Советская концепция «булгарской народности»: в поисках великих предков

§5. Советская концепция «булгарской народности»: в поисках великих предков (60-е — 80-е гг. XX в.)

1. Этнокомплексная теория: «археологическая этногенетика» и метод «восхождения».

Развенчание «теории стадиальности» и позднее политическая оттепель в определенной степени либерализовали гуманитарные науки. В изучении этногенеза исчез прежний диктат автохтонизма. Но само засилье идеологии советского варианта марксизма никуда не делось. Именно в его рамках происходила выработка «новых» «материалистических» методов изучения этнических процессов прошлого. Появление и развитие этой методики неразрывно связано со становлением советской археологической этногенетики как некоей синтетической в идеале методики, призванной изучать ранние этапы этногенеза народов. Определяющая роль в этих поисках отводилось археологии как научной дисциплине, позволявшей на основе материальных остатков реконструировать ранние стадии истории человечества. Особенно актуально это стало в период создания историй прежде бесписьменных народов СССР.

Основой подобной методики стало прямое отождествление археологических находок с различными историческими процессами. Этот подход получил наименование метода «восхождения», сущностью которого был подъем от изучения отдельных предметов и объектов прошлого к анализу культур, и от него — к созданию полноценной картины истории (Генинг, Генинг, 1992; Клейн, 1993, с. 24—25, 39—40; Клейн, 2011, с. 12—13; 21—22). Он активно применялся в советской науке о прошлом в качестве универсальной процедуры как для решения вопросов социальной, так и этнокультурной реконструкции. По такой методике построены многочисленные «древние истории» регионов, где излагались материалы археологических исследований и делались выводы исторического характера. Суть этого метода выразил А.В. Арциховский в сакраментальной дефиниции: «Археология есть наука, изучающая историческое прошлое человечества по вещественным историческим источникам» (Арциховский, 1955, с. 3). Пока шло широкое археологическое обследование территории СССР, происходило накопление источниковедческой базы, постоянно открывались новые объекты, культуры и целые эпохи, подобный подход не вызывал сомнений. Тем более что он опирался на «материалистические» представления о примате материи над духом, материального мира над духовным и базиса (материального производства) над надстройкой (культурой, наукой, языком, религией и т.д.).

Однако по мере углубления исследований археологи все чаще начинают сталкиваться с трудностями в исторической интерпретации своих материалов, вызванными в первую очередь многозначностью, фрагментированностью и разрывом в традиции археологических источников. Нередки вследствие этого случаи использования археологических фактов в качестве простой иллюстрации исторических выводов, а в их интерпретации допускался субъективизм и произвольные (вплоть до взаимоисключающих) толкования, которые вели к схоластическим и малопродуктивным дискуссиям.

Производной от этого направления исследований является «археологическая этногенетика» (Клейн, 1993, с. 38—44). Следует подчеркнуть, что этнические определения ископаемых археологических культур при дефиците историко-этнологических свидетельств — это довольно старая идея. Как и многие другие научные методы, она возникла в Германии как результат сопоставления данных хорошо развитых лингвистики (труды Гумбольдта, братьев Гримм и др.), этнологии (теорий антропогеографии Ратцеля и «культурных кругов» Гребнера) и археологии. Полное и классическое завершение данное направление нашло в трудах Густава Косинны (1858—1931), который дал цельную историю происхождения и распространения германских народов в до- и раннеисторическое время (Подробнее см.: Клейн, 2000, с. 88—140; Клейн, 2011, с. 491—519). Разумеется, у этого исследователя были и серьезные достижения в изучении древностей Центральной Европы, в систематизации памятников, классификации, картографировании и датировке материала. Он создал целую научную школу, а его взгляды некоторое время доминировали среди коллег, а еще дольше среди германских националистов. Усилиями учеников Г. Косинны эти идеи были внедрены в археологию (особенно этногенетику) и нашли немало сторонников — например, в первой половине XX в. этот подход отстаивал Г. Чайлд.

Главным в его теории было полное отождествление этноса с археологической культурой. Он прямо писал: «Отчетливо ограниченные культурные провинции всегда покрываются областями определенных народов или племен», и выводил из этой аксиомы простое «уравнение: культурные области — это народоплеменные общности» (Цит. по: Кузьменко, 2011, с. 5; Клейн, 2011, с. 515—516). Из этой формулы выводились вполне очевидные следствия: этническое истолкование культурной преемственности, этническое насыщение культурно-исторических взаимосвязей, трактовка культурных тождеств с миграциями населения, этническая атрибуция типов вещей и ископаемых феноменов, а также совмещение народов с расами и т.д. (Лебедев, 1992, с. 329—339).

