«Было опасно произносить вслух слово «Россия» — только «страна»

«Если б только царь мог ударить по столу кулаком...»

В июле 1914 года началась первая мировая война. Тогда Ольга Боратынская, как и большинство девушек её круга, поступила на курсы сестер милосердия. «Август, сентябрь, октябрь… в течение трех месяцев у нас было по шесть часов в сутки госпитальных дежурств, по три-четыре часа лекций. Дежурства часто были ночные, мы уставали. Я лично была прикомандирована к военному госпиталю, самому мрачному из всех городских госпиталей. … Мое прошлое и будущее теперь было отравлено запахом гангрены и смерти», — писала она.

В своей книге она описывает рост революционной напряженности в стране. В декабре 1916 года, после убийства Распутина, у интеллигенции появилась надежда. «Если б только царь мог ударить по столу кулаком, все бы еще могло стать на место», — было то, что все говорили до сих пор, по крайней мере, в моем окруженье. До сих пор общее возмущенье против государыни росло с каждым днем, но государя любили и жалели. И если он не мог ударить кулаком, то все старались это как-то объяснить: «Не рожден быть правителем! Слишком подпал под ее влияние! Слишком фатально настроен!», — вспоминала Лита обстановку, царящую в обществе. Она приводит в своем романе рассказ кузины, приехавшей в Казань погостить из Петрограда. По ее словам, царю доложили о том, что революционная пропаганда просочилась во все слои населения, что если государь не примет моментальных мер, чтобы ограничить свои права по отношению к Думе, то он будет свержен. Государь выслушал до конца и сказал:

— Императрица и я знаем, что наша судьба в руках Божьих. Да будет воля Его.

«Все теперь говорили об этом с возмущеньем, смешанным с жалостью. А тетя Ксения, повторив рассказ бабушке в (слуховую — прим. ред.) трубку, воскликнула: «Государь забывает, что Божья воля не делается на земле сама по себе, что человек, то есть он, должен ее выполнять!». И все теперь твердили: «Все, что угодно, только не то, что у нас сейчас», — пишет Лита.

В феврале 1917 года Лита отправилась в Москву, где она должна была встретиться со своим будущим мужем Кириллом Ильиным. Там она наблюдала охваченный революцией город на следующий день после того, как царь отрекся от престола: «Все пространство вокзальной площади, куда только глаз хватал, вся длина и ширина ведшей к нему улицы, была сплошная масса, ритмически ползущей, защитного цвета, лавы. Щетинясь штыками в серое небо, развевая красные знамена, она двигалась равномерно под звуки марша «Марсельезы», которая доносилась короткими обрывками через топот марширующих ног по грязно-талому снегу, через восторженный рев толпы, сбившейся в непроходимую стену на тротуарах».

Обратная дорога в Казань вместо 20 обычных часов заняла три дня. «Некоторые поезда выбрасывали пассажиров там, где опьяненному свободой машинисту заблагорассудится повернуть обратно», — вспоминает Лита. Почти всё время в пути она сидела, стиснутая со всех сторон другими пятнадцатью пассажирами в четырехместном купе. «Прилечь было почти невозможно, вымыть руки, достать глоток воды было мучительно, так как коридоры и уборные были забиты дезертирующими с фронта солдатами. Они развалясь сидели на полу, плевались, оскорбляли пассажиров, стараясь задирать офицеров и поднимать скандал. Воздух в поезде был спертый до тошноты от махорки и грязи», — напишет она в «Кануне Восьмого дня».

В то время стало смертельно опасно произносить вслух такие слова как «Россия» — только «страна». Слова «царство», «царь», «аристократия» сделались так же опасными, и в некоторых церквах царь Давид и царь Соломон стали фамильярно называться Давидом и Соломоном.

Тем временем в Казани губернатору пришлось бежать, был арестован начальник военного округа. И очень скоро волна послереволюционных разрушений докатилась до Казани.

