История средневековых булгар: изъяны концепции археологической этногенетики

Сомнительна подобная трактовка археологического материала по меньшей мере по двум обстоятельствам. Во-первых, значительная часть всех этих изделий, как это видно на примере Древней Руси, изготавливалась в городских ремесленных центрах как для восточно-финского, так и для собственного населения, а сама динамика распространения такого рода украшений проходит стадии от части этнографического костюма до обезличенных в этническом плане, «модных» украшений, являющихся частью метисной специфичной культуры. Причем «мода» на них развивается по законам рынка и имеет свою внутреннюю логику развития, имеющую мало общего с расширением или сокращением контактов булгар с окружающими их племенами (если и отражая их, то очень косвенно и причудливо).

Впрочем, это понимают и сторонники «этнизации», заявляя, что «изготавливавшиеся булгарами бронзовые украшенья, широко использовавшиеся поволжскими финнами в конце X—XI вв., пользовались такой же популярностью и у жителей булгарских поселений», но при этом, ссылаясь на те же самые типы украшений, пишут, что «вряд ли поделки такого назначения могли изготавливаться специально для продажи», и указывают на наличие среди населения булгарских селищ этнических групп из Костромского и Марийского Поволжья. Даже не принимая во внимание данное противоречие, следует подчеркнуть, что приведенные материалы никак данный вывод не подтверждают. «Этноопределяющими» украшениями для мерянской культуры считаются шумящие треугольные подвески: каркасные, колечковые и спиральные, а зооморфные подвески и привески, на которые, как правило, указывается, никак не могут служить этнокультурным показателем. Следует учитывать их довольно широкое распространение от Северной Руси и Костромского Поволжья вплоть до Прикамья, причем часть из них была продукцией массового производства в городах Руси. Изготовлялась подобная продукция, видимо, и в Булгарии, откуда распространялась в Верхнее Поволжье и в Прикамье.

Во-вторых, прежде чем вырывать какой-либо элемент из контекста булгарской культуры, необходимо определить ее как целостное явление и представить объемную картину самой археологической культуры населения Волжской Булгарии. Иными словами, не исключена ситуация, когда целый ряд этих самых украшений будет частью булгарской культуры, хотя и имеющей определенные восточно-финские прототипы, так как это обстояло, например, на Руси, где на территории северной и северо-восточной Руси «формируется своеобразная метисная культура, лишь в пережиточной форме сохраняющая черты местного субстратного наследия».

Весьма показательно, что в качестве доказательства приводится также не только «мода» на украшения, которая подменяется понятием населения. Так теория «восхождения» позволяет ее сторонникам констатировать не просто наличие украшений в наборе булгарских украшений, но постулировать, что это «находки специфически этнических украшений», а далее считать присутствие в булгарских городах и самих вятичей и словен новгородских. Разумеется, данные украшения — важная часть этнографического костюма вятических женщин и, скорее всего, отдельные выходцы из их среды действительно «физически» присутствовали в булгарских селах. Но делать вывод о существовании этнокультурных связей вятичей и булгар в XII в. несколько преждевременно, поскольку говорить об «этносе» вятичей в это время пока не решается никто из исследователей, особенно в свете того, что в это время Древняя Русь была не союзом племен, а обществом со сформировавшейся «единой древнерусской народностью». Или получается, что некий «вятический этнос» существовал вместе с «вятической археологической культурой» на территории Древней Руси. Пока отечественные археологи ничего подобного не выявили, что не позволяет всерьез обсуждать вопрос о неких «вятичах» и «словенах» в средневековой Булгарии.

Керамический комплекс также скорее не подтверждает теоретической посылки о включения в состав булгар финно-угров, хотя бы потому, что среди керамистов ведутся дискуссии о «прародине» ряда технико-технологических элементов булгарской посуды.

