Нужно ли сегодня высшее образование и что оно дает, кроме диплома?

Le Universite est mort, Vive le Universite!

Пандемия и резкий, непредвиденный переход университетов в онлайн, случившийся за считанные недели по всему миру, вдохнул новую жизнь в дискуссию о том, нужно ли вообще высшее образование и что оно дает, кроме диплома.

Да и что дает сам диплом, особенно российского вуза — страны, в которой больше 100 лет люди без образования получали больше, чем люди с ним. Практически ничего в этом плане не изменилось и за последние 10 лет.

Развитие двухуровневой системы образования, или Болонской системы, (бакалавриат + магистратура) обострило дискуссию о востребованности специалистов высшей квалификации в реальном секторе экономики. Ведь не секрет, что работодатели сегодня не готовы платить молодому специалисту «бонус» за более высокий уровень образования, а в этой ситуации многоуровневая подготовка теряет смысл и влечет за собой проблему с реальным конкурсом на магистерские программы, даже в ведущие отечественные университеты. Поскольку это происходит на фоне падения интереса молодежи к исследовательской работе и сопряженной с этим низкой востребованности аспирантуры, в десятилетней перспективе можно спрогнозировать стагнацию большинства отечественных исследовательских школ. Для поддержания системы воспроизводства специалистов высшей квалификации необходимо обеспечить серьезный избыточный приток кадров в магистратуру и аспирантуру. «Кадровая воронка» позволит сформировать конкурентную среду для отбора лучших из лучших, что, кстати, и было реализовано в советской системе.

В этот раз отечественным вузам повезло, и национальный кризис в образовании, усиленный активной государственной поддержкой неравной конкуренции среди вузов, инициированной в 2012 Минобрнауки РФ, наложился на общемировой кризис, спровоцированный уже объективной причиной — пандемией. Повезло, потому что на крушении империй, как известно, сколачиваются самые большие состояния.

В этой статье мы попытаемся разобраться, почему через 900 с лишним лет после образования первого университета можно констатировать крушение вузовского мира в той логике эволюции высшей школы, которую мы знаем, что послужило причиной, хотя это и претит логике ученого и эксперта, спрогнозируем, что из этого следует и как получить реальный шанс вывести российские вузы в мировой топ.

Чтобы ответить на этот вопрос, вернемся на 933 года назад в момент основания первого в мире университета. Если верить Леониду Мациху, появлением университетов человечество обязано внутренним конфликтам в католической церкви. После 1054 года католическая церковь задумалась, что делать с инакомыслящими внутри. Любой институт знает два варианта работы с революционерами — изолировать или игнорировать. После крупного раскола игнорировать инакомыслящих было чревато последствиями, оставалось изолировать, но, на счастье человечества, изолировать решили не классическим методом (на кладбище или в удаленный монастырь), а продвинутым, собрав революционеров в резервации и поставив им задачу переосмысливать глобальные проблемы теологии. В этот анклав можно было отправлять всех, кто начинал сомневаться в догматах и ритуалах, привлекая их на свою сторону и прося обосновать, а почему, собственно, догмат может быть все же верным.

Очевидно, что доля людей, работавших и обучавшихся в университетах, на тот момент была ничтожна по сравнению с населением Европы, не говоря уже о населении Земли. До середины XV века и изобретения книгопечатания доступ к книгам был, мягко говоря, сильно ограничен, ученых было мало, и любой, кто прочитал больше пяти книг и поговорил с 30 себе подобными после этого, становился светочем разума. Его знаний было достаточно, чтобы учить студентов. При этом основная часть книг до наступления эпохи книгопечатания находилась в европейских монастырях под жестким монашеским надзором, где многократно переписывалась под их же неусыпным контролем.

Такой суверенитет на тиражирование единственного на тот момент источника знаний — книги — привел к монополизации знаний. В результате монастыри стали не только источником доходов для римско-католической церкви, но и «толкователями истины». В такой ситуации молодым европейским университетам пришлось конкурировать за выживание и развитие с мощными церковными центрами. К середине XIII века университеты получили поддержку от европейских монархий, еще тоже достаточно молодых и в значительной степени зависящих от благословления и расположения церковных прелатов. В борьбе с феодальной раздробленностью монархи делали ставку на городское население и зарождающееся дворянство. И те, и другие получали от центральной власти различные льготы, ослабляя тем самым крупных и пока еще фактически самостоятельных феодалов. Серьезную стабилизирующую роль в этом противостоянии сыграли молодые европейские университеты. На них, как на источник знаний и толкователей истины, была сделана ставка в борьбе за объединение европейских государств в рамках тех границ, которые мы наблюдаем на сегодняшний день.

