«Окуджава через всю жизнь был чрезвычайно ко мне строг»

— Вероника Аркадьевна, когда и откуда в вас возникло желание петь, писать стихи?

— Все природное. Само во мне возникло и складывалось из любви к чтению и понукаемой, но ощутимой своей музыкальности. В четыре года, как было положено девочкам моего поколения, я была отдана учиться музыке. Никакой любви это мне тогда не принесло, но навыки дало. 8—10 лет в музыкальной школе обозначило, что я вполне плаваю в этом пространстве, что я могу шевелить руками, ногами, что я в ней продвигаюсь и ориентируюсь. И к тому же, чему морщились учителя и учительницы, я продвигаюсь очень самостоятельно. Я видела, как люди кругом слушают и слушаются, выполняют заданные программы, и это приносит им успех даже в очень небольшом возрасте. Но у меня с этим проблема. Я человек изнутри другой. Другое все. И в осознанном детском возрасте это было очевидно.

Я тут же начала подбирать — играть музыку по слуху. Более того, сочинять и иной раз даже представлять на суд старших свои собственные изделия, по мотивам чего-то или нет. И это раздражало. Среди моих учительниц музыки были неплохие люди, не очень скованные и армейские, и все-таки это раздражало всех до самых 14 лет, пока школа не оказалась за плечами.

Конец школы для меня — это конец эпохи. Это просто дембель. Это был выпуск из армии. Меня всегда терроризировали. Всегда было тяжело. При том что у меня был фаворит — сольфеджио, музыкальная грамота в развитии. Мне это дело нравилось и пригождалось. Например, в 10 лет, когда я начала учить французский язык. Французский язык и музыка без труда во мне сварганили коктейль, который уже лет в 12 превратился в стихи.

— Был какой-то поворотный момент, когда вы поняли, что будете именно поэтом, бардом?

— Это не имеет значения. У меня настолько силен был этот говор изнутри, что мне по сей день безразлично, как сие называется. Никакая роковая интонация мне никогда не была близка по простой причине, что она была либо кромешная российская, либо чужая англоязычная. Мне был более присущ французский язык. Я была подсажена или на старую европейскую музыку, или на то, что мы в мире считали французской эстрадой. Поэтому не судьба была ничего другое практиковать.

Французский язык и музыка без труда во мне сварганили коктейль, который уже лет в 12 превратился в стихи

И к этому еще прибавилась моя книгофилия. Я уже без книжки ни вставала, ни ложилась, ни ехала, ни сидела ни на физике, ни на математике. Книжка да книжка, пьеса да пьеса, сценарий да сценарий. Мне что гитарное, что не гитарное, что авторское, что не авторское — было все равно. Но стихи под какую ни на есть музыку у меня рвались изнутри уже с 12 лет.

— А какими книгами вы зачитывались?

— Как это присуще хорошему крепкому московскому дому, все стены у родителей были в собраниях сочинений. И что ни назови, все мной было преодолено от первого до где-то шестого, а где и 12—18-го тома. Я абсолютный фанат чтения. И до 18 лет, когда я вышла замуж на первом курсе, я штурмовала длиннющие собрания и успела их по два-три раза прочитать. Любой Горький, любой длинный Чехов, не говоря уже о Лескове, Куприне, длиннющем многотомном Золя или Бальзаке, даже бойтесь меня спросить, все это было мной переворошено, да еще и по два-три раза.

— Эта любовь к книгам сохранилась на всю жизнь?