Кроме спорности самих «этнических» (точнее даже языковых) интерпретаций керамики, к осторожности призывает и сама теоретическая возможность такого отождествления. Возникнув на заре развития этнологии, когда та оперировала довольно ограниченным кругом данных, данный постулат утвердился в науке еще в прошлом веке и активно использовался в науке, пока не был поколеблен последними исследованиями этноархеологов, этнологов и археологов. Тезис о тождестве керамики именно с этнической общностью был подвергнут сомнению уже для первобытных обществ, поскольку обучение приемам гончарства для женщин происходило не только в своей семье, но и, например, в семье мужа, иногда различные этносы применяли близкие или даже тождественные типы и формы сосудов (вплоть до снабжения из одной мастерской), а иногда, наоборот, члены одного племени использовали разные формы керамической посуды. В средневековом обществе, где производство гончарной посуды было поставлено на поток в мастерских, использовать для ее анализа этнические критерии значит делать огромное историческое допущение. Даже если посуда изготавливалась для домашних нужд (но где — то ли дома, то ли в сельской мастерской, то ли бригадой отходников?), то и в этом случае она не могла избежать влияния городского гончарства. Динамика же его развития, зависимость гончарства от моды и знакомства с посудой других этносов, новых форм и типов, требует полного и всестороннего изучения, на основе полной технико-технологической характеристики и типологического анализа, а не априорной апелляции к ее подразумевающейся «этничности».

Как и на Руси, где при всей многофакторности сложения древнерусской культуры, она остается культурой русского населения, распространяясь частично и на периферийные (территориально и социально) восточно-финские племена, так и в Булгарии булгарская культура, несомненно, включала некоторые элементы и традиции восточно-финского и угорского населения, оставаясь при этом булгарской. При этом представляется абсолютно неверным и ложным вывод, что часть населения Булгарии придерживалась язычества, поскольку он был сделан на основе использования булгарами ряда шумящих украшений и привесок. Очевидно, что вначале необходимо доказать, что булгарский ислам категорически несовместим с такого типа украшениями и ношение их означало именно приверженность язычеству (при полном отсутствии языческих могильников), а не было, скажем, пережиточным суеверием, «модным» украшением и т.д.

Справедливо в этой связи обращение к вопросу о характере самой булгарской археологической культуры. Но, поскольку он требует не приблизительного, а подробного изложения, следует оговорить только его основные параметры. Разумеется, булгарская культура не сводима к теоретически конструируемой мифической «тюркской» (иногда называемой «болгаро-салтовской») культуре, чье существование якобы подтверждается наличием некоторых салтовских элементов и «степенью монголоидности» части населения Булгарии. Булгарская культура не была застывшей, неподвижной, испокон века заданной субстанцией, а являлась постоянно, в течение всего домонгольского периода, развивающейся системой, которая насыщалась различными новыми элементами, но при этом была не конгломератом отдельных явлений культуры, а целостным явлением.

В том же ключе лежат гипотезы о славянизации булгар. Выводы эти сделаны на основании некоторого количества находок (от украшений, керамики древнерусских и «славяноидного» типов и предметов христианского культа до оружия и воинского снаряжения), которые заставляют некоторых исследователей говорить не только о торгово-экономических и военно-дипломатических контактах, но и о наличии в булгарских городах постоянного славяно-русского населения. Но это, в принципе, не вызывает сомнений, пока некоторые исследователи не начинают конструировать на территории Нижнего Прикамья некую область «нократских/новгородских булгар», якобы населенную славяно-русским населением. В значительной степени эта гипотеза является развитием взглядов на этот предмет А.П. Смирнова. Характерно, что ее сторонники оперируют отдельными выборочными изделиями, многие из которых могут иметь вовсе не русское, а булгарское происхождение. Кроме того, данная концепция не подтверждена никакими, в том числе древнерусскими, письменными источниками.

