Алексей Рыбников: «Сейчас рок-оперу я бы не стал писать»

«Надеюсь на премьеру в Казани в 2020 году»

— Алексей Львович, каким ветром вас занесло в Казань?

— Я в Казани уже не первый раз. ГСО РТ исполнял мою пятую симфонию, виолончельный концерт, более того, он записывался здесь. Впервые же в Казани я был в 1964 году. Мне тогда было 19 лет, я приезжал в оперный театр со своим балетом, мы договорились, что его будут ставить. Но Министерство культуры в Москве тогда не одобрило эту идею. Не получилось. Тем не менее с Казанью связаны самые светлые страницы моей жизни, здесь прекрасно исполняют мою музыку. Сейчас я приехал в ваш город, чтобы открыть для себя ТГАТ оперы и балета им. М. Джалиля. Я был на первом спектакле Шаляпинского фестиваля, на премьере оперы «Набукко». И это для меня настоящее открытие. Великолепный оркестр, великолепный хор. Вообще, это достижение культуры не только Татарстана, но всей нашей страны. Все, что делается на сцене казанской оперы, а я еще посмотрел записи по интернету, — это высокий мировой уровень. Все это соответствует ожиданиям самой требовательной публики.

— Очевидно, вы приехали не только как зритель, но и планируете какое-то сотрудничество с нашим театром?

— Конечно! Мы сейчас делаем первые робкие шаги и думаем, как нам начать сотрудничать. Есть предмет для этого сотрудничества, будем еще встречаться, продолжать обсуждение наших планов. Загадывать сложно, но, возможно, на 2020 год мы запланируем в Казани мою премьеру.

— Иногда наш театр упрекают в том, что он работает в академическом ключе и не идет на сногсшибательные эксперименты. Как вы вообще относитесь к экспериментам в области музыкального театра?

— Сейчас работать в традиционном ключе — это и есть смертельный эксперимент. Сейчас стоят на ушах, ставят произведение из XVll века, перенося его в XXlll век, чего только не делают, лишь бы не сделать так, как написал автор. А автор — это святое. И если сейчас молодежь знакомится с произведениями, она должна знать, что автор написал, а не что придумал режиссер, который сегодня есть, а завтра нет. И все. А у народа ощущение будет отравлено, они будут думать, что это Верди или Моцарт так написали. Поэтому обязательно должна быть точка отсчета, должны быть классические постановки. Эксперименты тоже должны быть, пожалуйста, но если нет классики, то эксперимент теряет свое значение. Поэтому сохранение традиций — это главное, что помогло устоять, удержаться казанской опере. И этот театр выстоит, он мужественно выдерживает противостояние.

Сейчас стоят на ушах, ставят произведение из семнадцатого
века, перенося его в двадцать третий век, чего только не делают, лишь бы не сделать так, как написал автор

«Мой театр открылся в 1992 году»

— У вас в Москве есть свой театр. Что такое — театр Алексея Рыбникова?

— Театр открылся в 1992 году. Причина его появления была простая — в России тогда не было музыкальных театров, которые могли бы ставить спектакли в том жанре, в котором я пишу. Рок-оперы, музыкальные мистерии, такие смешанные музыкальные жанры, где и драма, и опера, и балет, все вместе. Синтетический музыкальный театр. И мне пришлось делать такой театр самому, в подвале собственного дома на Поварской, где я тогда жил.

— То есть 1992 год, страна в кризисе…

— Да, вот именно. В жутком состоянии был подвал, мы его отремонтировали, создали синтетический театр, непохожий на другие. У нас с самого начала был заложен принцип киномонтажа — гасился свет, через несколько секунд зажигался, и уже была другая картинка. До сих пор никто такого театра не сделал. И вот представьте себе, идет 1993 год, и к нам приходит человек из очень богатой организации, которому все у нас нравится, и он в нас вкладывает деньги, мы создаем зал уже на 400 человек. И, самое главное, нас приглашают на гастроли в Америку. До этого мы играли спектакли в Москве и не продавали билеты, у нас все это не было юридически оформлено. А в Америке, во Флориде, состоялся первый платный спектакль в зале на полторы тысячи мест. Мы играли «Литургию оглашенных», собственно, ради этого все и затевалось. Потом мы были в Америке 3 месяца, для труппы это был подарок, потому что мы намучились в подвале. Я вывез туда шестьдесят человек и 18 тонн оборудования. Такое же количество оборудования было у Дэвида Копперфильда, он выезжал из Америки, а мы въезжали.