«Разнуздавшаяся армия, обозленные дезертиры, растекавшиеся по России вооруженными до зубов; голодные забастовки; убийства офицеров, а вместо строгих мер со стороны Временного правительства — слова, слова, слова. Становилось ясно, что единственной силой в России была коммунистическая партия, и Советы — ее орудие. Она одна — небольшая кучка людей — была крепко организована и натренирована, имела определенный план действий, и первой целью ее было создать хаос, разгромить и обессилить все прежние порядки. Она наносила удар за ударом всему существующему строю жизни, опьяняя массы соблазнительными обещаниями, разъяряя их пропагандой ненависти ко всему существовавшему до сих пор», — писала Лита.

В апреле и мае 1917 года главной надеждой было весеннее наступление. «О, как героически была настроена верноподанная часть армии, несмотря на то, что все лучшее уже было перебито! <…> Когда сирень зацвела вокруг Театральной площади, и пьяные дезертиры-солдаты со своими девками сидели под кустами развалившись, выплевывая семечки и усеивая тротуары шелухой и окурками, новосформированные батальоны женщин-добровольцев тренировались на площади, — описывает Ольга Боратынская. — Молодые девушки с интеллигентными проникновенными лицами, в солдатских сапогах и защитного цвета формах, маршировали под ярые окрики сержантов, щелкая оружейными затворами. Они пристыдят этих гнусных изменников! Они им покажут, что такое национальная честь — они умрут за Россию!».

Однако в ноябре 1917 года «… не было ни армии, ни России, а только Совет рабочих и солдатских депутатов».

Город под властью Советов

Весь 1917 год Казань находилась под властью большевиков. Помещичьи имения делили между крестьянами: их избы были теперь заполнены коврами, фарфором, а портреты помещиков весели на стенах. Шушарский дом Боратынских не стал исключением. Лошади, скот, птицы, машины были разыграны на лотерее. Все чистокровные скаковые лошади теперь употреблялись как рабочие. Все имущество, кроме личных вещей, — деньги в банках, сейфы, земля, дома — было национализировано. Вскоре был издан декрет о насильственном уплотнении, и к Боратынским приехали родственники из Петербурга и Москвы вместе со слугами.

После подписания сепаратного мира с Германией в марте и прекращения Первой мировой войны, вооруженные солдаты стали врываться в дома без всяких мандатов, особенно в дома офицеров, ища еще не сданное оружие. Тем офицерам, которые не снимали свои погоны, грозил печально известный в Казани «набоковский» подвал, где расстреливали неугодных. «… мы знали, что подвал… так набит арестованными, что они стоят стоймя, прижатые друг к другу. Его винный погреб со стороны сада и каменная стена сада были теперь местами, где производились расстрелы. Ночью мы часто просыпались от ружейных залпов, которые доносились до нас оттуда», — вспоминает Ольга Боратынская.

Кормилась интеллигенция в течение всего этого года продажей вещей спекулянтам. Все прежние магазины были закрыты, базары пустовали. «Но теперь, несмотря на запреты, тут и там предприимчивая интеллигенция открывала какие-то лавочки, и торговля в них шла замечательно, главным образом привлекая большевистских жен. Продержится лавочка два месяца, и потом в один прекрасный день приходит милиция ее закрыть, содержимое реквизировать, владельцам грозит арест», — пишет Лита. Особенной популярностью пользовались кафе и рестораны, куда Лита вместе с мужем продавала изобретенный ими ржаной кофе. В продовольственных лавках выдавался только хлеб с занозами и песком. Цены резко взлетели: масло скоромное до войны стоило 45 копеек, весной 1917 года — 3 рубля, в октябре — уже 5 рублей. Яиц, белого хлеба, постного масла, ткани к осени было вообще не достать. Молоко с 25 копеек взлетело до 3 руб. Курица — с 45 копеек до 8 руб. Ржаная мука — с 1 до 8 руб. Всюду выстраивались огромные очереди.

