«Спорить о «дате проникновения ислама» в регион и подобных мифах бессмысленно»

После краткого теоретического введения, касающегося общих характеристик исламской книжности в Российской империи, уважаемому читателю очевидно, что любой интересующийся этой темой стоит с маленькой чайной ложкой перед бушующим океаном знаний. И нам суждено умереть невеждами.

И все же от общих суждений я бы хотел перейти к конкретным сюжетам. Логично предположить, что история исламской культуры в любом регионе начинается с проникновения ислама. Конечно же, любой учебный курс об исламе должен начинаться с рассказа об исламизации. Об этом и поговорим.

Исламизация как творческий процесс

Я считаю, что исламизация — это не событие и не исторический факт, а творческий процесс. Пожалуй, бессмысленно спорить о таких вещах, как «дата проникновения ислама», «официальное принятие ислама» и тому подобных мифах. Исламизация как личное и общественное явление постоянно переосмысливается обществом, опрокидываются старые и рождаются новые мифы о том, как же «на самом деле» ислам проник на ту или иную территорию и, как правило, почему здесь живут самые лучшие мусульмане.

«Есть ли какой-то критерий, который позволяет замерить «уровень» исламизации, при повышении которого становится очевидным успех этого предприятия?». Фото Тимура Рахматуллина

В этом месте не обойтись без общего вопроса: а как же собственно измерить «ислам»? Что служит лакмусовой бумажкой наличия или отсутствия «ислама» в обществе? Есть ли какой-то критерий, который позволяет замерить «уровень» исламизации, при повышении которого становится очевидным успех этого предприятия?

Я стою на позиции, что такого барометра нет. Только сами члены общины могут сказать, что они считают исламом, а что, по их мнению, выходит за его рамки (конечно, в разумных пределах очевидных предписаний). Спор о границах ислама — бесконечен. Поясню на примере: вот в средневековых погребениях могут встречаться вещи или даже кони в сбруе. Это свидетельство того, что население было «неисламским»? Далеко не обязательно. Ислам мог быть частью публичной риторики и ритуальной практики, но погребальный обряд, как наиболее консервативная часть культуры, вполне мог не отвечать нашим ожиданиям и критериям «исламскости», почерпнутым, как правило, из востоковедной и этнографической литературы.

Другой пример: имена. Хорошо известно, что во многих исламских генеалогиях в Поволжье встречаются тюркские имена без арабских заимствований. Значит ли это, что эти люди не были мусульманами даже после падения Казанского ханства? Не обязательно. Конечно, смена имени при смене религии является важным актом, знаменующим переход из одного состояния в другое. Однако сводить широкий спектр проявлений исламской культуры к ономастике было бы, наверное, слишком смело.

Рассказы о принятии ислама

Итак, я предлагаю видеть в исламизации не факт, а творческий процесс создания и осмысления исламской общины. В такой перспективе ключевым является сам рассказ о принятии ислама отдельным человеком или сообществом людей. Строго говоря, в этом рассказе может быть вымышлено абсолютно все: даты, имена, какие-то события и их взаимодействие. Но это не важно для авторов и потребителей рассказов. Для них самым главным является общий посыл и география общины, то есть где находятся «свои» и где живут «чужие». Общий посыл обычно состоит в следующем: наш ислам «не хуже, чем у других», мы получили знание напрямую из центральных регионов исламской цивилизации и поэтому являемся ее интегральной частью, желательно с незапамятных времен. Местная религиозная история тем самым включается в магистральную историю ислама, ассоциируется с ее важными именами, а затем объявляется самодостаточной и передовой.

Я долгое время занимался легендами об исламизации Сибири. Это удивительно стабильные рассказы, по сей день существующие как в письменной форме, так и передающиеся изустно. Суть легенды заключается в том, что давным-давно из Бухары на берега Иртыша прибыли миссионеры. Они сражались за веру с местными язычниками, и многие пали от рук неверных. Эти могилы мучеников за веру, разбросанные на юге современной Тюменской и севере Омской областей, составляют удивительный культурный феномен. Могилы шахидов стали местом паломничества обычных мусульман и одновременно средоточием, конкретным воплощением исламской культуры в деревянной архитектуре. Фактически это были (и есть) башни или высокие срубы, стоящие на кладбищах или каких-то примечательных местах и тем самым свидетельствующие: «это — земля ислама».

