«ГЭС — это лето и детство»

«Расскажите, как ковыряли мозаику на скульптуре Ханова»

— Для меня Челны всегда были особенным городом, — говорит Калимуллина. — Городом с большим потенциалом. Местом силы. Поэтому после окончания учебы я решила вернуться сюда и посмотреть на него не только как житель, но и как архитектор. В детстве я видела ГЭС через истории моей бабушки, сейчас — через воспоминания отца. В моем воображении сквозь бетонные хрущевки вырисовывались небольшие деревянные дома с садами, Центральная улица смело спускалась далеко-далеко к Каме, а собор и паромная переправа были ее венцом. Таким было прошлое ГЭС от лица одного человека. А каким его видели другие жители?

— Я в Челнах не родилась, а приехала сюда беженкой в 1992 году, и именно ГЭС стал первым моим домом — мы жили тогда в медресе, — вспоминает координатор проектов «Штаба ГЭС. Перезагрузка» Юлия Ахметзянова. — Уже спустя 30 лет мне показалось, что именно мое участие в этом проекте — это моя благодарность ГЭСу и городу.

— Самое грустное, что челнинцы не осознают ценности своих историй, — отмечает Гузеля Ахметгараева, основательница городского сообщества Urbantatar. — А мы им отвечаем: расскажите вы уже про то, как ковыряли мозаику на скульптуре Ханова «Регбисты», или про свои травматичные воспоминания с затоплением вашего дома на Центральной — это очень и очень ценно! Два-три предложения, и ваша история физически запечатлена на паблик-арте!

Отправить истории можно по ссылке, по почте, на вотсапп.

Сегодня она опять пришла ко мне во сне

Та девушка. С плотины. Утопленница.

Видел ее как наяву. Стоит она на краю моста, смотрит на меня, улыбается. Глаза зеленые-зеленые. А потом... Я не знаю, что с этим делать. В милицию мы так и не сообщили — Егорыч отговорил, а историю эту забыть ну никак не получается. Возможно, если я расскажу вам про ту ночь, хоть на душе мне станет легче.

Итак, произошло это весной. Меня от института направили проходить практику на гидроэлектростанцию. Плотина находится на реке Кама близ города Набережные Челны. Возвели гидроэлектростанцию в годы ударной коммунистической стройки. Сооружение уникальное и многофункциональное. Плотина выдерживает не только бурный поток могучей реки и выдает миллионы мегаватт энергии, так еще через нее проходят корабли и баржи, а с одного берега на другой день и ночь тянутся по ее хребту караваны автомобилей и идут поезда. В голове не укладывается: как такое смогли построить?

Мои дни студента-практиканта проходили скучно. Офисная жизнь угнетала. С утра до вечера я только и делал, что таскал бумаги из одного кабинета в другой. Более мне ничего не доверяли. А за окном в это время кипела настоящая жизнь. Солнце ослепляло. После долгой и холодной зимы просыпалась Кама. Она нещадно гнала и ломала метровые глыбы льда, во власти которых была почти целую вечность. Стаи птиц витали туда-сюда, оглушая своим писком и трелями. Запах весны одурманивал голову. На самом верху, в шлюзовой смотровой, копошился Егорыч. Эх, я даже представить себе не могу, какие там головокружительные виды открываются. Я, не думая ни секунды, стрелой вылетел из канцелярии и направился к вышке. Мои ожидания оправдались. Там, на шлюзовой смотровой, с высоты птичьего полета, открывался целый мир: река, сосновый лес, Елабуга, Тарловка, Челны, Нижнекамск — все было как на ладони. Я на время закрыл глаза и представил, какая неземная красота откроется здесь, когда зажгутся звезды и огни города.

— Егорыч, а можно я на ночь останусь? — обратился я к деду-смотрителю.

— Да сколько угодно сиди. Только одевайся теплее. Вишь, утка в камыш лезет? Как быть, мороз будет, — повеселев, ответил мне Егорыч.

Действительно, ночью подморозило. Но мне не было холодно, от рассказов Егорыча веяло каким-то теплом. Он помнил времена, когда по Каме ходили баржи, доверху груженые зерном, и сплавляли лес по реке. Рассказывал про строительство города и завода автогиганта. Поделился он и легендой про спрятанное золото Колчака в районе Элеваторной горы и показал пойму в стороне Елабуги, где писал свои картины известный художник Шишкин. Я, было, почти уснул, слушая истории Егорыча, как снизу кто-то прокричал:

— Эй, спускайся!.. Эй! — голос был девичий. Я посмотрел вниз, но никого не увидел.