— Только у него, наверняка, были другие финансовые условия.

— Да, конечно. Представьте себе, это середина девяностых годов! Композиторы в это время все разъехались: Максим Дунаевский в Америке, Зацепин во Франции, Тухманов в Германии, страна была не приспособлена для творчества. Все выживали как могли. А мы выживали вот так. Бог помогал. И после всего этого была замечательная пресса. Хотя, конечно, нам мешали, без этого не бывает. Потом спонсор наш не мог нам помогать, его организация прекратила существование, и театр прекратил свое существование. Все это продолжалось до двухтысячных годов, когда мы стали театром государственным.

— То есть сейчас у вас государственное финансирование?

— Да, нас поддержали и сейчас у нас много спектаклей, мы на хорошем счету в департаменте культуры, все требования мы выполняем.

Я родился в семье православных верующих, меня сразу же крестили, водили в церковь, причащали, это было для меня абсолютно естественно

«Вера в Бога для меня естественна»

— Вы написали книгу с необычным названием «Коридор для слонов». О чем она?

— Действие начинается в тот момент, когда я закончил писать «Юнону и Авось» и никто не берет ее для постановки. Проходит год. Представляете мое состояние? Что делать, стреляться что ли? И дальше начинается история, как это произведение прорастало в жизнь. Совсем не через Ленком, совершенно другими путями, там было столько приключений. И со мной были приключения, и создание моего театра, как мы в Америку ездили. Вот про это моя книга.

— По сути, это приключенческий роман.

— Да, но описаны реальные события.

— Читатели активно присылали для вас вопросы в редакцию. Вот один из них спрашивает: «Все мы знаем, как трудно было воцерковляться в советское время. Помогала ли вам в этом музыка? Общались ли вы с отцом Александром Менем?»

— Что касается Александра Меня — и да, и нет. Впервые я приехал на его похороны. На них съехалась вся Москва, я не мог туда не поехать.

— То есть его духовым чадом вы не были?

— Я не был с ним знаком, хотя очень внимательно слушал его проповеди. Читал его книги. Он очень сильно влиял на всех и на меня тоже. Что касается воцерковления, то я воцерковился с рождения. Я родился в семье православных верующих, меня сразу же крестили, водили в церковь, причащали, это было для меня абсолютно естественно. В молодости, конечно, ветер в голове гулял, было другое, а потом все вернулось. Я начал писать «Юнону и Авось», потому что писал музыку на тексты православных молитв. И к этому мы с Андреем Вознесенским искали сюжет, это не просто так было, молитвы были первичны.

— Андрей Вознесенский был воцерковленным человеком?

— Не знаю, мы на эти темы с ним не говорили. Я думаю, он проходил через разные этапы осмысления мира. Повторюсь, мы с ним об этом не говорили, это слишком личное. Раскрыть душу можно только при определенных обстоятельствах, говорить про веру, про Бога я не могу, сразу же замыкаюсь.

«Я начал писать «Юнону и Авось», потому что писал музыку на тексты православных молитв. И к этому мы с Андреем Вознесенским искали сюжет, это не просто так было, молитвы были первичны». Фото vk.com/rybnikovtheater

«Рок утратил свою общественную функцию»

— Спасибо за ответ. Вот еще один вопрос нашего читателя: «Вам не кажется, что жанр рок-оперы в России развивается не слишком бурными темпами?».

— Рок-опера — это жанр очень строптивый. Не поддающийся абы кому и абы как. Там очень важен сюжет, драматический, трагический, это не развлекательный сюжет мюзикла. Написать рок-оперу «Моя прекрасная леди» невозможно. Должна быть настоящая рок-музыка, какой она была в семидесятые годы — очень жесткая, лишенная розовой водички. Рок-опера — это очень жесткое искусство. И нужно уметь писать очень яркие мелодии, темы, и тексты тоже очень важны. Для рок-музыки текст имеет колоссальное значение. И вообще, рок возник не совсем как музыкальное движение, это было движение социальное, философские. И еще важно понять, что это сейчас уже ушло. Это все-таки осталось в XX веке. Рок в нынешнем веке — в каких-то перепевах, малоинтересных формах, все, что сейчас делается, малоинтересно с точки зрения музыкальной. Потому что рок был открытием, но открытия прекратились, а то, что открыли раньше, стали использовать. Рок потерял свою свежесть, ему на смену пришли другие течения. Я, например, сейчас рок-оперу не стал бы писать. Время другое.

