Булгарская археологическая культура и финно-угро-тюркский этнос: превратности метода

3. Булгарская археологическая культура и финно-угро-тюркский этнос: превратности метода (1990-е — 2010-е гг.). Смена парадигм не стала одномоментным событием и для археологов. Теоретические положения, изложенные в трудах А.Х. Халиковым, и разработанные им прикладные способы исследования в парадигме «археологической этногенетики» стали основой для целого ряда трудов его учеников и последователей. В них также использовались подходы, общие для отечественной археологии. Они сохраняли в неизменном виде положения прежней парадигмы.

В частности, общим было негативное отношение к теоретическим основаниям археологии, присущее всем сторонникам теории «восхождения», а именно понятию «археологическая культура», которая признавалась неприменимой для периода Средневековья. По сути, это привело к фактическому отказу от целостного анализа археологических реалий и субъективизму в методике анализа. Фрагментизация и дробление единого пространственно-временного континуума культур на отдельные сегменты привели, в свою очередь, к тому, что в работах учеников и последователей А.П. Смирнова (Т.А. Хлебникова, Е.П. Казаков и др.) они стали приобретать явочным порядком статус особых «культур». То есть термин «археологическая культура» в отношении всей территории Волжской Булгарии был отвергнут, но фактически применяется к ее элементам (иногда под видом «типа керамики» или формы украшений). Одновременно к этим сегментам единой булгарской культуры стала применяться (когда открыто, а чаще неявно) этническая характеристика.

Используя теоретическую небрежность и недостатки методики «восхождения», некоторые исследователи в полном соответствии с данной методической «системой» развивают мысль о значительном восточно-финском и угорском компоненте в культуре и населении Булгарии, в результате постоянной инфильтрации из Прикамья и Зауралья, и даже наличия среди булгар определенного массива языческого населения. Наиболее четко и определенно эту мысль сформулировал казанский археолог Е.П. Казаков, указывая, что «в болгарских поселениях в массе фиксируются новые группы круглодонной керамики, появившейся в Среднем Поволжье от носителей петрогромской культуры из районов Среднего Урала. Тесное взаимодействие постпетрогромского и болгарского населения очень скоро привело к возникновению гибридных групп керамики. Последняя сохраняет прежнюю форму и орнаментальную композицию, но оттиски веревочки и гребенки заменяются характерными для посуды болгар резными линиями. Во многих болгарских поселениях постпетрогромская керамика и ее болгаризированные гибридные варианты существуют до XIV в. Это объясняется, скорее всего, не столько стойкостью этнографических проявлений уральского населения, участвующего в этногенезе болгар, сколько постоянными контактами волжских болгар с огромным миром их восточных соседей».

Получается, что некая технологическая деталь (в данном случае примесь раковины в тесте посуды) трактуется им как элемент этнической культуры («этнографические проявления») уральского населения. С точки зрения этнологической науки — это аномалия.

В другой статье он, упоминая об этой же керамике, прямо связывает ее с некими этноязыковыми общностями Булгарии: «...группа новообразованной посуды отмечается практически на всех памятниках волжских болгар... По форме и композиции орнамента она сохраняет черты постпетрогромской посуды среднеуральских угров, переселившихся в Волжскую Болгарию в конце X в., однако исчезновение в тесте примеси из толченых раковин, замена веревочно-гребенчатой орнаментации резной, применение иногда ручного круга в формовке и т.д. свидетельствуют об изготовлении ее болгаризирующимися уграми (sik! — И.И.)». Довольно четкий, ясный и исчерпывающий пример изложения метода «археологической этнологии». Автор прямо и без излишних теоретических изысков, которые в таких случаях довольно обычны для советских археологов, на основе изменений деталей оформления керамической посуды определяет нюансы освоения зауральскими уграми тюркского языка. Из этого пассажа с очевидностью следует, что автор считает, что создатель указанной средневековой посуды по мере освоения тюркской лексики все меньше и меньше добавлял в тесто сосуда толченую раковину, видимо, вместе с остатками финской речи медленно теряя память о милой сердцу его предков речной раковине. Следовательно, по Е.П. Казакову существует какая-то связь между раковиной в посуде и угорским языком, а поскольку этнос в первую очередь характеризует не язык, а этничность, то, видимо, раковина в посуде неким мистическим образом определяет эссенциальную этничность неких настоящих угров. Неясно только каких. Ведь кроме пресловутой раковины, об этих мифических уграх практически ничего не известно. Не говоря уже о том, что для целого ряда «угрских этносов» она вообще не характерна, и, например, венгры раковину в тесто своих горшков не подкладывают. Видимо, тоже утеряли свою угорскую эссенциальную сущность!