Интрига заключается в том, что этот рассказ о войне за веру в сибирских лесах появился на основе общей среднеазиатской легенды об исламизации, в которой святой герой Исхак-Баб сражается с магами-язычниками и распространяет ислам в регионе. Текст этой легенды привезли с собой в район Тобольска бухарские мигранты уже в конце XVI века, а спустя век-полтора они трансформировали рассказ под сибирские реалии, в которых бы упоминались местные географические и исторические реалии.

Похожие рассказы можно было услышать в Поволжье. Например, в Башкирии мне тоже рассказывали про бухарских миссионеров. Однако наиболее влиятельной легендой оказалась легенда о сподвижниках Пророка, прибывших в Болгар для проповеди ислама. Так же, как и в Сибири, в основе легенды лежит идея о чуде — излечении безнадежно больной дочери правителя, а также культ святых мест. Списки почитаемых захоронений очень часто встречаются в рукописях, вплоть до конца XIX века. Но если сравнивать с Сибирью, то либо сам культ святых мест в Поволжье не получил такого серьезного развития, либо он быстро стал затухать под ударами рационалистов. Знаменитая критика болгарской легенды Шихабутдином Марджани не оставила на ней «камня на камне». Марджани говорит, что нужно доверять Ибн Фадлану с его «официальным принятием ислама», а болгарские легенды отбросить как выдумки. Сегодня с близкой критикой приходится сталкиваться культу святых мест в Сибири: его сложно обосновать с рациональных позиций, поскольку его изначальное предназначение трансформировалось. Если в XVIII веке могилы святых очерчивали границы мусульманской общины, одновременно связывая Болгар с Ближним Востоком, а мусульман Сибири — с Бухарой, то сейчас они, скорее, служат объектом религиозного туризма и опорой для обоснования древности ислама в регионе.

Получается, что в зависимости от исторических условий роль рассказа о принятии ислама изменяется, может менять свое содержание и действующих лиц. Поэтому интересно, как это работает на уровне конкретной личности.

Новая исламизация?

Мне не встречались автобиографические рассказы о принятии ислама обычными людьми до Перестройки. Однако постсоветская пора уже несет с собой целый веер рефлексий по этому поводу. Вообще, в каком-то смысле можно сказать, что в постсоветскую пору вне зависимости он национальности верующих произошла новая исламизация, в которой групповое обоснование уже не имеет той большой роли, как это было в средневековье, а центр тяжести переместился на личный опыт и нередко мучительные искания. Даже известные религиозные деятели говорили мне, что родились и выросли в полностью атеистической среде и, лишь повзрослев, «обрели свой путь к вере». Получается интересная коллизия: да, представители «исламских» национальностей могут обращаться к историческим аргументам о древности ислама в России, но в то же время очень многие из них сами являются неофитами.

Один такой пример мне известен в Сибири. Как мне рассказывали деревенские жители, на волне религиозного подъема 90-х годов сельчане, отдалившиеся от религии за годы советской власти, поддались на пропаганду среднеазиатских эмиссаров и стали проповедовать радикальные формы ислама. Однако благодаря «старым бабаям» и наличию в домах древней литературы сельчанам удалось прогнать радикалов и «вернуться» к своим истокам. По сути, этот короткий рассказ тоже является примером исламизации как творческого процесса: после периода атеизма люди обращаются к религии, преодолевают трудности и создают для себя образ идеального прошлого, к которому желательно вернуться для гарантии от радикализма.

«Исламизация» как исламофобия

Еще у исламизации в современном медиа-пространстве есть очевидная негативная коннотация. Она не связана никак с культом святых мест, а вызвана страхом перед условным превращением Москвы в «Москвабад». В этом смысле исламизация — это негативный термин, обозначающий агрессивное проникновение исламской субкультуры в мультикультурное городское пространство. Обычно такая исламизация иллюстрируется массовым выходом мусульман на улицы города, закланием баранов в подворотне, одетыми во все черное женщинами. В этом смысле исламизация тоже оказывается не фактом и не каким-то конкретным событием, а фобией, строительством ужасного сценария порабощения просвещенной западной цивилизации дикими «варварами-мусульманами».

Поделать с этим ничего нельзя, такая исламизация живет своей жизнью вместе с другими ее формами и пониманиями. Сложность и даже какая-то сюрреалистичность момента заключается в том, что в современной России можно наблюдать творческое развитие всех трех пониманий исламизации: исторического опыта регионов с исламским наследием, пост-советских рассказов молодых людей о поиске «истинного пути» и страшилок о всеобщем обращении в ислам. Конечно же, такой салат не может не сказываться и на исторических исследованиях, когда прошлое используется в современной политической конъюнктуре, а серьезное обсуждение феномена неофитов выведено за границы дозволенного.