Когда вернулся с фронта Дмитрий Боратынский, то он организовал торговлю с красными. Переодеваясь вместе со своими друзьями в мужиков, ездил в отдаленные деревни обменивать раритетные вещи, драгоценности на дрова и хлеб — до тех пор, пока им не стал грозить арест.

В городе было состояние общего ожидания. Но что тогда действительно могло делать старшее поколение, задавала себе вопрос молодежь. Работать по дому и саду не давали слуги, которые не имели никакого желания бросать своих хозяев, а напротив, держались за них. Александр Николаевич стал делать рамки, переплетать книги, практикуясь на всякий случай, чтобы делать что-то профессионально. Отец Кирилла Ильина приводил в порядок архив, говоря: «Будет чем разжигать камин нашему новому соседу». 3 декабря 1917 года Ксения записала в своем дневнике: «Каждый день приносит новости. Отменили суд, отменили жалованье офицерам и сняли с них погоны, расторгнут церковный брак».

«Все теперь привыкли к стрельбе»

Летом 1918 года произошло убийство царской семьи Романовых — слухам об этом верили и не верили в Казани. Но положение интеллигенции становилось все более шатким. В доме Боратынских начались ночные дежурства. Лита описывает в своей книге, что обнаружив на стене у одного из их бывших офицеров саблю, комиссары вывели его в сад и расстреляли на глазах у матери. Тогда улицы перекрывались охраной, требовались пропуска, чтобы пройти к собственному дому. Ужасом для всех казанцев стала красная комиссарша, которая могла приговорить к смерти первого встречного.

Юношеский идеализм XIX века, на котором росло старшее поколение Боратынских, трещал по швам. «Сегодня мы с мамой говорили о революции. Она надеется, что революция поведет к хорошему — будет больше справедливости, не будет роскоши и нищеты, не будет домов терпимости и всего этого безобразия. Дорогая мамочка, как она дальше всех идет вперед. Даже когда вся интеллигенция, боясь за шкуру, чуть ли не царя просит, 73-летняя старуха, выросшая в дворянских традициях, не останавливается как другие, а смело смотрит вперед и ищет хорошего выхода», — написала Ксения в дневнике зимой 1918-го. Но уже весной ее оптимизм поубавится и она запишет: «Все теперь привыкли к стрельбе». Позднее, после Пасхи: «Стреляли из озорства, чтобы пугать людей, идущих к заутрени. …В эту ночь во время крестного хода в Варваринской церкви выстрелом из револьвера была убита девушка — дочь священника».

Многие молодые люди, не исключая Боратынских, вступали в подпольную анти-красную группу, офицерскую организацию, которая готовила восстание против большевиков и была связана с антикоммунистическим движением на юге России. В то время, в мае 1918 года, чешские легионы (дивизия наших бывших военнопленных, перешедших в 1916 году на сторону России и сражавшихся вместе с ней против Германии) также подняли мятеж против Советов. Со дня на день в Казани ждали их появления.

В июле под предводительством белогвардейского генерал-лейтенанта Владимира Каппеля Казань была отвоевана у красных: в музее Боратынских сохранилась редкая бумага — первый приказ, выпущенный белыми, когда они вошли в город. Народ, вздохнувший с облегчением после целого года голода и расстрелов, выходил на улицу, благословляя и крестя военных, и вскоре ринулся записываться в добровольцы Белой армии. «Это была не та же радость, что в Москве после революции. Это была радость людей, погруженных за один этот год в ужасную реальность «темных сил жизни», загнанных в бездну человеческого греха, — вспоминает Лита. — К вечеру этого дня все население стекалось к Театральной площади, где должен был быть обнародован манифест Народной армии. На трибуне, огражденной эскадроном сербской кавалерии, стояли трое. Три вождя Народной Армии, которых я видела раньше. Загорелый штабс-капитан что-то кричал, объясняя нам, за что нам надо было теперь умирать. Слышались слова — «Свобода… Учредительное Собрание… народная воля...». А что именно он говорил, не имело значения. Толпа знала, что это было, и отвечала восторженным ревом», — пишет Лита.