— Егорыч, это кто? — немного опешив, спросил я.

— Я почем знаю. Не ко мне же к старому пришли, иди гуляй. Ночь время молодых. А я вздремну. Вам все равно неинтересны стариковские байки — с недовольством пробурчал Егорыч. Я полез вниз.

— Кто здесь? — спустившись с вышки, задал я вопрос в темноту и в это же мгновение увидел ее. Девушку лет двадцати. С зелеными глазами и косичками до пояса. От неожиданности я даже вздрогнул.

— Испугался, студент? — засмеявшись, спросила она.

— Ничего я не испугался. Откуда ты про меня знаешь? — парировал я, стараясь скрыть свою растерянность.

— Ха- ха. Велика тайна. У нас на работе быстро новости расходятся. Я на пультовой дежурю. Проводишь? — уже смущаясь и краснея спросила девушка.

— А ты где живешь? — поинтересовался я.

— На той стороне. — махнув рукой в сторону деревьев, уточнила зеленоглазая.

— На той? Там же лес? — удивился я.

— Там поселок, — ответила она, улыбаясь. Мы гуляли с Айгуль всю ночь. Взявшись за руки, мы дошли почти до Тарловки, а потом повернули назад. На восходе солнца мы поцеловались. Такого я еще не испытывал. Мои студенческие будни в раз перевернулись. Дни стремительно полетели друг за другом. С утра я томился в канцелярии, а ближе к вечеру спешил на наше условленное с Айгуль место — у шлюзовой-смотровой. Несмотря на то, что я не высыпался, я был бодр и полон сил. Моему счастью не было предела. Омрачало только одно. Мысли о том, что когда-то наступит день окончания моей практики. Но я старался не думать об этом. Я хотел, чтобы наши встречи продолжались целую вечность.

В ту роковую ночь все было, как и в первые дни. Мы встретились с Айгуль на плотине у вышки. Гуляли. Смеялись. Строили планы. В какой-то момент Айгуль, отпустила мою руку, отбежала в сторону и, перескочив через ограждения, встала на краю моста.

— Ты что делаешь? Это опасно!

— Ха-ха. Тут невысоко.

— Лезь обратно!

— Нет. Я не смогу с тобой пойти, — это были последние слова Айгуль. Через секунду она исчезла. Я ринулся спасать ее, но преодолев забор и подойдя ближе к пропасти, остановился. Меня одолел страх. Я не мог сдвинуться с места. Ноги не слушались меня. Я даже не осмелился посмотреть вниз.

— Егорыч, Егорыч, звони срочно спасателям! — начал я кричать изо всех сил.

— Не ори, — донесся голос Егорыча из-за моей спины. — Там до воды метров 30 и глубина столько же. Нужно ждать рассвета. Спасатели не помогут.

— Да что ты говоришь, старый?! Она же там. Нужно срочно звонить.

— Откуда она?

— С Залесья.

— Как ты сказал?

— Что?

— Как называется? Повтори. Село-то?

— Залесье.

— Знаешь, что? Забудь сынок про этот случай и никому не рассказывай.

— Как это? Егорыч, она же там? Ее же спасать нужно?

— Не стоит ее тревожить. Село это, про которое ты говоришь, его уже лет сорок как нет. И жителей тоже. Залесье сгинуло в небытие, под затопление попало при запуске плотины, — похлопав меня по плечу сказал дед-смотритель. Больше я на смотровую не приходил. А по окончанию практики уехал.

Поселок ГЭС для меня — это резиденция бабушки и дедушки

Так уж получилось, что они осели в Челнах, когда Челнов еще пределами за ГЭСа особо и не было. Тогда, наверное, и не говорили так: «Живу на ГЭСе».

И вот, из Нового города, где жил маленький мальчик по имени Я, я периодически посещал ГЭС, укромно белеющий советскими пятиэтажками в тени старых лип и тополей.

Благодаря быту поколения, к которому принадлежали мои бабушка и дедушка, поселок ГЭС, отделенный от остальной суши проточной Мелекеской, был для меня исключительно мирком 50-х годов. Родившийся в 90-х, я, казалось, до мелочей познал запах, звук и настроение тех индустриальных сталинских времен. Откуда? От прогулок с дедом по Комсомольскому рынку, от заседаний у вечернего окна под старой рябиной, от запаха и содержания ореховых бабушкиных шкафов. От тиканья настенных часов «Янтарь» и переплетов бесчисленных полочных книг. И мир этот распространялся далеко за пределы дерматиновой квартирной двери.