— Нет, нет, многое во мне обмякло. И мышцы уже совершенно другие. Человеческая дорога — не такой уж беспересадочный путь. Ты преодолеваешь много станций, во многих местах делаешь пересадку, кряхтишь, неуютно оглядываешься. Иной раз меняешь билеты. И вот ты уже в совершенно другом пространстве. Я на сегодняшний день в том пространстве, где читаю с напряжением. Меня приучил к себе и истерзал компьютер. Читать по нему толстую книжку — нагрузка и необаятельно. Читать по нему короткие фейсбучные записки — обаятельно, легко и окрыляюще. Одновременно с этим на моих глазах немного гаснут звезды из моих же литературных сверстников. Вот они один за другим чуть бледнее, чуть скучнее пишут, чуть больше волочат ноги, как раненые на Бородинском поле. Вот и ты уже с тоской смотришь им вслед: вроде живы, но какая-то травма присутствует в этом, и уже не бежишь бегом за их книжкой в магазин.

«Это все была, конечно, субкультура. Внутренняя, подлёдная. Но очень настоящая»

— На годы вашей молодости пришелся расцвет бардовской культуры в Советском Союзе. И вы были одним из участников этой удивительной эпохи. Расскажите, пожалуйста, каким был ваш путь в этой среде.

— Жили-были все мы, кто жил в те времена. И были мы очень молоды в 1976 году. Я была девочка, не нахваливаемая никем. В семье ко мне относились сухо и с холодком. В музыкальной школе троечница с плюсом за великие свои акты непослушания. А в школе четверочница с огромными актами непослушания. Я и сочинения по теме могла написать в стихах, и французскую тему обработать как небольшую пьесу. У меня были симпатичные школьные учителя, но отметки мои были очень скромны. И ни малейшего вкуса к успеху у меня не было. Какие-то две невероятные всесоюзные олимпиады я выиграла — по русскому и по французскому… Но я устроена таким образом, чтобы на свой счет не обольщаться. И эта политика не подвела. Когда меня не приняли в МГУ на филфак на болгарское отделение, я не очень-то и удивилась. Хотя была очень могуче подготовлена. Все это для меня не значило ничего. Мои ресурсы не давали мне уверенности в себе. А все прочее — холодной водой в лицо. Я поступила, пропустив год, в пединститут.

А вот литературные объединения меня бодрили. Я была воспитана в нескольких литобъединениях Москвы, очень хороших, очень ко мне благородных, добрых и великодушных. И литературное объединение, которое вел Борис Абрамович Слуцкий. И литобъединение, которое вел Григорий Левин. Все это было, во-первых, интересно, во-вторых, очень интересно, а в-третьих, я была там самая маленькая. И если я показывалась с песенками со своей маленькой учебной гитарой за 6 рублей 50 копеек, внезапно ко мне поворачивались эти взрослые, впрочем, еще очень молодые лица. Меня очень даже потрепывали по плечу, хоть я сию секунду кончила школу.

«Я была воспитана в нескольких литобъединениях Москвы, очень хороших, очень ко мне благородных, добрых и великодушных». Фото 24smi.org

На выходе из этих литобъединений и случилось приглашение меня моими приятелями — Луферовым, Мирзаяном и Бережковым — прийти на один из первых конкурсов в 76-м году. Конкурс туристской песни. Потом конкурс авторской песни. И еще один конкурс авторской песни. И я познакомилась с Окуджавой в конце 1976 года. Это было очень забавно. Он был во главе жюри, времена были на свой лад не то чтобы подпольные, но такие смешные и демократические. В таких старых, заброшенных домах культуры, переполненных людьми, проводились эти конкурсы. Это все была, конечно, субкультура. Абсолютно внутренняя, подлёдная. Но очень настоящая. Вы бы видели, какие чудесные лица были в жюри. И Геннадий Гладков, и Булат Шалвович, и Визбор, и кого-то из Таганки можно было увидеть.

Ну я была дитя, но конкурсы были необыкновенно эффектные. Вот туда я попала, там я какое-то первое-второе или третье место завоевала. Оттуда пошло знакомство с Окуджавой. Оттуда я стала выезжать в другие города на конкурсы. Грушинский фестиваль, множество каких-то подмосковных, республиканских фестивалей. Казань. Минск. Киев. Через пару лет стала сидеть в жюри. Везде была прекрасная обстановка, люди открытые. Какая-нибудь Алма-Ата — и большущий праздник на Медео в горах.