Несколько дней провели относительно спокойно. Но вскоре возобновилось наступление красных. Аэропланы сбрасывали бомбы. С Верхнего Услона долбила дальнобойная пушка, то тут, то там откалывался угол дома, звенели разбитые стекла, загорались пожары. «Прислуга Болдыревых, девушка 18 лет, выбежала на улицу, кричит: «Аэроплан летит — чей? Наш или не наш? Да мы-то чьи?». Это восклицание было так характерно для того времени», — записала Ксения в дневнике.

Позднее в своей книге «Белый путь» Лита напишет: «Длинные похоронные процессии, в тридцать и более гробов подряд, проползали каждый день через город под сумрачные ритмы траурного марша Шопена».

Трехнедельная осада

Казань была крайне важна для красных: здесь были пороховые погреба, орудийные склады, золотой запас России, который летом 1918 года находился в городе. В течение трех недель с того дня, как Казань была отбита от красных, окружность завоеванной вокруг нее местности постепенно сужалась, количество сел на территории «Народной Армии» уменьшилось. Работа добровольческих продуктовых центров, которые организовал Александр Николаевич Боратынский, делалась все труднее. Каждый день Лите полагалось наполнять пять бельевых корзин какими-нибудь продуктами, собранными с жителей квартала.

Почти все друзья Боратынских — а особенно молодые люди — были на фронте. Многие девушки из аристократических семей, кто умел управлять лошадьми, теперь ездили с походными кухнями, подвозя горячую пищу солдатам, часто на самую линию фронта, или управляли амбулансами и подбирали раненых под огнем.

Отряд Алека отправляли на фронт — родственники видели его в последний раз. «Он стоял прямой, навытяжку, на самом солнцепеке. Капли пота блестели у него на лбу, стекая из-под серого шлема. Совершенно непереносима была ясная прозрачность его взгляда из-под шлема. Тетя Катя стояла перед ним в своем сером, мышиного цвета платье, прижав кисть руки к пряжке кушака и торопливо, почти незаметно, крестила его быстрыми движениями пальцев», — описывает этот момент Лита. Позднее он написал ей письмо с фронта, полное предчувствия: «И сейчас у меня чувство, как будто я зажег факел, который я теперь несу перед собой. Он освещает мой путь и все, что придется на нем встретить. Смерть тоже. Мне кажется, что этот гимн, или то, что в нем, даст мне достаточно света, чтобы я мог переступить этот порог с открытыми глазами».

После трехнедельной осады Казань готовились сдать — думали, что на время. Ольга Боратынская вместе с мужем — белым офицером — и новорожденным сыном собрались ночью покинуть город. Это была вынужденная мера, поскольку в Кремле были обнаружены списки приговоренных к расстрелу. В них значилось не только имя Литы, но и Александра Николаевича. Однако он отказался бежать из города, поскольку посчитал своим долгом остаться с невесткой, которая не могла ехать с четырьмя детьми, своей матерью, находившейся при смерти, и своей сестрой. «Если я уеду, тот удар, который должен упасть на меня, упадет на них. Остаться с ними — мой долг», — сказал Александр Николаевич. «Моя Семинария, Мариинская гимназия, общественная деятельность, частные люди, приходившие ко мне за духовной поддержкой, наконец, мои дети, в которых я вложил всю мою душу… И вдруг — я убегу?! Тогда вся моя деятельность пойдет насмарку. Если же останусь и мне суждено будет погибнуть, мой конец укрепит все проповедуемые мной идеалы и принципы и, может быть, поддержит тех, кому я их внушал», — так записала в своем дневнике слова главы семьи Боратынских его сестра Екатерина.