Не даром именно университетские профессора были канцлерами при дворе знаменитого реформатора Генриха VIII Английского. Такой противовес в сочетании с дарованными привилегиями позволили университетам уже к XV веку стать мощными интеллектуальными центрами, способными на равных конкурировать с церковно-монастырским толкованием истины. И хотя книгопечатание несколько изменило количественные характеристики университетской жизни, а появление протестантизма и эпоха Возрождение, а также союз со светскими властями расширили число объектов исследования, качественно университет почти не поменялся: по-прежнему центром его был несущий знание очень немногим профессор, стоящий за университетской кафедрой. При анализе эволюции высшей школы этот тип принято называть университетом 1.0.

Впервые университеты существенно изменились в ответ на вызовы промышленной революции. Растущим экономикам стран понадобилось существенно больше, как бы сказали сейчас, «квалифицированных кадров, отвечающих требованиям работодателей», и, кроме того, промышленное развитие требовало новых технологий и междисциплинарных знаний.

На этот запрос первыми смогли ответить немецкие университеты (основанный фон Гумбольдтом Берлинский университет считается первым университетом 2.0). Они поменяли концепцию: вместо ретрансляции знания была сформулирована задача массовой (относительно — доля людей с университетским образованием по сравнению с количеством населения все еще находится на уровне статистической погрешности) подготовки специалистов, способных не только воспринимать знание, но и создавать новое на его основе. Исследовательские университеты вызвали ускоренное развитие науки: будучи относительно богатыми институтами, они могли себе позволить финансировать любые исследования, а рождавшееся знание уже трансформировалось в прикладные технологии. При этом индустрия была просто потребителем этих исследований, и никаких собственных лабораторий промышленники не строили — зачем? Для этого есть университеты. Университеты 2.0. Логично, что в первую очередь они формировались на промышленно развитых территориях, обеспечивавших востребованность подготовленных кадров.

Все имеющиеся в распоряжении университетов на сегодня инструменты верификации научного знания были созданы именно этим типом высших учебных заведений. До середины ХХ века количество людей, получающих высшее образование и занимающихся наукой, все еще было мало, и они могли проверять работы друг друга. Бор знал Гейзенберга, они бывали друг у друга в лабораториях, критиковали друг друга и общались с чужими аспирантами. В этой системе принятая для верификации результатов «оценка равными» не создает проблем: на каждую статью и книгу, которых пишется довольно мало, находятся два рецензента, знакомых с проблемой. Они подтверждают достоверность данных, а человечество получает новую порцию достоверного научного знания. В такой парадигме увеличение количества печатных исследовательских работ не имеет смысла, ведь каждая публикация несет в себе новое знание или новое толкование уже известных фактов и становится настоящим событием в своей предметной области.

В таком «ограниченном» научном сообществе появление лжеученых и имитаторов научной активности почти невозможно. Соответственно, не возникает и вопросов к качеству печатных работ.

Но в середине ХХ века ситуация начала постепенно меняться. Во-первых, деколонизация и борьба за права человека резко расширили число людей, получивших доступ к высшему образованию (в нашей стране это случилось только в 90-х годах, в остальном мире — раньше). Динамика только американцев (у них, как правило, дела со статистикой обстоят лучше), получивших диплом колледжа, значительно выросла с 1940-х годов.

Как видно из приведенных данных, 10% выпускников колледжей и университетов в 1940 году превратились почти в 70% в 2019-м, то есть вместо 13 миллионов людей с высшим образованием сегодня в США проживает 230 миллионов таких специалистов.

При этом далеко не все получившие образование студенты похожи на главных героинь фильма «Скрытые фигуры»: медианный студент всегда среднего качества, а при резком увеличении производства чего угодно качество падает, это закон. Добавьте сюда Африку и Азию, чьи граждане до обретения странами этих континентов независимости чаще всего вообще не получали высшего образования, и вы получите переход от производства «Роллс-ройсов» к масс-продакшн а-ля «АвтоВАЗ» при сохранении того же типа и подхода к производству, что и на «Роллс-Ройсе».

Получив степень бакалавра, эти люди захотели продолжить обучение, а университеты захотели на них заработать (все же наука — вещь дорогая, даже для университетов). Бакалавры стали магистрами и PhD и начали кратно повышать объем производимой ими научной продукции. При этом единственным измеримым результатом исследовательской деятельности оказались публикации в рецензируемых изданиях.