— Композитор Владимир Матецкий как-то мне сказал: «Я рок отыграл, как в армии отслужил, нас за него из комсомола исключали. А сейчас рокеры на этой музыке хорошо срубают деньги».

— Конечно, сейчас рок — это чистой воды коммерция. Как бы ни пытались делать «Рок против наркотиков» или еще что-то, но это уже не протестное направление, а продюсерские проекты.

«В музыке важен образ»

— Одна наша читательница задает очень серьезный вопрос: «В одном из интервью вы сказали, что серьезная музыка сейчас испытывает кризис. Почему?». Я не могу сказать, что в Казани мы это ощущаем, у нас залы заполняются.

— Ну, у Казани вообще репутация города духовно открытого, духовно насыщенного. Города, жители которого открыты разным религиям. Это уникальное явление. Для меня и для людей, которые занимаются серьезной музыкой, все открытия все же были сделаны раньше. Открытие новых музыкальных средств, нового музыкального языка, музыкальных систем. Все это было сделано в начале XX века, много открытий было сделано во второй половине прошлого века. А потом вдруг все, открытия закончились. И идет эксплуатация того, что сделано раньше. А музыкальный талант заключается в том, чтобы создать яркий музыкальный образ. И этих образов сейчас большой дефицит. Ты слушаешь музыку, а образ потом с тобой не остается, все как-то рассеивается. И, я думаю, что дело не в том, что люди не могут создать образы — просто от них это не требуется. А ведь жизнь показывает, что в истории остается только та музыка, в которой есть эти образы. Образ может быть не очень развернутым, он, как в пятой симфонии Бетховена, может состоять из нескольких нот. Вот я посмотрел «Набукко» в Казани, в этой опере идет поток проходной музыки, и вдруг звучит знаменитый хор иудеев, и он остался в веках. Хочется, чтобы и наше время оставило что-то, что будет исполняться и жить дальше. В этой проблеме, я считаю, сейчас и есть кризис. Я сейчас как председатель совета Союза композиторов по должности обязан мобилизовать композиторов на создание такой образной музыки.

— А это реально — просто мобилизовать? Или все же нужен энергетический поток с небес?

— Если не ставить перед композиторами таких требований, то они расслабляются. Профессионализм позволяет создавать музыку очень быстро и спокойно, не затрачиваясь. А вот создать настоящий музыкальный образ — это колоссальные энергетические затраты. Это муки. Я хочу создать, а у меня не получается. Это иногда к трагедиям приводит. Мне хочется обратиться к композиторам и призвать их искать яркие музыкальные образы, мелодии, которые бы остались, которые были бы вашими. А не просто перепевы и среднеарифметическую музыку.

Духовная борьба сейчас упростилась: есть враги — свет и тьма. И каждый человек может выбрать, на чью сторону ему встать. В этом есть и что-то положительное, потому что размытость опасна

«Теперь мы на баррикадах»

— Один из читателей прислал философский вопрос: «Я понимаю, что ваша музыка — это путь от тьмы к свету. Как вы полагаете, каковы сейчас главные духовные проблемы нашего общества?».

— Если раньше в нашем обществе были полутона, были серые оттенки в определении того, что хорошо, а что плохо, все было завуалировано, то теперь построены баррикады, и одни по одну сторону баррикад, другие — по другую. Одни проповедуют антибожественные идеи, издеваются над церковью, все это делают в открытую. Проповедуют идеи, в которых нет ни папы, ни мамы, говорят, что если ребенок воспитывается в религиозной семье, это насилие над ним, надо его отдать в интернат, где ему предложат: «Кем ты хочешь быть? Мальчиком или девочкой?». И так далее. Идет покушение на основы человеческого бытия. Это по одну сторону баррикад. А по другую сторону — те ценности, которые были нам даны тысячелетиями: папа, мама, семья, любовь, дети. То, что нам нужно как воздух. Духовная борьба сейчас упростилась: есть враги — свет и тьма. И каждый человек может выбрать, на чью сторону ему встать. В этом есть и что-то положительное, потому что размытость опасна.

— Может быть, мы движемся к Апокалипсису?

