«Близился новый, 2017 год. Евтушенко улетал в Америку. Я — в Лондон»

Жил и остался живым

В прошлом декабре в подмосковном пансионате «Сосны» на конгрессе «Кино и литература» было много известных людей — кинорежиссеры, актеры, писатели, поэты, киноведы, ученые-академики. Но ореолом всемирной известности был увенчан только один человек. И это был он — Евгений Евтушенко. Да, поэт, знаемый разными поколениями россиян наизусть, Да, киноактер (главная роль в фильме о Циолковском). Да, кинорежиссер (фильмы «Детский сад» и «Похороны Сталина»). Да, замечательный фотограф, создавший прекрасную галерею фотопортретов сибирских стариков и старух со станции Зима.

Лично я просто остолбенела, когда увидела эти портреты — это была фотоживопись высочайшего класса. «Он обессмертил их!», — подумалось мне. Этих людей наверняка уже нет в живых, а их портреты останутся и будут жить — с такой любовью и таким неожиданным мастерством он отразил в их морщинах, натруженных руках, в их глазах, таящих улыбку, внутреннюю красоту и таинственный свет всепрощения к столь неласковой их судьбе…

Именно слово «жить!» и кажется мне ключевым во всей страстной и неуемной его деятельности на протяжении почти шести десятилетий. Жить и оставаться живым, любознательным, любопытным, неравнодушным до самых последних дней. На конгрессе Евгений Александрович, который передвигался уже в коляске из-за ампутации ноги, принял участие во всех заседаниях и дискуссиях. Во всех кинопросмотрах и обсуждениях. Его не остановило даже то, что мой авторский фильм — кинопоэма «Иерусалим сада моего», был заявлен в ночном показе — ровно в полночь. Сбежали с просмотра некоторые друзья-писатели. А Евтушенко остался, смотрел и высказался вместе с киноведами на тему сопряжения Слова и Взгляда в век цифровых технологий. И, молодо блеснув глазами, вдруг сказал: « А маки в вашем фильме, Лида, изрядно эротичны!».

Трудно быть знаменитым

Сказать это и заметить мог только очень молодой человек. И даже не тот, уже почти сорокалетний, которого казанские поэты моего поколения встречали в пору написания им поэмы «Казанский университет, в конце 60-х на поэтических посиделках у добрейшей Нади Сальтиной, возглавлявшей тогда отдел литературы в газете «Комсомолец Татарии». А совсем молодой — каким он ворвался в официальную советскую поэзию в самом начале далеких пятидесятых прошлого века.

А ведь быть знаменитым, если верить Пастернаку, не только некрасиво, но и трудно. Нужно, как говорится, соответствовать. И такую всемирную, без всяких преувеличений, славу, право слово, еще нужно заслужить. И попробовать удержать. То есть, работать на нее. Не покладая рук, не умолкая ни на миг, не сходя с арены, со сцены, с подиума. И он это сумел. И такой труд тоже достоин уважения.

Помню, как тогда, в семидесятом, по-моему году, за щедро накрытым столом у Сальтиных, поразило нас (молодых казанских литераторов и журналистов) небрежно брошенная поэтической знаменитостью за стаканом (как помнится) коньяка, фраза: «После Казани лечу в Бразилию. Это уже пятьдесят третья страна для меня. А все равно интересно!». Кокетство? Нет. Норма заслуженного успеха, пущенного в рост. Банковские проценты с таланта. Шаляпин, к примеру, тоже был оборотистым и умелым в делах русским гением. И по прошествии многих десятилетий поэт и трибун (и это не ложный пафос) Евгений Александрович Евтушенко, работавший в поэзии, как поэт, а и от большой любви к русскому Слову, батрачивший на нее, как чернорабочий (чего стоят только тома составленных им антологий с его же комментариями!), излучал на конгрессе в Соснах ту же молодую и, казалось что, неизбывную энергию жизни.

После просмотра фильма в полночь, он еще сидел в кругу литераторов и поэтов почти до утра. Это было шумное застолье, где всякий, как и в далекие семидесятые, хотел сесть к нему поближе и прочесть свои стихи. И он их с удовольствием слушал, как и тогда в гостях у Надежды Сальтиной, где он сам попросил, чтобы неизвестные ему казанские поэты прочли ему свои стихи «по кругу».

В последний день работы конгресса в Соснах, за поздним завтраком, мы оказались с ним за одним столом и долго говорили, вспоминая давние казанские события, поминая общих знакомых.

На прощание его помощник снял нас с ним на фоне нарядной новогодней елки. Близился новый 2017 год. Он улетал в Америку. Я улетала в Лондон. Он уже торопился. Ему принесли шубу. Но я успела все же сделать его фотопортрет — теперь уже один из последних. На память…

А память у него была поразительная — он не только знал наизусть все свои стихи. Но и сотни строк других поэтов. Помнил сотни, если не тысячи встреченных им в жизни людей по именам и приметам!

И я убедилась в этом во время разговора с ним о его казанском пребывании, коему уж более сорока лет исполнилось. Такая уникальная память плюс двужильная работоспособность и способность любить Поэзию больше себя самого и вывела его когда-то в литературные лидеры. А удержала его на этой высоте, как мне кажется, жажда жизни и любви ко всему сущему.

Да, он ушел. Но он остался с нами, остался в своих стихах, наполненных юной неуемной энергией, за которые его и полюбили миллионы советских людей. И лучший пример его ранние стихи, где энергия любви к миру ликует, бурлит и несет этого вечно молодого поэта в необъятные дали. И вынесет, в конце концов, на берег. Нет, не моря. На берег вечности…

2 апреля 2017

***

И. Тарбе

Я груши грыз, шатался, вольничал,
купался в море поутру,
в рубашке пестрой, в шляпе войлочной
пил на базаре хванчкару.
Я ездил с женщиною маленькой,
Ей летний отдых разрушал,
под олеандрами и мальвами
ее собою раздражал.
Брели художники с палитрами,
орал мацонщик на заре,
и скрипки вечером пиликали
в том ресторане на горе.
Потом дорога билась, прядала,
скрипела галькой невпопад,
взвивалась, дыбилась и падала
с гудящих гор, как водопад.
И в тихом утреннем селении,
оставив сена вороха,
нам открывал старик серебряный
играющие ворота.
Потом нас за руки цепляли там,
и все ходило ходуном,
лоснясь хрустящими цыплятами,
мерцая сумрачным вином.
Я брал светящиеся персики
и рог пустой на стол бросал
и с непонятными мне песнями
по-русски плакал и плясал.
И, с чуть дрожащей ниткой жемчуга,
пугливо голову склоня,
смотрела маленькая женщина
на незнакомого меня.
Потом мы снова, снова ехали
среди платанов и плюща,
треща зелеными орехами
и море взглядами ища.
Сжимал я губы побелевшие.
Щемило, плакало в груди,
и наступало побережие,
и море было впереди.

1956

Евгений Евтушенко. Мое самое-самое
Москва, Изд-во АО «ХГС» 1995