Наиболее яркими сторонниками возрожденной спустя почти два века идеи славянского происхождения булгар стали археологи Г.И. Матвеева и В.В. Седов, а также тюрколог С.Г. Кляшторный, которые в ряде своих трудов попытались вдохнуть жизнь в этот миф уже с использованием данных археологии и письменных источников. Логика их рассуждений проста. Существовавшая в Среднем Поволжье т.н. именьковская археологическая культура IV—VII вв. в определенный момент исследования была объявлена «славянской», т.е. фактически археологические материалы в полном соответствии с подходами И. Косинны и в рамках обычной методики советской археологической этногенетики «заговорили» на некоем «славянском языке», что бы это ни значило.

Главным археологическим аргументом в обосновании «славянства» именьковской культуры археологи считали генетическую преемственность от более ранних культур Центральной и Восточной Европы. В концепции Г.И. Матвеевой таковыми последовательно были зарубинецкая, пшеворская и черняховская культуры. Характерно замечание о погребальных памятниках: «Сравнение погребального обряда именьковской культуры с пшеворским позднего римского периода показывает их значительное сходство. В.В. Седов считает ямные погребения пшеворской культуры славянскими, а урновые — германскими. Следует только подчеркнуть, что «славянство» этих культур подтверждено только авторитетом В.В. Седова и конвенцией отечественных археологов, а не скрупулезным анализом всех аспектов этих разных археологических культур. В мировой археологии такой уверенности нет, а все эти культуры народов «третьего мира» (культуры «полей погребений»), испытывающие влияние кельтской и римской культур, считаются условно «германскими» без возможности этноязыковой детализации.

Далее предполагается, что население, оставившее памятники этой культуры, вошло составной и важнейшей в численном отношении частью в состав населения Булгарии. В качестве фактов преемственности культуры назывались типы сельскохозяйственных орудий (без указаний на конкретику), близость стада домашних животных (не обошлось без передергивания, что якобы у булгар в стаде были характерны свиньи), подпрямоугольные полуземлянки, а также якобы некоторые типы керамики (здесь также не обошлось без передергивания фактов и неверного истолкования мнения Т.А. Хлебниковой).

Впрочем, все эти факты очень сомнительны, поскольку имеют несколько вариантов интерпретаций, например, полуземляночные жилища известны по всей Восточной и Северной Европе и не являются характерным элементом славянской культуры, а лепная керамика именьковской культуры характерна (грубые лепные горшки с шамотом в тесте без орнаментации), но ничего общего с булгарским гончарством не имеет, а ссылки на труды по керамике — плод недоразумения или самообмана В.В. Седова, ошибочно принявшего слова «местного» населения за указание на именьковскую культуру. Труды авторитетных керамистов, специально изучавших этот вопрос, показывают, что никаких связей с гончарством именьковской культуры у булгар не было, во всяком случае пока научно обоснованных доказательств представлено не было.

В качестве доказательств приводились указания восточных авторов о том, что правитель Булгарии именовался «малик булгар и сакалиба». Этот термин однозначно трактовался В.В. Седовым и С.Г. Кляшторным, как «славяне», что якобы доказывало, что в Булгарии оставался значительный массив славянского населения. Однако это очень сомнительное отождествление, поскольку этот термин никак не привязан с этнической или языковой реальностью, а обозначает оседлое население Восточной и Северной Европы, включая балтов, финнов, славян и даже тюрок. Вокруг этого вопроса существует огромная литература, намного превышающая тексты сообщений восточных сочинений с упоминанием «сакалиба» в Восточной Европе. Но как бы то ни было, сам факт этот является довольно сомнительным и не имеет однозначного толкования.