Позднее Е.П. Казаков продолжал манипулировать археологическим материалом, чтобы на анализе некоторой группы лепной керамики (круглодонных сосудов с горизонтальными орнаментами в виде оттиска веревочки по венчику и с добавлением толченой раковины в тесте) сконструировать существование некоторой группы угорского языческого населения. Несмотря на то, что количество этой посуды в составе всех находок из булгарских памятников X—XIII вв. составляет доли процента. Между тем сам факт ее описания позволил автору объявить о существовании в Булгарии некоей «постпетрогромской» культуры, а само ее описание дает основания автору постулировать наличие массовой миграции угорского населения из-за Урала. Это еще один факт, который объясняет, почему археологи отрицают применение самого понятия «археологическая культура» в отношении средневековой Булгарии. Такая неопределенность позволяет некоторым авторам манипулировать неким набором находок, собирая его, как конструктор «Лего», в разные формы и сочетания. Если нет теоретической определенности, она открывает путь к безумному моделированию сущностей. В то время как сама теория играет роль «бритвы Оккама» для подобных квазинаучных реконструкций. Понимание этих проблем стало основанием для тщательного изучения как самого материала, так и оснований для подобного моделирования. Итог этого анализа в том, что приток нового населения, принесшего традиции своего гончарства, произошел в IX—X вв., а прекращается производство этой посуды в начале — середине XI в. и связывается с прикамско-приуральским или зауральским населением. В целом это верный вывод, хотя и весьма непоследовательный. Проблема не в отказе от атрибуции некоторой части лепной посуды как «постпетрогромской», а вообще отказаться от подобных сопоставлений, поскольку нет никаких убедительных доказательств связи между технологией гончарства и этносом, тем более языком гончаров.

Таким образом, основываясь на факте наличия среди материала булгарских памятников украшений и деталей одежды, восходящих к финно-угорским прототипам, и наличия среди керамической посуды определенного процента сосудов с некоторыми чертами финно-угорского гончарства (чаще всего отмечается наличие примеси раковины в тесте или специфические элементы орнаментации), а также указывая на «финно-угорское» происхождение ряда антропологических серий из булгарских могильников, авторы пытаются сконструировать некую общность финно-угорского населения, компактно проживавшего якобы на территории Булгарии и имевшего свою культурно-археологическую специфику. Последним штрихом к этой концепции стало конструирование некоей «постпетрогромской культуры», которая объединяет все булгарские памятники, содержащие в комплексе некоторое количество посуды с цилиндрическим горлом с гребенчато-шнуровым орнаментом и обильной примесью толченой раковины в тесте и распространенные от Верхнего Прикамья до Самарской Луки.

Иными словами, получалось, что на территории средневековой Булгарии, кроме булгарской археологической культуры, существовала еще и другая культура, с некими угорскими истоками. Следует подчеркнуть, что в процентном отношении на булгарских памятниках она составляет менее 1% от всего количества керамики и не более 3—6% от всей лепной посуды. Подобные теоретические изыски вызвали справедливую критику специалистов, указавших, что подобный авторский субъективизм нарушает структуру теоретических понятий археологии, даже в довольно эластичных рамках «археологической этногенетики».

Получается, что Е.П. Казаков, выдвинувший подобную гипотезу, постулирует отсутствие единой булгарской археологической культуры, представляя ее в виде конгломерата (разной степени единства и общности) культур, носители которых проживали на территории Булгарии. Это явный отход от концепции «единой булгарской народности» в пользу аморфных представлений о средневековом этносе А.П. Смирнова.

Ярким представителем концепции «археологической этногенетики» является К.А. Руденко, изучавший проблемы взаимодействия народов по данным археологии. В его трудах Волго-Камье предстает неким регионом, где пересекаются и перекрываются ареалы различных археологических культур, в которых на археологических материалах постулируется, но не доказывается, что в Булгарии происходило «формирование полиэтничного (многовидового) сообщества с высокой численностью ряда этносов, при активных миграционных процессах в условиях общей стабильности популяции». Он прямо утверждал, что «Булгарская культура не была моноэтничной. Ее можно охарактеризовать как многокомпонентную и полиэтничную систему, отражавшую особенности внутреннего устройства этого государства. Не была она и «надэтничной», государственной, поскольку не сложился общегосударственный канон или стиль в украшениях, костюме, и поэтому собственно «булгарское» трудноуловимо в массовом археологическом материале».

