«Тукай троллит татарских политиков из «мусульманской фракции», наобещавших с три короба»

«Реальный Тукай во всех своих текстах крайне лоялен русским»

Особенно красиво все 100 лет выступают литературные пропагандисты о политических стихах Тукаева. Памфлет «Государственная думага» представляет собой довольно резкие куплеты на мотив народной песни с фривольным содержанием. В припеве «дума» там рифмуется с «бума», т.е. «припадок», «падучая». На русский это переводят деликатно: «Мало дела, много шума». Хотя дословно это что-то вроде «Дума-дума, псих припадочный» (песня вышла вполне в панковском духе, панк-рок и груб, и политизирован). Вот ее содержание (без рефрена): «Быстро же ты закончилась, Дума, земельный вопрос не решила, гражданских прав не увеличила, полномочия начальства не урезала, грозилась всем показать, а в итоге тебя саму разогнали, показали тебе непристойный жест, только и остается, что о будущем мечтать».

Достаточно почитать любой перевод (с обязательной аннотацией), чтобы узнать, как сурово и гневно молодой гений раскритиковал действия царского правительства, призвал к свержению самодержавия (так и пишут до сих пор), как обрушился с критикой на царских чиновников. Ни о каком свержении самодержавия, если почитать стихотворение самостоятельно и продраться сквозь идеологический перевод, там речи нет — юный насмешник троллит татарских политиков из «мусульманской фракции», наобещавших с три короба и много грозившихся, но в итоге получивших позорный царский пендель.

Замечательное стихотворение «Не уйдем», вокруг которого много понаплясано, тоже написано про думский инцидент, связанный с этой фракцией, но там, конечно, ни о какой язвительности речи уже не идет. Началось все со скандальной реплики Пуришкевича, который на скандалах вообще специализировался. Причина реплики — выступление «мусульманской фракции». Советские источники уклончиво сообщают, что депутат хотел привлечь внимание к бедственному положению своих земляков. Сейчас уже начали писать, что он там потрясал черствым куском хлеба из половы и соломы. Из протоколов, однако, следует, что фракция предъявила вот какую претензию: раз правительство финансирует церковно-приходские школы, пусть также финансирует и медресе. На самом деле да, русские классы в медресе содержались за счет уммы, как и сами медресе. Что в государстве, где церковь была частью госмашины, было не только логичным, но и невероятно веротерпимым. Мало того что исламское обучение не запрещали и позволяли его осуществлять на свое усмотрение (для неинородцев воспитание детей в неправославной вере долгое время было уголовно наказуемо). Этой негосударственной системе еще и помогали с дополнительным образованием. Напомню, что нерелигиозные школы для татар и других народов существовали и финансировались правительством, речь шла только о медресе. Это подавалось как угнетение и несправедливость.

На что с правых трибун прилетело закономерное: «Не нравится политика России — попробуйте в Турции». Смысл был понятен: «Что-то вы, господа, зажрались, будут ли с вами так нянчиться в мусульманской Турции, как нянчатся в православной России?» После чего сторонники «турецкого пути» закономерно взвились: «Вот! Вот! Мы вам говорим, надо в Турцию ехать, а вы не хотите, вот нас прямым текстом прогоняют, давайте, поехали все в Турцию».

«Замечательное стихотворение «Не уйдем», вокруг которого много понаплясано, тоже написано про думский инцидент, связанный с этой фракцией, но там, конечно, ни о какой язвительности речи уже не идет». Фото Олега Тихонова

Собственно, после этого и появляется «Не уйдем!» со следующим содержанием: «Нам говорят, что у султана нам будет свободнее. Так вот, там вместо 10 проверяющих у вас будет 15. Тут вы на казаков с нагайками жалуетесь, а там попробуете камчи от гвардии султана. Воруют там чиновники больше, людям там жить хуже. Дураки мы, что ли, из родных мест бежать в пекло? Мы что, должны уйти с нашими городами, нашей историей? Это наша родина, часть нас. Мы будем жить в России и никуда отсюда не уйдем, сами туда идите, мрази (там оскорбительное слово в оригинале), я вам даже по-русски скажу (и тут по-русски): Если лучше вам туда — пожалте сами, господа».