В качестве главного доказательства сторонники этой гипотезы приводят исследования В.В. Напольских, выявившего в пермских языках несколько лексем (самый яркий из них «рожь»), восходящих к балто-славянскому языку. Однако, авторы в этом случае также не очень внимательны к исследованиям, на которые ссылаются. Исчерпывающую характеристику языковых явлений, которые являются краеугольным камней этой концепции, дал сам автор, с наблюдений которого вся эта дискуссия и началась: «В связи с существующим в археологии мнением о происхождении создателей именьковской археологической культуры IV—VII вв. Среднего Поволжья — Нижнего Прикамья из балтославянского ареала мною была предложена гипотеза о том, что ряд слов в языках народов Волго-Камья и прежде всего в пермских языках происходит из достаточно старого балто-славянского диалекта, которым, судя по времени и характеру этих заимствований, вполне мог быть язык создателей именьковской археологической культуры (далее — просто «именьковский язык»). Поскольку особенности языка-источника этих заимствований указывали на его близость к праславянскому, он был определен как «протославянский» .... Я при этом имел в виду язык близкий (и лингвистически и, очевидно, по месту его первоначального формирования) к праславянскому, но не идентичный ему. Можно было бы, вероятно, говорить просто о «балто-славянском» или даже «балтском» диалекте, исходя из принимаемой мною в общем гипотезы о праславянском как периферийном члене макробалтского языкового континуума, однако было важно указать не просто балто-славянскую принадлежность данного языка, но и его специальную близость к праславянскому. Здесь, очевидно, необходимо остановиться на существующей традиции смешивать этноним (самоназвание исторической группы племен) «славяне» и название языка соответствующей этнической группы «славянский» с одной стороны — и чисто лингвистический термин «славянский», характеризующий язык определенного типа со всеми особенностями, отличающими его от других индоевропейских языковых систем, с другой. Безусловно, имя славян как этнической общности (и, соответственно — языков или диалектов, на которых говорили члены этой общности) может быть употребимо, лишь когда речь идет о событиях с середины VI в. н. э., со времени выхода славян на историческую арену. … Все эти терминологические тонкости имеют на самом деле принципиальное значение, поскольку непонимание названных терминов привело к тому, что в работах коллег-археологов предложенная мною гипотеза стала трактоваться как аргумент в пользу праславянского или просто славянского без каких-либо оговорок языка создателей именьковской культуры, что является очевидным анахронизмом, и более того — как аргумент в пользу отнесения именьковцев к неким мифическим славянам-«руссам», за что уж я никак не могу разделить ответственности».

Иными словами, если население именьковской культуры можно как-то атрибутировать в лингвистическом плане, то это язык праславянский (точнее балто-славянский), а значит все попытки сконструировать некую славянскую общность, которая стала основой земледельческого населения Булгарии, не имеют под собой никакой реальной основы, кроме сомнительных и спорных предположений, а также произвольно и ложно истолкованных фактов. Пока в распоряжении археологии нет достоверных фактов о каком-либо значительном балтском или славянском населении в Среднем Поволжье в момент прихода сюда булгарских общин, а тем более их сколько-нибудь заметном влиянии на формирующуюся булгарскую археологическую культуру.

Многословные историографические экскурсы со ссылками на авторитеты, без реального анализа конкретного историко-археологического материала, которыми некоторые авторы расширили те же самые доводы В.В. Седова и С.Г. Кляшторного, отнюдь не прибавили им убедительности и не увеличили их доказательную силу, а только наплодили новые ложные сущности (типа бездоказательного термина «славофонного населения с этнонимом «северяне», якобы восходящей к названию Сувар).

Таким образом, можно констатировать, что традиционные методики теории «восхождения», ставшие основой для концепции «археологической этногенетики» не в состоянии дать убедительного решения вопроса о параметрах и характеристиках средневекового этноса. Обширная библиография, накопленная по данному вопросу, практически вся сводится к истории этнонима и выявлению археологических критериев этноформирующих признаков. Несомненно, что на этапе становления науки концепция «археологической этногенетики» сыграла важную роль в деле разработки проблем этногенеза народов, не имевших своей письменной истории, но по мере развития этнологии стали все отчетливее видны ее изъяны. Упрощенное понимание процедур реконструкции древнего этноса и выстроенная на его понимании методика археологических исследований вступили в противоречие с современными представлениями об этносе и этнических процессах.

В последнее время стало очевидно, что традиционные методики изучения этногенеза и этнической истории средневековых булгар пришли в противоречие с накопленными фактами, и возможность их непротиворечиво объяснить, сведя в единую концепцию, практически исчерпана.