— К чему мы движемся, написано в откровении святого Иоанна Богослова. К другому мы двигаться не можем.

— Возможно, этот час приближается.

— Думаю, что нет, пока еще репетиция идет. Хочу верить, что на данном этапе свет победит, люди с ужасом отпрянут от этой перспективы, слишком уж она непривлекательна. И поживем еще в русле традиционных ценностей нашего мировоззрения.

— Как я понимаю, вы четко находитесь в рамках и традициях русской культуры, для которой важна свеча в конце пути, как это было у Достоевского, и нет полной тьмы. Человеку всегда надо дать луч надежды?

— Полной тьмы не может быть, когда существует Бог, ангелы существуют — там целое воинство света. Какая полная тьма? Нет и нет! Бог из тьмы сделал свет. В каждом человеке есть этот свет, причем его много.

— Но и тьма в каждом из нас есть.

— А как же? Это наша человеческая природа. В этой борьбе света и тьмы приходится проводить свою жизнь.

«Мне было очень важно зафиксировать мою музыкальную мистерию «Литургию оглашенных» и «Хоакина» так, как я их представляю». Фото ru.hellomagazine.com

«Хочется еще музыку пописать»

— Читатели интересуются вашей новой профессией — вы освоили кинорежиссуру. Хотелось бы узнать подробнее о ваших фильмах.

— Мы сейчас заканчиваем постпродакшн «Литургии оглашенных». Делается озвучание, компьютерная графика. И очень хочется в мае фильм показать. Первый фильм, «Дух Соноры», который сделан по рок-опере «Звезда и смерть Хоакина Мурьеты», уже закончен, но его пока никуда не двигаю, потому что нет времени. Я не только режиссер, но еще и продюсер.

— Как вы так резко перешли в другую профессию?

— Это было очень близко к тому, как я создавал свой театр. Я в свое время занимался всем производственным процессом создания театра. Но в кино гораздо более жесткие требования. Ставка была очень высока. В отличие от театра, который может развалиться, то, что сделано в кино, остается. Это зафиксировано. Мне было очень важно зафиксировать мою музыкальную мистерию «Литургию оглашенных» и «Хоакина» так, как я их представляю. До меня композиторы не снимали кино, не занимались этим тяжелым процессом, хотя сейчас цифровая техника намного его упростила. Мы снимаем, и здесь же у меня монтаж, сразу смотрим, можно оперативно принимать решения.

Конечно, у кинорежиссера должно быть особое видение, но не только видение, нужно еще и производственную составляющую представлять. Что сделать, чтобы на экране возникла нужная тебе картинка? Нафантазировать ее многие могут, но как ее производственно обеспечить? Надо учитывать многие мелочи, которые профессионально известны только кинематографистам. Вот это мне пришлось освоить. На ходу, в процессе работы. Учись плавать «по дороге» — выплывешь, значит, выплывешь. А не выплывешь, значит, не снимаешь фильм, под который дали государственные деньги.

— На фильм дали грант?

— Нет, это было государственное финансирование. В минимальных объемах, которые полагаются дебютантам, дал Минкульт. Смета была очень небольшая. Я же отвечал за бюджетные деньги, а сейчас мы видим много примеров того, что происходит с людьми, если они не сумеют за них ответить. Поэтому всегда висит дамоклов меч. Не успеем в смену снять столько-то минут — дальше идет перерасход. Это очень тяжелый моральный момент. Я не мог, как Чарли Чаплин, откладывать съемки на 6 месяцев, если у меня что-то не получалось. У нас творчество жестко подчинено производственному процессу.

— Как же вы справлялись?

— Передо мной на съемках стояли часы. Я должен был в срок заканчивать смену. Не знаю, какое-то чудо происходило, когда все начинали работать в едином порыве. И все получалось. Это незабываемые моменты. Но каждый раз был смертельный риск.

— Вы будете продолжать работу в кино? Или первый опыт охладил ваш пыл?

— Нет, не охладил. Вдохновил. Но дальше. Не знаю. Если дальше будем снимать, не буду режиссером ни в коем случае. Сопродюсером буду обязательно, чтобы контролировать процесс. Если бы были режиссеры, которые могли бы снять «Литургию оглашенных», я бы не подумал сам снимать эту картину. Но режиссеры за такие ленты не берутся. А если берутся, получается не так, как надо. Жизнь покажет, что будет дальше. Но хочется музыку пописать.