Годов до 60-х адресат стихотворения указывали верно — в советской стилистике, конечно — «баи и богачи, которые звали к султану». Но затем турецкая тема из политической повестки пропала, и лишний раз напоминать, что среди татар в принципе были такие настроения, стало небезопасным. Поэтому все списали на сталинский произвол: учили студентов и школьников неправильно, а правильно — это ответ великорусским шовинистам. В наше время уже и о том, что так когда-то толковалось, не упоминают: это ответ татарского патриота русским имперцам.

Элементарная логика: зачем Тукаю отправлять русских шовинистов в Турцию— остается за бортом, пафос сводится к бытовому «дурак — сам дурак». Реальный Тукай, между тем, во всех своих текстах крайне лоялен русским, и при этом кроет последними словами татарских консерваторов. Нетрудно понять, что он демонстративно использовал русский язык именно для усиления накала. «Вам не нравится в России, так я вас не только по-татарски, но и по-русски на фиг пошлю».

Тюркские просветители из тех, кто поумнее, прекрасно понимали плюсы сосуществования с русской культурой, видели в ней портал к европейской цивилизации. Казах Абай Кунанбаев, получивший известность во время московских «белых протестов», прямо так на своем литературном арабском и предписал: «Учитесь у русских — это ключ к жизни». Надо бы это на его памятнике на Чистых выбить, проявить уважение к умному человеку.

Тукаев, со свойственной ему прямодушной простотой, так и писал: «Русские поэты — это солнца, а я луна, я свечу их отраженным светом». Собственно, первым его школьным стихотворением был перевод Алексея Кольцова, такого же органически талантливого крестьянина пушкинской эпохи.

«Была в биографии Тукая некрасивая деталь…»

Конструируя миф о великом татарском гении Тукае, детские его годы лепили по горьковским лекалам, упирая на тяжелые испытания и вечные страдания. Ох, как же любят наши учителя еще с советских времен с садистским удовольствием заводить эту волынку про «Детство у него было очень тяжелое, не то что у вас, голодал, скитался, босиком в рубище ходил». У всех, про кого рассказывают в школе, обязательно должно быть трудное детство.

«Конструируя миф о великом татарском гении Тукае, детские его годы лепили по горьковским лекалам, упирая на тяжелые испытания и вечные страдания». Фото Олега Тихонова

Была в биографии Тукая некрасивая деталь: он был сыном муллы, получил религиозное образование, и вся его полемика с консерваторами велась исключительно в рамках расширения трактовки исламских традиций. Он по-народному религиозен, его враг — не религия сама по себе, а те традиции, которые сложились вокруг нее в татарской деревне. Тогда это лечили прямым вырезанием строчек и выдумыванием деталей биографии: «Отец говорил, что дети его муллами не будут». Вообще, отец умер, когда Габдулладжину было 5 месяцев, по некоторым данным, от алкоголизма. Сейчас, наоборот, эта деталь крайне положительная: «У Тукаевых было в роду, как говорили, семь поколений мулл, отец был приказным муллой, официальным». Ну и далее по методичке про медресе и пять языков.

Показательна тут история с самым программным текстом в тукаевском мифе, «Родной язык» (его даже певица Алсу поет по-татарски). Содержание: «Самый лучший на свете язык — это язык отца и матери. Больше всего я узнал на родном языке, на нем мне пели колыбельные, рассказывали сказки, на нем я грустил и радовался, на нем я произнес свою первую молитву Аллаху».

О чем этот текст? О том, что татарский язык вполне подходит для проповеди ислама. По сути, татары дозрели для того, чтобы отойти от обязательной привязки к арабскому, как когда-то католические народы отошли от тотальной латыни. Противники джадидистов, «академисты» (кадимисты, — прим. ред.), естественно, на эту позицию восставали. Что им отвечает Тукай? «Родной язык — это не что-то плохое, уважаемые! Это язык отца и матери, это язык первой молитвы».