Кроме разнообразных чисто источниковедческих ошибок и противоречий все эти концепции имеют один общий недостаток — отсутствие теоретической проработанности общих и единообразных понятий, диссонирующая несопоставимость и противоречивость применяемых разными авторами терминов. Особенно это касается соотношения понятий теоретической археологии и этнологии, что выражается в произвольном, часто квазинаучном употреблении таких определяющих терминов, как «археологическая культура», «тип памятника», подразумевая, что речь идет об «этносе» или «племени». Неразработанной остается и проблема эвристических возможностей археологии и конкретно самой логики и этапов реконструкции этнических процессов на базе археологии. Теоретический «разнобой» и случайность в употреблении базовых понятий науки и их неадекватность вели и ведут многих исследователей, обращающихся к реконструкции этногенеза и этнической истории, к сжатию процесса познания, побуждают их перескакивать через промежуточные стадии анализа источников и стимулируют появление облегченных, упрощенных трактовок об этнических процессах в древности и средневековье.

Здесь важно отметить, что археологическая культура булгар в значительной части трудов сторонников археологической этногенетики разделяется ими на основании весьма несущественных деталей и не представляет ни локального, ни хронологического единства. При этом оба этих тезиса не имеют четкого обоснования в данных археологии. Еще менее, следовательно, определены выводы, которые авторы делают на основании данных посылок.

Подобные «теоретические» изыски, извинительные в кулуарном общении коллег, совершенно недопустимы в работах, раскрывающих историю этнических процессов и взаимодействий. Они искажают и вульгаризируют характер выявляемой археологами реальности (ископаемая действительность, статичные, фрагментарные следы и остатки культуры), которая не освещает в прямом смысле древнего взаимодействия и связей археологических объектов и культур (она скорее подразумевает их в контексте исследования), а все суждения по этому вопросу — реальность вторичная, продукт теоретического осмысления фактов самим исследователем. К сожалению, очень часто археологи, делая на основе схематичных подходов свои теоретические выводы, не отдают себе отчета в этом. Часто при этом, видимо, полагая, что нет необходимости объяснять принципы и методы, по которым они производят свои реконструкции. Отсюда часты вторжения археологов в область истории, которые сродни появлению слона в посудной лавке, примером этого могут служить споры в лучших традициях схоластики об «этносе именьковской (а также турбаслинской, кушнаренковской, ломоватовской и др.) культуры», об археологических критериях «славянского» (или же «тюркского», «финно-угорского») этносов и т.д. Конечно, споры эти развивают риторику и схоластику, но для историко-археологических исследований не дают ничего путного, поскольку понять, на основе каких теоретических положений они производят свои «восхождения» от анализа археологической реальности к реконструкции этнокультурной ситуации, невозможно. Тем более нельзя согласиться с подобными априорными выводами и построениями.

Недавняя убежденность в возможности прямого сопоставления археологической реальности (археологической культуры) и древнего этноса, основанной на вере в строгую системность археологических следов и остатков, и возможности адекватно отражать все сложные связи, существовавшие в живой культуре, в настоящее время основательно подорвана. Во-первых, оказалось, что невозможно выявить четких с древнейших времен до наших дней критериев этничности, которые фиксировались бы в археологическом материале. Выяснилось, что их необходимо устанавливать и определять для каждой эпохи и для каждого этноса отдельно и на основе четких научных критериев, а не на основе историографической традиции или «банальной» эрудиции. Во-вторых, изменились современные представления об этносе.

Открытие все большего количества новых фактов, которые не укладывались в старые теории, уточнение и усложнение терминологии и методики (особенно этнологической и археологической) — все это требует применения передовых научных концепций и создания новых объяснительных моделей. Предполагается, что новая парадигма становления и развития булгарской этнополитической общности, не отбрасывая накопленную более ранними теориями фактологическую базу, синтезирует ее и, вырабатывая свои подходы к решению конкретных проблем, устранит свойственные прежним моделям противоречия, а также даст последовательное и методически единообразное объяснение всей совокупности фактов.