При относительной стабильности количества научных работ в течение всего периода существования исследовательских университетов (с 1810 по 1950 годы) и отсутствии существенных изменений в научном подходе и порядке оценки научных результатов экспоненциальный рост числа публикаций с 1950 года выглядит необъяснимым. Интуитивно ничем, кроме массового образования и сопряженного резкого увеличения штата университетов, объяснить этот взрывной рост нельзя. Косвенно этот тезис подтверждается и скоростью производства научных статей выпускниками вузов более поздних годов рождения (см. рис. 2).

Таким образом, распространенные в массовом производстве подходы к организации труда нашли свое отражение и в современной исследовательской работе. А введение в KPI исследователей наукометрических показателей, также заимствованное из технологий массового производства, только «привязанное» в силу специфики сферы к количеству публикаций и их цитируемости, привело к лавинообразному росту публикаций. При этом диалектический переход количества в качество пока не случился, и на сегодняшний день мы наблюдаем рост публикационной активности, непропорционально превышающий их ценность в качестве источника новых знаний.

Из зависимости, представленной на рис. 3, следует, что люди, получившие высшее образование позже, склонны больше и быстрее печататься. В ответ увеличивалось количество рецензируемых изданий, в XXI веке научные журналы и вовсе сдались, создав open access версии, размещаемые только в электронном виде и способные вместить всех желающих. Больше половины посетителей научных конференций — аспиранты, докладывающие небольшие детали своей работы. В университетском обиходе даже появился жаргонизм «исследовательское салями» — меткая характеристика «нарезки» цельного научного результата на несколько статей, логичное следствие политики publish or perish («печатайся или умри»). В результате сейчас мы получили некую «массовую печатную субкультуру», но только в сфере исследований.

Таким образом, объем бумаги экспоненциально рос, а качество падало (конечно, все эти люди цитировали друг друга, поэтому их индекс Хирша и получился выше, чем у Хиггса, которого, по его собственной рациональной оценке, в современный университет просто не взяли бы работать за низкую научную производительность). На всех вновь обретенных PhD Боров и Гейзенбергов уже не хватало, и новые ученые писали рецензии друг на друга, а журналы, не добиваясь нужного качества рецензирования, свели проверку научных статей к чек-листам. Естественно, что, как и при любом потоковом производстве, массовое производство «знаний» привело к стагнации и самих исследователей. Становятся нормой и даже поощряются финансово массовые публикации по одним и тем же тематикам, договорное перекрестное цитирование. Все для того, чтобы увеличить личные наукометрические показатели (а вслед за ними — интегральные показатели университета), которые имеют мало общего с реальной исследовательской работой и тем более с формированием прорывных знаний. В результате к пандемии массовые университеты подошли как раз в этом состоянии и предсказуемо не смогли перенести свою ценность на новое поколение и в онлайн.

К сожалению, в отечественных реалиях имеется дополнительное осложнение: в большинстве российских университетов генерация такой «публикационной активности» происходит за государственный счет. И в ход идет все: финансирование, выделенное на программы развития опорных, национальных исследовательских и федеральных университетов, либо программы повышения конкурентоспособности отечественных университетов «5-100».

Возможно, новая программа «Приоритет 2030» в этом плане мало чем будет отличаться от проектов, уже признанных «успешно реализованными». В результате воспитываются поколения молодых ученых, не знакомых с нормальной исследовательской деятельностью, воспринимающих ее как приращение наукометрических показателей любым возможным способом. В такой ситуации университеты реагируют на повышенный спрос на наукометрию как любой экономический агент, сокращая деятельность в интересах других заказчиков (студентов и реального сектора экономики) и перераспределяя ресурсы так, чтобы максимизировать измеримые наукометрические результаты.

Параллельно промышленность, столкнувшаяся в 1980-х годах с кризисом перепроизводства, привычно повернулась в сторону университетов за научными прорывами и неожиданно обнаружила там массовое производство «научного хлама» вместо ожидаемых результатов. Ответом на это стало массовое развитие собственной лабораторной базы, возможности которой сегодня кратно превышают университетские, и дальнейшего бурного развития корпоративного исследовательского сектора. Крупные компании открывают собственные исследовательские подразделения и активно переманивают оставшихся ученых из турбулентной академической среды.