Казанский исход

В ту ночь из города уходили 70 тысяч человек — это 40% населения Казани. Это были люди разных возрастов и сословий. Ехали и шли на восток, через Суконную слободу, шли через Лаишево, по Лаишевскому тракту. Потом садились на пароходы, двигались по Каме и реке Белой в сторону Уфы. А дальше — разными путями, но в основном в сторону Транс-Сибирской магистрали, которая еще не была занята красными.

«Из соседних улиц сейчас стекались сюда какие-то длиннейшие обозы, видимо, с амуницией, телеги, экипажи, и по обе стороны их — толпы людей пешком. Они шли быстро, беспорядочно, нагруженные кульками, чемоданами, маленькими детьми, но все в полном молчании. Нет, не одна интеллигенция уходила, явно уходили все, кто знал, что Казань сдают. Казалось, уходил весь город. Но все же не весь. Потому что совершенно иной сорт людей стоял шеренгами вдоль улицы и смотрел на уходящих и уезжающих. Беззвучным, бессловесным было смятение уходящих, бросивших родные дома, и так же беззвучно скрыто злорадство тех, кто их провожал. Я видела их совсем близко. Видела в зареве пожара каменные лица, и как мрачно они смотрели из-под фабричных кепок на лившийся мимо них человеческий поток», — вспоминает Лита эту ночь.

Останавливались в деревнях, дворяне спали теперь на полу, на лавках в крестьянских избах, в сараях на сене. Лита пишет, как с новорожденным на руках ехала с утра до ночи, не осмеливаясь пошевелиться, под обстрелами с воздуха, и как ей на колени в повозку закинули совсем юного раненого белогвардейца, который умирал на ее глазах. Но это было только начало того ужаса, что ей пришлось испытать потом — на протяжении всего длительного бегства из родной страны через Сибирь по пятидесятиградусному морозу. Она видела, что среди тех горожан, которые еще верили в спасение, были те, что уже отчаялись — главным образом потому, что в Казани они кого-то оставили, не вывезли, не смогли уговорить уйти или их растеряли в последнюю минуту: «И теперь, в этот золотой осенний вечер, дыша воздухом родных полей, вблизи родных мест, эти люди видели, осязали только одно — ту черную непробиваемую завесу, которая опустилась между ними, чтобы разделить их навсегда».

Расстрел Александра Николаевича

«Мы с минуты на минуту ждали эксцессов», — записала тетя Катя в дневник утром следующего дня, когда красные вошли в город. Согласно установке военного трибунала Красной армии, в первую очередь в Казани подлежали уничтожению высшие должностные лица. Председатель ЧК Лацис считал, что расстреливать нужно прежде всего тех представителей вражеской стороны, которые морально сильны.

Александра Николаевича арестовывали два раза. В первый раз его отвоевала прислуга, которой, по тогдашним правилам, было позволено вступаться за своих бывших господ. После настойчивых просьб целой толпы слуг и рабочих, которые узнали об аресте Александра Николаевича и сразу пришли к дверям тюрьмы, его вывели: «Вот вам ваш Боратынский!». «Прислуга наша бросилась к нему, и папа всех их перецеловал», — вспоминает тетя Катя.

31 августа его снова забрали. «Вошел толстощекий румяный солдат, вооруженный с головы до ног, а за ним необычайно уродливое существо с вздернутым носом, наглыми бегающими глазами, безобразным цветом лица, с портфелем подмышкой. Папа спросил, зачем они пришли. Молодой солдат сказал: «Я комиссар и должен произвести у вас обыск». Пошвырялись в столе, гораздо больше останавливаясь на фотографиях, чем на письмах. Урод сел к столу, что-то написал, а комиссар, едва выводя буквы, подписался. Папу заставили подписаться под протоколом и увели. Я вышла на крыльцо. На углу он улыбнулся и послал мне поцелуй и крест», — вспоминает его сестра. Александра Николаевича поместили в «набоковский» подвал. Тетя Катя вспоминает: «Вообще многие мне потом говорили, что он всех бодрил, утешал, читал Евангелие и делился пищей сколько мог». Друзья и ученики пытались помочь ему, и получилось успешно — видя влияние бывшего предводителя дворянства, красные комиссары вынесли решение его отпустить и больше не трогать. Однако Лацис решил твердо следовать своему решению и принял собственное решение.