80-й год. Смерть Высоцкого. Я уже была замужем, годовалый сынишка. Я решила расстаться с работой в редакции крупнейшего физического академического журнала. Потому что концерты брали свое. Они отнимали все мои силы. Занимали весь мой календарь. И с работой я рассталась. Первая публикация в «Юности» в июне 1980 года — один из перекрестков моей тогда очень молодой жизни.

— Вы упомянули о знакомстве с Окуджавой. Какое влияние он оказал на вас?

— Это была многолетняя до его самой кончины в 97 году история. Она была очень контрапунктная. Он через всю жизнь был чрезвычайно ко мне строг. Но песенки мои он любил. На отдых уезжал с парочкой моих свежих кассет. А писала я в те времена довольно много. Ко мне в те старинные времена с большой добротой отнеслась его жена Оля. Такие были семейные отношения — можно было вбежать с дачи в шерстяных носках, сесть за обеденный стол, показать новые песни, затаив дыхание, смотреть на его новенькую кинокамеру, которую он только что привез из Парижа. Увидеть с изумлением, что новейшими книгами усыпан его письменный стол. Я навсегда себе запомнила очень многое из встреч с Булат Шаловичем. И вообще чрезвычайно много уроков было во всех этих встречах. Например, запомнила его слова, что профессиональный литератор не так любуется собой и громоздит свое за своим, как читает других.

— Как вы относитесь к перепевкам песен Окуджавы эстрадными популярными певцами?

— Совершенно безразлично. Это какая-то часть времени и даже рынка. Я не хранитель его сокровищ и не охранник авторских прав. Существует семья, вдова. Но мне кажется, что любое тиражирование песен Окуджавы — это благо. Это волшебный мед. Это нектар. Это образцы вкуса поэтики, независимого мышления настоящего поэта. Так что кто бы их ни спел, это настолько выше практически 90% того, что сегодня льется на нас из эфира, что из чьих бы уст ни было, лучше пусть звучит, чем замалчивается.

«Меня брали за руку в любом городе, в Ленинграде, в вашей Казани, за кулисами и говорили: «Просим вот это не петь»

— В одном интервью вы говорите о советских бардах: «Поющий человек с гитарой появился как некая оппозиция официальной власти». Как вот эта оппозиция проявилась в вашей жизни?

— Очень трудно объяснить молодому человеку, какова была реальность 1978 года. Это не приводимо сегодня. Я не могу объяснить даже моим детям, что, когда я в течение 1980—81 года просто по ходу дела, буднично написала пять посвящений памяти Высоцкого, это нельзя было петь. И нельзя было устроить вечер памяти Высоцкого. Настолько это было под запретом. Когда нашлись первые культуртрегеры, которые стали делать эти вечера в 81—82-х годах, это все было откровение. И моя несколько вылезающая за советские рамки натура существовала и тогда. Я написала посвящение Высоцкому «Была еще одна вдова, о ней забыли…» По сей день, около 40 лет этой песне, но ее вспоминают неравнодушные к Высоцкому люди. Это просто были строки о Люсе, маме его сыновей, а не о Марине Влади. Я как бы легализовала, сертифицировала то, что бывают вторые вдовы, и то, что они имеют права не меньше, а чуть ли не больше, произведя на свет детей, генетических продолжателей. Это тоже было маленьким открытием.