Более-менее в этой ситуации сохранили лицо университеты типа 3.0, производители инноваций на основе собственной науки — Стэнфорд, MIT, Гарвард, Кембридж, Оксфорд и ряд других, примерно полторы сотни. Они выбрали путь, который в бизнесе назвали бы премиальный сегмент. То есть хорошо, дорого и не для всех. Но встает вопрос: кажется, такую модель нельзя масштабировать, и вхождение российских университетов в этот список нереально (об одном-двух речь не идет, это возможно). Так, может быть, и не стоит массово тратить на это ресурсы университетов, а стоит искать другой ответ? Ведь массовое высшее образование в мире никуда не исчезнет, и как раз в этом секторе сегодня, после пандемии, лидеров нет.

Последний гвоздь в гроб старой университетской модели (кроме 3.0) вбило развитие интернета, которое принесло информацию в неограниченных количествах в каждый подключенный к Сети дом и еще выпустило на волю производителей неверифицированного контента, в результате чего больше 60% доступной нам сегодня информации — это фейк.

И что делать в этом контексте университетскому сообществу, не претендующему на премиальность в этой сфере, то есть почти 30 тысячам университетов по всему миру? Закрыться? Пытаться стать псевдо-Калтехом? Придумать свои собственные рейтинги, в которых они станут лучшими? Купить тысячи статей ведущих авторов под свою аффилиацию и подняться в имеющихся рейтингах благодаря этому? Может быть, купить издательские дома и печатать там самих себя? Или все же попробовать взглянуть на ценность, которую видят миллиарды потребителей образования во всем мире, и переориентироваться на нее? Признать, что мировой образовательный конвейер создан без нас? Не стоит ли попробовать его возглавить, пользуясь репутацией советского образования?

Если пойти по этому пути, нужно понять базовые ограничения, существующие в мире в начале 2022 года, и их влияние на модель работы университета. Во-первых, университет создан и 900 лет работал в условиях недостатка информации. Профессор знал достаточно, чтобы ответить на вопрос студента либо сразу, либо после похода в библиотеку (в которой в отличие от студента он знал, что именно искать). Если студент был настолько толков, что задавал вопрос, на который ответ пока не найден, его кооптировали в ряды профессоров с нижней позиции аспиранта.

В последние 20 лет никакого недостатка информации мир не испытывает, и базовый навык профессора становится совершенно бесполезен. Более того, вооруженная «Гуглом» и «Яндексом» аудитория за полчаса накидает профессору как минимум десяток фактов из его предметной области, о которых он никогда не слышал, и уверенно придет к парадоксальному выводу, что «Гугл» знает больше, чем университетская профессура. Так, может быть, пора перестать с этим спорить? «Гугл» и должен знать в разы больше нас, ведь производительная мощность мозга одного человека и дата-центров «Гугл» несопоставимы.

Но при этом в отличие от «Гугла» профессор может отличить, что из приведенных фактов является достоверным, а что нет, и передача этого навыка, а не ретрансляция и коммерциализация знания может стать основой для возрождения университета как центра знаний. Такой вуз будет не только центром производства знания, но и хабом его обработки, а интерпретации знаний можно и нужно учить, не забывая, что обработка — это профиль массового производства. По сути, университет при таком подходе превращается в аналитический центр, что не требует значительных ресурсов. Для студента же ценность такого подхода в том, что университет из запрограммированного потребителя информации способен превратить его в человека, способного выделить сущность и сохранить тем самым свободу выбора. Фактически в современном университете важнейшим навыком становится критическое мышление, позволяющее объективно оценивать окружающую реальность и события, происходящие (и, соответственно, не происходящие) в ней.

Второй аспект — изменившееся восприятие поколения, которое в основном потребляет продукт современных университетов. Выросшее в условиях относительного изобилия поколение Z (парадоксальным образом рост качества жизни и усиление неравенства связаны между собой прямой зависимостью, поэтому эта тенденция одинакова для всех континентов) ориентировано на получение результата здесь и сейчас. А что предлагает университет? Четыре года выполнения не всегда понятных работ с совершенно неочевидным результатом. Единственным «твердым» результатом при этом становится диплом, ценность которого, как мы говорили ранее, значительно снизилась. Отсюда и дискуссии о том, стоит ли тратить 4 года, чтобы обрести сомнительный инструмент открывания банок пива.