Расстреляли главу семьи Боратынских на окраине родного города, за Архангельским кладбищем, 19 сентября 1918 года. Когда наутро одна из женщин, друживших с семьей Боратынских, пришла к Лацису просить тело для погребения, он сказал: «Да, о нем имеются хорошие сведения, тело можно выдать».

Через несколько дней после длительной агонии умерла бабушка. В день расстрела ее сына она на несколько минут пришла в сознание и закричала: «Куда Сашу ведут?». «Мама в прошлом году говорила, что в большевизме есть много хорошего. Что бы она сказала, если бы знала, что они убьют ее сына? Впрочем, все казанские большевики возмущены этим убийством, некоторые даже плачут. Это дело одного Лациса», — записала в своем дневнике Ксения.

Картина, пронзенная штыком

Серый дом Боратынских был конфискован, усадьба зверски разграблена и приведена в запустение. Позднее в доме открылась школа, потом — детский сад, затем — первая музыкальная школа имени П.И. Чайковского. С конца 2000-х усадьба пребывала в полуразрушенном состоянии. Ее начали реставрировать уже в 2010-м, и сейчас в ее стенах работает уникальный музейных комплекс, посвященный истории рода Боратынских.

В 1973 году по инициативе Веры Георгиевны Загоскиной в Казани был создан первый и до сих пор единственный в России музей Евгения Боратынского и его казанских потомков. В 1991 году музей обосновался во флигеле усадьбы Боратынских. Сегодня все экспонаты представлены в открывшемся музейном комплексе.

Усадьба Боратынских в Шушарах была полностью утрачена. Дмитрия расстреляли вместе с группой друзей в 1932 году. О смерти Алека есть несколько легенд. Был смутный слух, что это произошло, когда Алек попал в плен во время боев между белыми и красными на реке Танып. Потом говорили, что он вышел на расстрел вместо какого-то другого человека. Сохранился портрет, сделанный Н.М. Сапожниковой — ученицей и моделью Н.И. Фешина, известного казанского художника. Она написала его в 1916 году, за три года до гибели Алека. Именно эта картина позволила при ее реставрации установить точную дату его смерти, написанную на заднике рукой художницы — 31 мая 1919 года. Также в музее Боратынского сегодня хранится несколько рисунков и картина, сделанные Алеком. На картине сохранился след от штыка — при обысках и реквизиции дома Екатерине с Ксенией приходилось буквально из-под ног у солдат вытаскивать дорогие для них вещи.

Архип, муж Ксении, погиб в рядах Белой армии в Сибири. Ксения и Екатерина жили в Казани, а потом в Москве.

Лита и ее муж Кирилл, который служил в Белой армии Колчака, эмигрировали в Америку, в Сан-Франциско. Главным своим призванием, как и Ксения, она считала необходимость записать воспоминания. Это был их долг перед погибшими и той жизнью, что они утратили. «Воспоминания утешали и поднимали дух, ибо все, связанное с родительской семьей — размышления, идеи, разговоры, взаимные привязанности, бытовой уклад — все свидетельствовало об уме и благородстве, правде и милосердии», — напишет позднее дочь Ксении Ольга.

Использованные материалы: Ольга Ильина-Боратынская «Канун Восьмого дня» (Казань, 2003); Ксения Боратынская «Мои воспоминания» (Москва, 2007).

Благодарим за помощь Музей Е. Боратынского, филиал Национального музея Республики Татарстан (научного сотрудника Елену Скворцову).