Характерным методом для него было соединение данных археологии с расовой теорией арийства. Весьма характерны названия некоторых глав его трудов: «Превосходство германского художественного вкуса в производстве оружия, в частности мечей», «Величие германской спиральной орнаментации» и т.д. Кроме того, он выдвинул пресловутую теорию 14 завоевательных походов нордических германцев во все стороны света, от Скандинавии до Греции, куда они принесли свою высокую культуру. Однако уже при жизни его взгляды резко критиковались (Клейн, 2011, с. 519—526), а после Второй мировой войны и вовсе оказались в научном небытии, поскольку в свое время их активно использовали идеологи нацизма для обоснования своей теории расового превосходства (Равдоникас, 1932, с. 19—35; Равдоникас, 1935, с. 140—145).

Научная дискредитация их была довершена применением новых методик и новых подходов к материалу, утвердив в западной науке весьма скептическое отношение к сопоставлению данных археологии с этноязыковыми данными. Скептически были настроены и отечественные лингвисты. Выражая это мнение, исчерпывающе ясно писал крупнейший германист В.М. Жирмунский: «Сомнительнее всего отождествление материальных памятников с границей распространения того или иного языка или диалекта, поскольку язык не прикреплен к определенным этническим носителям и может перениматься одним народом у другого независимо от особенностей материальной культуры» (Жирмунский, 1964, с. 38). Этнография дает множество свидетельств справедливости этих наблюдений как в Северной Америке (народы пуэбло — хопи, зуни и навахо) (Уайт, 1991, с. 464—950; Уайт, 2004, с. 641—1047), так и в Сибири, и на Дальнем Востоке (чукчи и эскимосы), где несовпадение народов, языков и культур является скорее правилом, чем исключением.

В Советском Союзе, пожалуй, не было другого такого западного археолога, чье имя не вызывало бы столько ненависти, как Г. Косинна. Его называли пангерманистом, расистом и даже фашистом. Самое мягкое обвинение, которое ему было брошено, это признание его адептом миграционизма, что в устах советских археологов, которые до 1950 г. придерживались сугубо автохтонистской теории, было страшным обвинением.

Между тем еще в 1963 г. советский археолог А.Л. Монгайт писал, что «Косинна умер уже 30 лет назад … От нордического мифа ничего не осталось, но реакционные шовинистические идеи продолжают жить в буржуазной науке, и борьба против них остается важнейшей задачей советских исследователей» (Монгайт, 1963, с. 55). Прекрасно знавший европейскую литературу, А.Л. Монгайт целил не в давно забытого даже на Западе ученого, имя которого в СССР в 1960-е гг. помнили только несколько корифеев археологии, поскольку его книги были глубоко упрятаны в спецхранилища. Целью его критики, причем весьма доказательной и точной (Монгайт, 1973, с. 38—42), очевидно, был вовсе не Косинна, а теоретические изыски самой советской археологии, поскольку именно в ней сохранились островки косиннизма. Удивительно, но факт, что советская наука, которая с ненавистью относилась к самому имени Косинны, придерживалась его взглядов, а некоторые археологи до сих пор в своей научной практике придерживаются именно его методик сопоставления археологии и этноса, и более конкретно — постулирование абсолютного соответствия археологических культур с имеющимися у нас сведениями о языках, различные тождества древностей как прямое свидетельство миграции различных народов, а любое изменение археологической культуры свидетельствует о смене этноса и языка.

Методика «археологической этногенетики» начала складываться в советской науке еще в 1940—50-е гг. в трудах советских археологов (Артамонов, 1949, с. 2—16; Артамонов, 1950; Артамонов, 1967, с. 29—69; Третьяков, 1950, с. 3—18; Третьяков, 1962, с. 3—16; Третьяков, 1966; Смирнов, 1952; Смирнов, 1964, с. 3—17; Смирнов, 1968, с. 63—71; Рыбаков, 1953, с. 23—104; Рыбаков, 1978, с. 5—7; Рыбаков, 1981, с. 214—236), а системное описание этногенеза и детальное теоретическое обоснование получила в 1960—80-ее гг. (Генинг, 1959, с. 157—218; Генинг, 1970; Генинг, 1985, с. 50—74; Генинг, 1987, с. 6—35; Генинг, Генинг, 1992; Седов, 1979; Седов, 1982; Седов, 1994; Седов, 1995: Халиков, 1971, с. 30–37; Халиков, 1976, с. 102—119; Халиков, 1978; Халиков, 1989: Халиков, 1991: Халиков, 2011), а ныне разрабатывается их учениками и коллегами.