В этой и других работах автор следует этой гипотезе, выявляя некоторые археологические реалии, большую часть которых наделяет этническим содержанием. В первую очередь это, по его мнению, касается развития ремесла в средневековой Булгарии, важнейшим фактором развития которого выступала этническая ремесленная традиция». Суть этой «традиции» была в «наличии этнического носителя (ремесленника)», а «исчезновение этнической основы вело либо к свертыванию производства, либо к трансформации морфологических признаков изделий и, как правило, их функционального назначения». По логике автора, ремесленное производство в средневековой стране с развитой городской инфраструктурой, участвующей в региональной и мировой торговле, было ориентировано не на городской рынок, а на некие местные этнические общины. При этом получается, что автор этой гипотезы точно уверен, что производить некие ремесленные изделия «этнического характера» может только представитель именно этого этноса. Оставим в стороне вопрос, как автор определяет, что это был именно «носитель этнической традиции», а не ремесленник, работающий на рынок или на заказ. Между тем прекрасно известно, что в средневековом мире, в отличие от родового общества, производство ремесленной продукции определялось спросом и предложением, а не мифической «этнической традицией». Например, прекрасно известно, что практически все зооморфные украшения Древней Руси производились в городах, причем рынком сбыта их были не только «этнические общины» (финно-угорский этнос?), а широкие массы городского населения, считавшие их веянием моды.

На основе подобного анализа археологического материала К.А. Руденко заключает: «можно предположить, что содержание этнонима «булгар» к середине XI столетия утрачивает этническое содержание и становится политонимом, обозначая в целом людей, проживающих на этнической территории Волжской Булгарии». В этом пассаже заключен весь смысл «этнических» штудий автора — сомнительных и противоречивых. С одной стороны, Волжская Булгария — это некая «этническая территория» (Кого? Многоэтничного этноса?), а с другой — «булгары» — это политоним (но ранее он был этнонимом, а булгары — этносом. Когда они перестали быть этносом?). Иными словами, концепция автора проста — он с помощью аналогий разбивает булгарскую археологическую культуру на сегменты, а потом объявляет на этом основании ее многоэтничной, а булгар не этнической, а политической общностью. Вызывает, однако, сомнение, что термин «политический этнос» (по аналогии с «политической нацией») вообще можно применять к периоду Средневековья. Не отвечают эти теоретические изыски и на другие вопросы: как и почему этноним «булгар» стал политонимом для многоплеменного населения. Все это показывает, что современные теоретики «археологической этногенетики», отказавшись от концепции «общебулгарской народности» А.Х. Халикова, оказались в тупике. Признав многокомпонентность археологической культуры, они разрушают всякие теоретические основания, отождествления ее с конкретным этносом, поскольку никаких иных обоснований отождествления каких-либо типов украшений с какой-либо культурой нет. При этом никто не доказал, что эти элементы непременно являются частью некоей «финно-угорской» культуры, которой в природе не существовало. Вообще, для данного подхода характерно некорректное смешивание археологической и этнографической терминологии — типа «финно-угорские украшения», «гибридная керамика пермских истоков», «булгаро-аскизский комплекс», «финно-угорский компонент» как «этнический» элемент культуры, а также смешивание этнических и языковых таксонов разного уровня обобщения — «угорские племена составили одну из этнографических групп населения Волжской Булгарии» или «включение славянского и финно-славянского компонента в состав булгар».

Вообще, достаточно ли по анализу типологического состава украшений признать доказанным факт «этнической пестроты» населения Булгарии, не говоря уже об «этнической метизации» булгар финно-уграми? Бронзовые украшения и детали одежды действительно являются важной частью этнографического костюма и могут служить одним из способов этнической идентификации, но не всегда, не везде и не каждая вещь. Для того чтобы уверенно относить все зооморфные или шумящие подвески, привески или бронзовые пронизки к костюму финно-угров, необходимо предпринять более строгий и детальный их совокупный анализ с выделением этноопределяющих элементов костюма того или иного восточно-финского или угорского народа. Пока же ссылки исследователей на наличие некоторых предметов «небулгарского» происхождения в целом неубедительны.

Продолжение следует...