоминали о них по-разному. Габделхэбир Яруллин, имам мечети «Марджани» в годы брежневского застоя, в своих автобиографических записках не скрывал ненависти к режиму, его жестокому и несправедливому отношению к себе. Напротив, Габделбари Исаев, будущий муфтий, валивший лес под Уфой в 30-е, писал, что это был лишь «холодный ветер перемен», требовавший жертв. Его учитель Зияутдин Камали был замучен в лагерях, и наверняка Исаев об этом догадывался, но и модернизация по-советски не могла не находить отклик в сердцах людей. Для Исаева советский строй был одновременно источником несчастий и успеха.

Есть и «синхронные» описания мусульманами репрессий 20-х и 30-х годов. Интересно, что события воспринимались их жертвами, исходя из исламского мировоззрения. Например, ссылка нередко описывается в этих текстах суфийским термином « гөрбәт», означающим одинокое существование на чужбине вдали от родных. Суфийский шайх Кыяметдин Кадыйри с осуждением и обреченностью писал в своих стихах о коллективизации, распространении алкоголя в городах и об убийствах его друзей и близких. Судьба оказалась благосклонной к нему: он вернулся из тюрьмы, в годы войны был имамом в мечети «Марджани» в Казани и скончался около 1952 года, а его сборник стихов сохранился в библиотеке Габделхэбира Яруллина.

Реакцией на репрессии можно считать и поворот к историческому наследию. Карим Сагитов, профессиональный журналист, до революции писал публицистические статьи и работал над огромной «Историей периодической печати у мусульман». Когда исламская журналистика перестала существовать и ситуация в стране более не располагала к размышлениям об исламской реформе, Карим Сагитов стал сотрудником Института востоковедения в Ленинграде и работал над описанием татарских рукописей. Оттуда его и забрали… А у многих других не было шанса на раздумья: имама мечети в Бишбалта бистәсе Исмаила Габитова расстреляли, а все его благие дела были преданы забвению. Конечно, Екатерина Вторая сделала для Казани гораздо больше, чем Исмаил Габитов. Ему памятник ставить никто не собирается…

Мечта Жихангира Абызгильдина

Жихангир Абызгильдин в течение многих лет служил имамом в Первой соборной мечети Уфы, был сторонником прогресса, написал целый ряд богословских произведений. «Прогрессивное» мышление не спасло его от большевиков: в 1920-х годах Абызгильдина отправили в Сибирь. На короткий период в 30-е годы Абызгильдин вернулся домой и продолжил преподавать и вести коллективные молитвы в мечети. В частной коллекции чудом уцелела объемная рукопись (порядка 300 листов!) с проповедями Жихангир-хазрата и кое-какими дневниковыми записями за период с 1915 по 1935 год. Из этих записей мы узнаем, что за время, проведенное в лагере (гөрбәт!), Абызгильдин выучил Коран наизусть, хотя ему уже было за 60 лет, чем вызвал восторг у своих коллег, Ризы Фахретдина и Кашшафа Тарджимани. «Конечно, — пишет Жихангир-хазрат, — у меня получается хуже, чем у чтецов-профессионалов (кари), но похвала близких друзей придает мне сил». В месяц Рамазан 1934 года Абызгильдин сам проводил все ночные молитвы-таравих и долго-долго читал Коран. Для него это было очень важно, поэтому он писал об этом с особым трепетом.

При этом Жихангир-хазрат находился в очень стесненных условиях: у него отобрали квартиру и ему пришлось жить в коридоре в здании муфтията. Его книги лежали в мешке, поэтому заниматься наукой не было никакой возможности (хотя из его писем того же времени мы знаем, что он писал большой труд о каляме). При этом он был лишен прав и должен был платить большие налоги как «священнослужитель». Но Жихангир-хазрат не отчаивался: в 1934 году он инкогнито отправился в туристическое путешествие в Самарканд и Ташкент, чтобы посмотреть на красивые здания эпохи Тимуридов. Погостил и поехал домой, где после смерти Ризы Фахретдина его схватили и вскоре расстреляли. А если бы остался в Ташкенте, может, и остался бы жив?

Объемная рукопись с дневниками Абызгильдина завершается эпично: после одного из пятничных намазов в 1935 году тяжело больной муфтий Риза Фахретдин обратился к мусульманам: «Это особенная мечеть. В разное время в этой мечети молились величайшие ученые нашего народа: Шихаб хазрат Марджани, Исмагыйл Кышкари и другие. Имамы этой мечети имеют особенность: они долгожители. Пусть же Аллах продлит и дни имама этой мечети Жихангир-хазрата!». Мусульмане сказали «Амин», но замысел Аллаха оказался иным…

Мы живем во время, когда тени прошлого не дают нам спокойно жить. Нет никакой гарантии, что события 70-летней давности не повторятся вновь, ведь история не терпит невыученных уроков. Можно рассуждать о травмах памяти, об опыте людей, переживших репрессии, конструировать и деконструировать теории, объясняющие дикую жестокость по отношению к лучшим людям своего же народа. Но никуда не деть ноющую боль, появляющуюся в сердце при чтении полустертых строк в дневниках, написанных людским горем и кровью. Никуда не деть ненависть людей, чьих близких убили ни за что и предали забвению как врагов народа без права на признание их заслуг. Без права на память.