Сторонники этой парадигмы с некоторыми оговорками признавали вслед за квазимарксистской методологией, что все общественные процессы и явления детерминируются социально-экономическим развитием общества, которое определяется, в свою очередь, производственными отношениями и в конечном счете — орудиями труда. Этот вульгарно-материалистический теоретический постулат позволял советским археологам считать, что, изучая орудия труда, предметы быта и детали костюма, они могут, используя определенные схемы соответствия, разработанные, в частности, в американской «Новой археологии» (Клейн, 2009), получить представление о древнем обществе, его социальном строе и духовной культуре (обоснование подобной методики см.: Массон, 1978; Массон, 1996).

Сторонники ее полагали, что этничность пронизывает всю культуру древних и средневековых обществ (основным ее выразителем является язык) и правильно подобранные ее элементы (часто произвольно выбранные тем или иным исследователем) могут позволить реконструировать этнический процесс и этнокультурные взаимодействия. Отсюда в значительной мере увлечение палеоэтнологов формальными сторонами культуры, особенно ее материальной частью и картографированием различных ее элементов, а также выработкой набора схематизированных процедур подобного «восхождения». Разумеется, при таком подходе история этносов и этнокультурных процессов в древности и Средневековье подменялась взаимодействием различных культурно-археологических комплексов.

Процедурная основа новых представлений об этносе и теории этногенеза была сформулирована в ходе дискуссии в конце 1940-х гг., а их развернутая характеристика (Токарев, 1949, с. 12—36) была одобрена в 1951 г. на Всесоюзном совещании этнографов. Во время дискуссии археолог М.И. Артамонов, в частности, выдвинул тезис о соответствии определенных археологических культур конкретному этническому образованию. Исходя из утверждения, что «этнические особенности не ограничиваются языком, а распространяются на другие стороны культуры, как духовной, так и материальной», археологическая культура рассматривалась как «совокупность признаков этнографического порядка: в рамках каждой культуры в узком значении этого термина заключается особое этническое образование — племя или народ» (Артамонов, 1949, с. 10—11).

Таким образом, при прокламировании комплексности подхода к познанию этноса (Токарев, 1949, с. 36) в конкретных исследованиях главными элементами всех этногенетических реконструкций, как правило, становилось изучение материальной культуры, а применительно к прошлому — выборочные данные археологии. Именно они стали основной фактологической базой изучения истории этноса, буквально замененной археологической этногенетикой (Ганжа, 1987, с. 118—158). Концептуально она сводится в конечном счете к тем же положениям, что и традиционная «археологическая история», но для «археологической этногенетики» конечным объектом изучения является не социальная или экономическая история общества, а народ как этническая категория. Характерно, что сторонники данного подхода не единодушны в конкретных схемах интерпретаций и часто полемизируют по их деталям. Однако все они едины в одном: каждой археологической культуре в идеале должен соответствовать определенный и единственный древний этнос, а предметом изучения служат некие произвольные «этнические признаки» (как правило, керамическая посуда, украшения и элементы погребального обряда).

Так, по мнению А.П. Смирнов, археологическая культура — это совокупность «памятников одного времени, расположенных на строго очерченной территории и отличающихся своеобразными чертами материальной культуры» (Смирнов, 1964, с. 6), которая может быть выделена на основании изучения лепной посуды и, с некоторыми оговорками, погребального обряда, с помощью картографирования сходных типов, и отражала реалии этноса и языковые границы (Кнабе, 1959, с. 243—257; Клейн, 1970, с. 37—51; Петрухин, Раевский, 1998, с. 20—24). То есть в этой довольно распространенной в советской археологии конвенции возрождается принцип Г. Косинны и его последователей.

Поскольку, по мнению сторонников «археологической этногенетики», племенное родство и единство языка облегчали культурный контакт и конвергенцию, а их отсутствие — затрудняло. Следовательно, по данной конвенции, этническая граница большей частью должна была служить препятствием для распространения типов вещей, а их совпадение — показателем этнической (языковой) общности (Клейн, 1991, с. 145—146). По их мысли, картографирование элементов древних культур, которые должны были, проходя сквозь исторические катаклизмы, держаться вместе, не разделяясь на части, указывать исследователям ядро этнических культур прошлого. Им представлялось весьма логичным, что племенное родство и единство языка облегчали культурный контакт и конвергенцию, а их отсутствие — затрудняло, следовательно, этническая граница большей частью должна была служить препятствием для распространения типов вещей, а их совпадение — показателем этнической (языковой) общности (см.: Клейн, 2013, с. 128—240). На практике это позволяло исследователям при совпадении границ распределения типов вещей, объектов и других культурных явлений рассматривать их совокупность в качестве проявления этнической (что на практике признавалось тождественной языковой) общности. Это признание того факта, что культурная группа и есть народ, а культурные области — территории определенного народа (Клейн, 2013, с. 200—206). Основой данного метода стало картографирование сходных явлений культуры (чаще всего керамической посуды или женских украшений) и конструирование на этой базе культурно-этнических общностей. Недаром критики этого принципа еще в начале века суть подобного подхода иронично сформулировали как «ein Volk — ein Topf» («один народ — один горшок») (Клейн, 1991, с. 147), то есть, более определенно, «каждому народу — свой горшок». Подобный подход давал теоретические основания к созданию концепции безусловного совпадения этноса с археологической культурой и выработке «ретроспективного метода» — стремления проследить этническую преемственность по генетическим связям в материальной культуре (Клейн, 2013, с. 200—205).

