Сергей Саначин: «Пушкин воздал, может быть, несколько и завуалированно, благодарность отцу Платону»

Архетип седьмой главы «Истории Пугачевского бунта»

— Почему же из четырех месяцев, предоставленных императором на отпуск, Пушкин в Казани пробыл всего два дня? Да и «История Пугачева» заняла лишь часть его времени в Болдине?

— Ответ на этот вопрос дал Николай Гоголь в письме к профессору истории Михаилу Погодину еще 8 мая, то есть до пушкинского путешествия: «Пушкин уже почти кончил « Истрию Пугачева» (писать начал 25 марта, а 22 мая закончил черновой текст). А 15 мая Гоголь же свидетельствовал, что шесть доказанских глав уже написаны. Последнюю восьмую главу не берем в расчет, поскольку она рассказывает о крахе восстания, о событиях происходивших вне маршрута Пушкина. Значит, в работе оставалась седьмая — казанская глава? Отнюдь.

Фактура седьмой, казанской главы… уже имелась. В этом и была причина столь мимолетного пребывания Пушкина в нашем городе.

Большую часть этой всего-то четырехстраничной седьмой главы «Истории…» без преувеличения правомерно считать пушкинским изложением — как по общей канве, так и по целым фрагментам — сочинения ректора Казанской семинарии и Спасо-Казанского архимандрита Платона.

Оно содержалось в его письме своему другу, историку-археографу Николаю Бантыш-Каменскому — горячем письме, написанном всего через шесть недель после трагического сожжения Казани. Через 8 лет отец Платон включил содержание этого письма в составленный им «Сборник древностей казанской епархии и других приснопамятных обстоятельств» в качестве 5-й его главы. Она называлась «Краткое известие о злодейских на Казань действиях вора, изменщика, бунтовщика, Емельки Пугачева, собранное Платоном Любарским, архимандритом спасоказанским, 1774 года августа 24 дня».

Авторитет и достоверность «краткого известия» отца Платона подтверждались переложениями его и другими, кроме Пушкина, авторами. Например, издателем первого у нас в Казани журнала «Казанские известия» Дмитрием Зиновьевым в его брошюре 1807 года «Михельсон в бывшее в Казани возмущение». Но более всего — высокой похвалой самого победителя над «злодеем», подполковника Ивана Михельсона.

Вот она в его письме из Москвы отцу Платону от февраля 1775 года.

Среди «неизчетных читателей оной» повести был и Пушкин. Он поместил ее полностью в раздел «Сказания современников» сборника документов, относящихся к Пугачевскому бунту. Сборник этот составляет вторую часть его «Истории…», вышедшую отдельной книгой. Пушкин воздал, может быть, несколько и завуалированно, благодарность отцу Платону. Цитату из повести архимандрита — не относящуюся, впрочем, непосредственно к казанским событиям — он сделал начальным эпиграфом к своему труду в целом.

— Можно увидеть на примерах заимствования Пушкина из повести отца Платона?

— Да. Вот некоторые из них в двух столбцах.

Становится очевидным, что в Казани Пушкиным почерпнута и частично использована для седьмой главы лишь его беседа с суконщиком Бабиным. Но о ней чуть позже.

Изложенное объясняет, почему из трех месяцев отпуска — а это около 120 дней — Казани Пушкин уделил всего два дня! Еще в Петербурге у него были сомнения в пользе поездки. А покидая Казань, 8 сентября в письме жене он написал, что «очень доволен, что… не напрасно посетил эту сторону». Значит, мысли о напрасности вояжа были!

Разоблачение пастора-полковника из восьмой главы

— Значит ли, что на пути в Оренбург и Болдино заезд Пушкина в Казань был мало полезным?

— Нет-нет. В Казани Пушкин объездил места сражений, положивших начало краху Пугачева. Здесь произошли его встречи со старыми приятелями: с близким другом поэтом Евгением Боратынским и со знакомым по Петербургу поэтом Эрастом Перцовым. Здесь состоялась беседа с Бабиным, которая большим фрагментом вошла в 7-ю главу. Здесь случилось знакомство с почтенным в городе профессором-медиком, бывшим недавно ректором Казанского университета Карлом Фуксом и его женой. Фукс был знатоком местной истории и быта.

В своей «Истории…» Пушкин замечает, что «ему обязан я многими любопытными известиями, касательно эпохи и стороны, здесь описанных».