Пересекаешь мост на Центральной и вдруг оказываешься посреди совершенно другой архитектуры. Стены пятиэтажек, выложенные узким кирпичом, глядят на тебя глубиной деревянных окон. Тополи вдоль проспекта наклонились кронами над аллеей от веса полувековой прожитой истории. В походке людей читается мирный ритм старого города.

Впечатлительный пятилетний Я в те годы смотрел с бабушкой «Земля любви, земля надежды». Этот сериал о начале двадцатого века был будто одной плоти и крови с ГЭСовской атмосферой. Не удивился бы я тогда, увидев в тех переулках под фонарем ухоженных горожан в узкополых войлочных шляпах, в широких брюках и с газетой под мышкой.

До чего же тонко местность пересказывает восприимчивому сознанию свои давно минувшие истории.

Вот как пятилетний я мог из окна бабушкиной комнатенки увидеть в далеких ночных фонарях советские метели, царапающие лица горожан в коричневых пальто и меховых высоких шапках? Поселок без единого слова рассказал мне дух времени, его твердость, честность, наивность.

То самое время, что породило столько любимых фильмов и песен. Под их наитием, кажется, и был построен поселок.

Попробуйте послушать что-нибудь из репертуара Ильхама Шакирова, гуляя по проспекту Сююмбике. Песня попытается объять своей музой окружающие высотки и лишь растворится в шуме колес, заплутает в лозунгах рекламных столбов.

Классика советской эстрады лучше всего раскрывается в закоулках ГЭСа. Присядь на любую скамейку под тенью рябины и выпусти песню на волю. Мелодия будет отражаться от каждой ветки, каждого бордюра и окна, обволакиваясь и усиливаясь их богатой историей. Только на ГЭСе старый клен может стучать в окно и приглашать на прогулку. Только на ГЭСе снег падает белыми цветами черемухи.

В моей памяти куча историй, случившихся на ГЭСе, но с таким же успехом они могли случиться и в любом другом уголке города. Точно с таким же треском я мог бы уронить цветочный бабушкин горшок где-нибудь на ЗЯБи. И земля бы разлетелась по той же траектории. Но именно ГЭС заставил увидеть в этом горшке обломки глиняной истории, которая теперь раскрылась изнутри. С дедом я мог бы играть в шахматы даже в 40-м комплексе, он бы точно так же меня побеждал с прибаутками и стишками. Но именно на ГЭСе шашечная деревянная доска казалась окошком в дедушкину юность, где так же играла тень уличной листвы и бормотало на кухне радио «Маяк».

Немало речной воды с тех пор протекло через лопасти ГЭСа. Мне уже под тридцать, от дедушки с бабушкой остались лишь воспоминания и вещи. ГЭСовские дома окрасились в свежие расцветки, морщинистые тротуары застелены гладким асфальтом.

Но эпоха, проложившая эти улицы, вырастившая эти деревья, еще шепчет листвой на старых ветвях и гоняет ветра по неизменному руслу своих стен. Подобно корням старого тополя, выступившим из под новой брусчатки, она не даст пройти мимо себя, споткнешься, не забудешь.. Подобно запаху духов в бабушкином пальто, эта эпоха не выветрится из улиц, аллей и парков никакими западными дуновеньями.

На ГЭСе сейчас живут мои родители, которым впору стать бабушкой и дедушкой. Как знать, какую историю однажды напишет их внук, прибывая по выходным, даст Бог, в такой же уютной, наполненной смыслами, но уже их резиденции.

ГЭС — это мерить джинсы на картонке на Автозаводском рынке

ГЭС — это дорога на дачу летом.

ГЭС — это ехать на трамвае в ДК «Энергетик» на танцы (когда тебя, второклашку, высадила недобрая тетенька-контролер, потому что ты забыла дома кошелек, но ты не растерялась и в слезах дотопала до дома тети, которая чудом оказалась не на работе и выручила).

ГЭС — это бетонные барашки в парке культуры и огромное колесо обозрения.

ГЭС — это квартира бабушки, в которой целая комната отведена под склад советских «сокровищ».

ГЭС — это огромные стаи голубей на площади перед универсамом.

ГЭС — это много тополиного пуха.

ГЭС — это лето и детство.