Октябрь 1988 г. Концерт в Челябинске. Фото С. Переплетчикова из фонда ЦИКНЧ (yuvlatyshev.livejournal.com)

Я написала в 80-м году «Не пускайте поэта в Париж. Пошумит, почудит, не поедет». Слово «поедет» да еще в одной строчке со словом «Париж» — это был колоссальный запрет. Это было несовместимо с жизнью. Меня брали за руку в любом городе, в Ленинграде, в вашей Казани, за кулисами и говорили: «Просим вот это не петь. Никакого Парижа». Когда в 81-м году вышла моя первая публикация со стихотворением «Свеча», где есть строка «Для бродячих моряков — маленькое пламя», меня в редакции «Юности», где были либеральные и очень ко мне хорошо относящиеся люди, просили убрать слова «для бродячих моряков». Настолько поэтика отъезда была немыслима в стихах. А я в 84-м году написала «Уезжают мои родственники. Уезжают, тушат свет. Ни Коржавины, ни Бродские. Среди них поэтов нет». Мы же наследники Кукина, который написал: «Ну что, мой брат, грустишь, мешает жить Париж?» Мешает всем, а уж нашим спецсотрудникам как он мешал в те годы! Это теперь не мешает. Кажется.

Видите, сколько политичных тем. Я всегда писала слишком простодушно, чтобы оказаться только у дамской прялки.

— Но некоторые критики пишут, что у вас подчеркнуто женская тематика песен.

— В 17—18 лет мне серьезно повезло, я встретила таких специального полета людей, которые никогда не намекали мне, что я занимаюсь дамским рукоделием, вязанием и вышиванием и должна знать свое место. Никогда никакого намека я на это не услышала. Писала, как хотела, про что считала нужным, исполняла в независимом стиле. Если кто-то во власти штампов видит в этом исключительно рукоделие, с меня не убудет. Что мне от этого?

— Что вы думаете о феминизме, борьбе за равноправие женщин?

— Мне идея превосходства женщины не нравится. Я очень ухмыляюсь. Концепция борьбы женщин за свое глазом не видимое равенство с мужчиной — тут я тоже скорее пожимаю плечами, чем пожимаю руки этим борцам. Ну пусть будет. Я не думаю, что женщина равна с мужчиной вообще. В социальных моментах мне это совершенно безразлично: пусть толковая женщина завоюет себе место под солнцем, это для меня вещи само собой разумеющиеся. Но если ценой агрессивной борьбы — это мне довольно забавно. Тем более я, сколько себя помню, с юных лет дружу с мальчиками и мужчинами. Для меня мужчина — существо высшего порядка. Мне так интереснее думать. Внутри и вблизи меня так стоят акценты. У меня есть свои концепции, их целый ряд: мужчина для меня правильнее, Америка для меня выше всех прочих мест, где обитают живые существа, и мелкие шероховатости я не замечаю, разглядывая эти явления. Женщины пусть борются за равенство, если считают себя ущемленными. Я, например, чрезвычайно мало ущемлялась судьбой по этому признаку.

— Но есть такое представление, восходящее, например, к Цветаевой, что быть поэтом и матерью и женой одновременно очень трудно.

— Мало ли. Сто лет назад был другой язык и другие проблемы. Сейчас много что изменилось. У всех разный состав крови. Я приспособила себя уже в 20 лет к этому способу жизни. Во всяком случае число детей дало мне некоторую независимость. Это же также оградительная полоса. Это же мой заградотряд тоже. Я это очень быстро увидела в 20 с небольшим и провела эту концепцию в жизнь.

— Эта политическая острота ваших песен как-то отразилась на ваших близких, на вашей жизни?

— Это неважно. Гитара тащила дальше. Мы плыли на этом деревянном изделии и руками гребли. В 87-м году она потащила даже куда-то за границу. В 88-м году за следующую. А в 89-м году, кульминационном, за все границы сразу. Это было самое начало перестройки. Но песни разлетались. И «Магнитиздат» служил этому очень могуче.

«Я пишу почти каждый день. Очень много стихов»

— Расскажите, когда у вас начали выходить первые записи?