Декларирование же комплексности при этом мыслилось часто как механическое соединение различных источников для взаимной компенсации пробелов. Справедливости ради надо все же отметить, что Косинна и его последователи, если и предлагали его, то скорее как операционный принцип, не защищая открыто и тем более не возводя в теорию. Это было сделано и даже теоретически закреплено уже в трудах советских археологов 1940—50-х гг. Однако это «рассудочное» или «самоочевидное» построение не выдержало столкновения с данными этнографии (этнологии). Многочисленные факты, собранные этнографами при изучении реально функционировавших живых культур, продолжающих жить в допромышленную эпоху, наглядно свидетельствуют, что соотношение орудий труда, костюма, жилищ и т.д. с социальной и этнокультурной общностью чаще всего не имеет такого однозначного соответствия. Ссылаясь на многочисленные примеры, они подчеркивают, что теоретически наиболее корректным было бы связывать археологические культуры не с этносами, а с различными хозяйственно-культурными типами или историко-этнографическими областями (Арутюнов, 1989, с. 49; Барт, 2006, с. 9—48).

Постепенно под давлением фактов большинство археологов было вынуждено признать реальность бурных перемещений народов и культурных контактов, существование расплывчатых культурных границ, наличие переходных и контактных зон, смешанных культур и т.д.

Осознание этих трудностей, однако, не заставило его сторонников пересмотреть стратегию исследований, а только прийти к некоторым тактическим отступлениям. Отказываясь от признания полного совпадения этноса всей археологической культуре, сторонники «археологической этногенетики», стремясь сохранить главное — соответствие археологической культуры этносу, прибегают к выделению элементов, имеющих этническое значение — «этнических признаков». Теоретические постулаты и методические недостатки данной схемы подробно изучены и дискредитированы. Неоднократно отмечалось: методологическая порочность отождествления части с целым; разрушение логической основы для самого понятия «археологическая культура» с ликвидацией синтетического подхода; внутренняя противоречивость в самой позиции сторонников этой концепции, обычно вынужденных оговаривать свое принципиальное согласие с необходимостью комплексного подхода; неопределенность понятия «этнос» для разных эпох, общностей и конфессий, так как его суть сторонники «этногенетики» никак не оговаривают; отсутствие регулярного совпадения произвольно выбранных признаков (керамика и технико-технические способы ее изготовления, форма и типы ее орнаментации, устройство жилищ, украшения, способ погребения и т.д.) с древним этносом, поскольку для каждой эпохи, региона и этнокультурной общности эти характеристики будут своеобразными и оригинальными (Кнабе, 1959, с. 243—257; Арутюнов, Хазанов, 1979, с. 79—89; Арутюнов, 1989; Клейн, 1991, с. 145—153; Клейн, 1993, с. 39—45, 55—63; Шнирельман, 1990, с. 49—56; Шнирельман, 1993; Шнирельман, 1995, с. 141—152; Крадин, 2009, с. 23—27). Иными словами, древние этнические общности и их совпадение с ареалами археологических культур оказываются гораздо более сложными, нежели простые и безупречные с точки зрения «здравого смысла» и формальной логики схемы, и не сводимы к априорно выбранному набору признаков.

Даже это беглое перечисление показывает, что столь долгое господство этой концепции держалось не столько на общей конвенции археологов, сколько на экстранаучных факторах. Стоило внешним обстоятельствам измениться — и эта теория потеряла свою определенность и убедительность.

Свидетельством очевидного кризиса этого направления служит все более частое декларирование «полиэтничности» археологических культур, нередко игравших решающую роль в концепции этногенеза того или иного народа (например, черняховской культуры — в концепции происхождения восточных славян, салтово-маяцкой — в этногенезе тюркских народов Европы и т.д.) или отказ признать применимость использования для эпохи Средневековья понятия «археологическая культура» (иными словами, без должных теоретических выкладок и обоснований ограничивается сфера применения базового для археологии как науки понятия) и замена его неопределенными паллиативами типа «скифское время», «сарматский культурный горизонт», «культура Древней Руси», «культура ранней Волжской Булгарии» и т.д. (Яблонский, 2003, с. 71—79; Булкин и др., 1978; Древняя Русь. Город. Замок. Село, 1985; Древняя Русь. Быт и культура, 1985; Казаков, 1992).