Где-то я встретил восторженное ликование на тему того, что молодой татарский гений указал путь людям всей планеты, потому что не конкретизировал, что речь именно о татарском языке. Ну да, совершенно верно. Речь о любом не арабском языке.

Современные татарские дети не читают Тукая, потому что в их школах его надо читать по-татарски, а они школьный татарский не знают и учить не хотят; кроме того, язык Тукая, как я уже говорил, не сильно, но отличается от современного литературного татарского. Но стихотворение «Родной язык» (как минимум, первую строфу) им вдолбили с детства, любой татарский (или русский, которого заставили учить татарский) школьник произнесет вам по памяти его первые строки. Последние строки, про молитву, в советских учебниках вырезаны.

Одно из редких неполитических стихотворений написано им в европейском жанре философской лирики, и кредо свое он там раскрывает предельно ясно: «Сладость и горечь в одном блюде нам нравятся, так и в моих стихах смешано веселое и грустное. У меня все получится, если я буду стараться, мои образцы для подражания — Пушкин и Лермонтов. Понемногу я достигну вершин мастерства».

«Молодой самородок из народа, трагически погибший в расцвете лет, в зените славы, — идеальный материал для продажи портретов, юбилейных сборников и мемуаров о своей дружбе с покойным гением». Фото Олега Тихонова

Официальный Тукай сегодня намного гениальнее Пушкина и Лермонтова вместе взятых, а знают его недостаточно только потому, что это великая несправедливость. Но мы всем все докажем и расскажем, и аэропорт в его честь назовем (после его смерти был налажен выпуск мыла и порошка «Габдулла Тукай», и национальная печать негодовала, что евреи в этом опередили татар; сам же памятник гению поставили только в 1958 году — когда умерли все современники и можно стало изгаляться как душе угодно).

«Но татары сами с усами»

Культ Тукая появился сразу после его смерти, потому что до этого у татарских литераторов не было подобной романтической фигуры, а тут она появилась. Молодой самородок из народа, трагически погибший в расцвете лет, в зените славы, — идеальный материал для продажи портретов, юбилейных сборников и мемуаров о своей дружбе с покойным гением. Уровень текстов, впрочем, иногда обсуждался и оценивался вполне реалистично — но было это редко и клеймилось.

Тукай оказался невероятно удобен всем, кому надо было лепить из него идеологического идола: и татарским просветителям, и большевикам, и государству Татарстан. Сирота, из народа, сын муллы, скитался по чужим людям, получил хорошее образование, был религиозен, выступал против засилья мулл и имамов, жил просвещением татар, ориентировался на лучшие русские образцы, рано умер, не успев побыть ни троцкистом, ни эсером, ни солдатом батальона «Идель-Урал», связывал свою судьбу с Россией, считал ее своей единственно возможной родиной.

Незадолго до смерти в рамках своего просветительского проекта Тукай, в подражание Пушкину, пишет несколько сказок для детей на основе татарского фольклора. В них нет присущей ему назидательности, они простые, смешные и художественно, пожалуй, намного удачнее его публицистики. Они-то и сыграли самую злую роль в спектакле вокруг его культа. Буквально в спектакле: в конце 1930-х большевики корректируют национальную политику, так как подросла и стала готова идти в бой новая, большевистская национальная интеллигенция. Национальное пролетарское искусство требует своего воплощения от слов к реальности — и как часть этого процесса в Казани ставится мегашоу своего времени: балет «Шурале».

Сказка «Шурале» (или «поэма», как про нее сейчас пишут) — это два универсальных фольклорных сюжета, объединенных в историю про то, как малай из деревни Кырлай встретил в лесу шурале (фольклорный персонаж татарской низшей демонологии, связанный с лесом) и спасся от него хитростью, защемив пальцы в бревне (сюжет 1) и назвав вымышленное имя со скрытым смыслом (сюжет 2). Прекрасный материал для обучения родному языку, почему бы и нет? А потому что это великое национальное произведение и главный метатекст современной татарской культурной пропаганды. Спасибо за это, конечно, надо сказать товарищу Сталину.