И одно из таких известий от Фукса Пушкин поместил в восьмую главу. Речь там шла о пасторе, который подавал милостыню арестованному и закованному в цепи Пугачеву в Казани в 1773 году. На следующий же год, в дни штурма города этого пастора привели к Пугачеву; тот узнал его и вместо ожидаемой казни обласкал и произвел в полковники. «Пастор-полковник посажен был верхом на башкирскую лошадь. Он сопровождал бегство Пугачева, и несколько дней уже спустя, отстал от него и возвратился в Казань» — красочно напишет Пушкин. Но, полагаю, это была со стороны Фукса пикантная байка.

— Что, не было никакого пастора? Не верите профессору?

— Думаю, что Фукс, приехавший в Казань через 31 год после нашествия Пугачева, будучи человеком из научного цеха, предупредил Пушкина, что история о пастыре-полковнике лишь предание в здешней немецкой диаспоре. Лютеранский пастор в Казани был. Подавал ли он милостыню Пугачеву? Почему бы нет? Арестантов тогда действительно выводили под конвоем в город для прошений, так как казенное кормовое довольствие едва выдавалось. Но полковником — хоть Пугачев и производил в них кого хотел — он не был.

— Почему так уверены?

— А дело в том, что после поимки Пугачева была создана Отдельная секретная комиссия по его делу. Главными в ней следователями были командующий карательными войсками правительства генерал-аншеф граф Петр Панин и начальник секретных следственных комиссий генерал-майор Павел Потемкин. Так вот, в рапортах участников процесса и в нескончаемых и тщательнейших допросах Пугачева в делах Комиссии нет упоминаний о пастыре-полковнике. Грозя, что его укрывательства будут из него «вымучены наижесточайшими здесь пытками», у «злодея Емельки» требовали в том числе «показать самую истину; сколько и от кого имел … при себе денег, или от кого ж оных тогда там получал». Также нет о пастыре ни в показаниях сподвижников Пугачева, ни в ответах казанцев, побывавших в плену.

— Тогда, может быть, вообще пастора не было?

— Был. Участник академических экспедиций профессор Фальк — покончивший жизнь самоубийством в Казани, не дожив трех месяцев до нашествия Пугачева — писал, что в 1773 году в Казани проживало 87 немцев, имевших протестантского проповедника. (Замечу попутно, что первое (!) вообще в Казани, еще с 30-х годов XVIII века обособленное кладбище было немецким. Оно протянулось по обеим сторонам нынешней Федосеевской улицы, от кремля до Евдокиинской церкви).

А личность «фуксовско-пушкинского» пастора полтора столетия оставалась загадкой, пока ее не разгадал крупный пугачевовед Реджинальд Овчинников. Проведя филигранное исследование, приведшее его аж в Эстонию, он установил следующее.

В 1767 году Военная коллегия России просила Екатерину II при войсках, где находилось немалое число иностранцев лютеранского исповедания определить пасторов. И 13 января 1768 года в Казань впервые на должность дивизионного пастора-проповедника был назначен Август-Христофор Виттнебен из Прибалтики. Эту дату можно считать началом лютеранской церкви в Казани.

Служба пастора Виттнебена в Казани продолжалась до 1783 года, то есть включая пугачевское время. Сначала богослужение он вел в специально нанятом доме. Затем лютеранская община приобрела двухэтажный каменный особняк, переоборудовала в молельный дом, который в 1773 году освятила. Но на следующий год при штурме Казани дом сгорел, а пастор попал в плен к мятежникам. В 1777 году на том же месте был построен новый «молитвенный дом лютерского исповедания».

Его облик не отличался от здания адмиралтейской конторы (ныне — ул. Большая Красная, 20/6), как и вообще от всех тогда строившихся домов в манере петровского барокко. А с 1863 года и поныне, и снова на том же самом месте, стоит кирха лютеранского закона, спроектированная архитектором католиком Львом Хрщоновичем (ул. Карла Маркса, 26).

Мог ли пастор Виттнебен подавать милостыню Пугачеву? Конечно. Он мог это делать не только из благих побуждений, но и как оказавшийся, как оказалось, в сильной конфронтации с казанским начальством — чуть ни до отрешения его от должности.

И еще. Сюжет с пастором как-то уж тесно перекликается с сюжетом о спасении Петра Гринева в «Капитанской дочке». По Пушкину в Казани Пугачев помиловал пленного пастора, узнав в нем подававшего ему годом ранее милостыню. А в Белогорской крепости Пугачев помиловал Гринева, узнав в нем подарившего тому ранее в сильную вьюгу свой заячий тулуп. Может быть, в «Капитанской дочке» Пушкин вдохновился рассказом Фукса? И не нашего ли пастора в черной сутане ввел для колорита в первоначальные эскизы своей картины «Суд Пугачева» в Белогородской крепости Василий Перов?

— А в следующей части давайте перейдем к самой поездке Пушкина в наши края: каков был маршрут, на чем он поехал, с кем поехал?