На наш взгляд, прекратить такие разговоры можно, превратив стайерскую дистанцию в вузе в своеобразную эстафету из дисциплин. Семестр — короткий срок (хотя стоит учитывать, что и он не короткий, хорошие мемы в интернете живут меньше), и, если за семестр студент «пробежит» от состояния А, в котором у него нет полезного навыка/умения/знания, до точки Б, в которой явственно видно, что у него появилась возможность им пользоваться, подтвержденная его собственным опытом, эта часть обучения будет иметь для него ценность. И так шаг за шагом к измеримому результату. И на каждой остановке (например, семестре) должен быть зафиксирован обозримый и ощутимый результат. Сфера EdTech подтверждает целесообразность такого подхода: посмотрите, сколько люди учатся в короткую, как легко бросают, если им не интересно, и как гордятся полученным за месяц новым навыком.

Студенты молоды, они могут потратить время, чтобы потестировать, что им интересно, а что нет, и университетам не стоит им мешать (фактически западные университеты это и делают, давая возможность записываться на курсы и бросать их). Важно, чтобы при окончании каждого курса случалась доза дофамина, то есть что-то было сделано.

В чем здесь роль университета, кроме того, чтобы предоставить россыпь курсов? В том, что профессура в отличие от тестирующей варианты молодежи понимает, из какого комплекса этих кубиков «Лего» может сложиться единая картина мира, соответствующая современному уровню развития науки и технологии в определенной сфере, а из какого нет. Фактически преподаватель становится дизайнером сотен индивидуальных образовательных программ. Сертификаты при этом стоит давать по каждому освоенному курсу, но диплом может появиться только у того, чьи сертификаты складываются в определенную степень (мозаичную картину с нужным набором пазлов), причем требования к этой конфигурации могут и меняться за время, пока студент осваивает нужные курсы. В этой системе и работодателю станет легче ориентироваться в том, кто перед ним.

Третий аспект — взаимодействие массового университета с работодателями. Про то, как университет может послать рынку труда адекватный, а неискаженный сигнал, мы уточнили чуть выше. Остается вопрос, как быть с наукой в мире, где лабораторные мощности университетов на порядок слабее лабораторной инфраструктуры компаний. Вернуть лидерство в этой сфере в университеты, скорее всего, уже невозможно. Превратить их в центры коммерциализации науки скорее бессмысленно: в любом случае они будут менее эффективны, чем заточенный под это бизнес. Уже сейчас почти все согласны с тем, что на одну научную функцию — фундаментальные исследования — индустрия не претендует: слишком неочевидны результаты и велики риски, которые не объяснить акционерам.

Но кажется, это не единственная роль, которую университеты могут сыграть. Доверие к научной оценке продукции в обществе выше, чем к оценке, проведенной государственными институтами и корпорациями. Наглядно это показывает анализ ключевых аргументов противников вакцинации от COVID-19 (авторы не рассматривают версии с чипированием, всемирным заговором и прочими протоколами Сионских мудрецов), который сводится к вопросу, откуда я могу знать, что Pfizer, AstraZeneca, «Генериум» и прочие фармгиганты заботятся о моем долгосрочном благополучии больше, чем о сегодняшней прибыли? И что они действительно учли возможные побочные эффекты, а не пытаются снять сливки, воспользовавшись возникшей проблемой? Кажется, это означает, что во взаимодействии с индустрией университеты могут взять на себя функцию центров открытых инноваций (апробированную на некоторых лабораториях Кембриджа), открыто сопоставляя результаты конкурирующих компаний и публикуя результаты. Тогда часть маркетинговых бюджетов, которые тратятся сегодня на завоевание нашего доверия, будут уходить на финансирование университетской верификации данных (этот навык в академической среде за 900 лет сформировался). Университет получит работу с самыми современными достижениями технологии, которые сможет транслировать студентам, а корпорации — верификацию доверия к своей продукции.

Только эта модель совсем не похожа на университет 3.0, да и на предыдущие версии. Если университет 1.0 можно было сравнить с сердцем научно-технического прогресса, университет 2.0 — с его головным мозгом, 3.0 (там, где это получилось) — с центральной нервной системой, то спроектированный нами университет даже не может называться 4.0, потому что это скорее сервис. Университет 4.2 — это своеобразная научная печень, отфильтровывающая достойную и недостойную науку, достойное и недостойное образование. Это платформенный дата-университет, прокачивающий через себя гигантские объемы чужой информации и разделяющий этот мутный вал на потоки компетенций. Такой университет априори не может не быть цифровым. Онлайн-инструменты — то расширение, без которого нельзя стать центром процессинга данных. Конечно, если ты был сердцем и мозгом, может быть трудно смириться с превращением в печень, но вспомните, что печень — это орган, заболевания которого чаще всего неизлечимы. Да и жить без нее человек не может.