Как известно, в Советском Союзе у всех должно было быть свое великое национальное искусство, в частности, национальный балет. Сказано — сделано. В 1939 году устраивают татарский театр оперы и балета. На лето 1941 года объявляют «татарскую декаду» в Москве. Летом 1941 года стало не до нее, но наработки остались. В частности, местными талантами из Казанского Коммунистического университета были написаны партитура и либретто балета «Шурале» — по сказкам Габдуллы Тукая, умершего перед самой германской войной. К наработкам вернулись сразу в 1945 году. Либретто не понравилось сразу, еще перед войной (переделывал его великий татарский деятель Леонид Якобсон), а автор музыки погиб на войне, и что он там на самом деле написал, а что добавил в процессе оркестровки, преподаватель Гнесинки Витачек уточнить уже не мог. Великий татарский балет «усилили» труппой Мариинского театра, оформил спектакль художник Е. Мандельберг — и спектакль пошел на казанской сцене. В 1950 году композиторы Власов и Фере, «внеся в музыку существенные изменения», переписали партитуру для Ленинградского театра им. Кирова, Якобсон поставил «новую версию» балета, за которую оный балет под названием «Али-Батыр» получил Сталинскую премию. Композитору Яруллину же, павшему смертью храбрых, тоже посмертно присудили премию. Имени, угадайте кого? Имени Габдуллы Тукая. С тех пор великий «татарский» балет идет во множестве театров бывшего СССР. В аннотации к балету кем-то остроумно подмечено: «Действие происходит в Татарии в сказочные времена».

«Сказка «Шурале» — это два универсальных фольклорных сюжета, объединенных в историю про то, как малай из деревни Кырлай встретил в лесу шурале и спасся от него хитростью». Фото Максима Платонова

Сегодня «Шурале» называется татарская филармония, парк развлечений в Казани, и весь Татарстан заставлен чертями, сунувшими руки в бревно. «Шурале» это первое, что называют люди в ответ на вопрос «Что написал Тукай?» Сталинская премия творит чудеса и в наши дни. Величайшее национальное произведение татарского народа повествует о том, как татарский крестьянин пошел в лес и встретил там черта.

Возможно, какие-то моменты мне стоило освещать бережнее, чтобы никого ничем ненароком не обидеть, но кому мы врем? Как ни срезай острые углы, все равно обязательно все на все смертельно обидятся. Поэтому завершим констатацией очевидного.

Вообще, русским бы Тукай очень понравился. Я полюбил его, прочитав короткую автобиографию «Что я помню о себе», причем сравнил несколько переводов. Текст ее занимает всего два листа, потому что она брошена на полдороге. Она написана живым, не книжным языком — так, как он говорил в жизни — и написана невероятно светло и по-доброму. Именно из нее дергают куски про трудное детство, но у него у самого детство в тексте полно добрых людей, а про тех, от кого он претерпел, знает лишь с чужих слов, и пишет про жестокую старуху — «Да благословит ее Аллах». Но, самое главное, она вся наполнена его природным талантом и добрым прямодушием, тем, что русские в литературе всегда очень любят. Понравилась бы и его панковская богемность, его казанская кабацкая эпопея с прокуренной комнатой в культовой среди молодых поэтов гостинице, алкогольными приключениями и даже подозрениями на венерические болезни. И, конечно, его отношение к жизни вообще. Русские литературу любят и литературные судьбы любят тоже.

Разные народы одарены в разном, и, говоря по-хорошему, где-то на каком-то этапе, параллельно ученичеству, имеет смысл определенные области национальной культуры «аутсорсить». Так, например, русские активно аутсорсили архитектуру итальянцам, пока не научились архитектуре сами. И русская, и итальянская, и, в итоге, вся мировая культура от этого только выиграли. Аналогичным образом татарам после крушения советской реальности стоило отдать Тукая (и вообще весь свой «золотой век») на аутсорс русским, одной из самых литературно одаренных (и в этом качестве состоявшихся) европейских наций. Русские бы сделали правильную конфетку и вывели далеко за рамки местечкового тюркского контекста. Но татары сами с усами и свою литературу создают без сопливых.