— В апреле 1984 года я родила дочку, а в мае через две недели я вышла на совещание молодых литераторов Советского Союза. Моим поэтическим семинаром руководили Роберт Иванович Рождественский, Петя Вегин и Олжас Сулейменов. К этому времени я уже выступала около десяти лет, у меня уже было трое детей, я уже была поддержана и одобрена собратьями, не раз печаталась в журнале «Юность» (в те времена это было престижно) и в журналах за рубежом — в «Стрельце» и «Континенте». И вот я получила рекомендации на издание сборника стихов и винилового диска и отправила себя в фирму «Мелодия». Там на меня посмотрели дикими глазами. Люди там сидели не бескультурные, начали с вопросов «кто вы такая», мы познакомились, я прошла два худсовета. И в 1986 году вышла моя первая пластинка многосотенным тиражом. Это было очень интересно.

А в 88-м году вышла моя вторая пластинка «Мой дом летает», у нее был тираж более миллиона. Тогда наша единственная звукозаписывающая фирма «Мелодия» совсем другими глазами на меня смотрела и пожимала руки. В 90-е годы это позволило мне лоббировать пластинки многих моих товарищей — Жени Клячкина, Саши Дулова, Виктора Берковского, братьев Мищуков, Григория Гладкова. Вызвано это было только тем, что мои тиражи так раскупались. К 90-м году у меня вышел компакт-диск в разделе «классическая музыка». Тогда их только начали издавать.

«Я сделалась такой, какой не была прежде. В 90-е в виде книг выходили только поющиеся стихи, тогда я других и не писала. Сейчас я другая. Я пишу очень много стихов. Например, 200 стихов в год, из них только 40 песенные». Фото kopeika.org

— А с книжками какая история?

— С книжками все было иначе. К 90-му году я пришла с результатами: книжки — сплошные обломы и неудачи, а пластинки — удача за удачей. В 1987 году в Париже вышла первая книжка стихов. Она была издана моими добросовестными фанатами, которые расшифровали мои магнитофонные записи. Когда я приехала в Париж в 89-м году, они меня встречали по-братски и вручили книгу. Оба работали на французском радио в русской редакции. Таким образом их имена навеки во мне запечатлены. Они осуществили маленькое недозволенное волшебство, вообще не войдя со мной в контакт и никогда со мной не разговаривая. И еще разослали эту книжку во все библиотеки мира и во все университеты США.

В 1988 году выпустили мою книжку в городе Таллине. Ее подготовил московский клуб самодеятельной песни. В 1989-м издательство «Книжная палата» — одно из первых маленьких кооперативных издательств — издало роскошную книгу с огромным, чудовищным числом опечаток. В 89-м году вышла также моя книжка в Англии. В 90-м году вышла моя книжка на трех языках — английском, русском, французском — в Москве.

Все книжки были полны несовершенств. И я не могла сильно этому радоваться. Но бойцовский опыт накопился. И когда пришла пора издавать книжки после 90-х, я уже была закаленный боец, я уже могла и саморедактироваться, и настаивать на чем-то своем. Я могла предложить многотиражную многотомную книжку в издательство «Эксмо». И на сегодняшний день у меня выходят книжки каждый год непременно.

— Как вы пишете сейчас?

— Я пишу почти каждый день. Я сделалась такой, какой не была прежде. В 90-е в виде книг выходили только поющиеся стихи, тогда я других и не писала. Сейчас я другая. Я пишу очень много стихов. Например, 200 стихов в год, из них только 40 песенные. На «Фейсбуке» я оказалась 6 лет назад, увидела, что это поле для публикаций, что это важнейшая часть консервативной профессиональной программы. И не усомнившись, стала писать стихи каждый день. В песенном смысле столько не освоишь.

— Над чем вы в настоящий момент работаете?

— Я абсолютно перманентна. Я в этом все время. Сейчас я с новой книжкой, только что сдала рукопись. Обычно я сдаю ее к июню, чтобы она была в работе летом и вышла в начале осени. И так же с диском. Я работаю, весной записываю, и моя маленькая индустриальная задача — получить новый продукт осенью и предложить его слушателю.

Продолжение следует