Сойжин Жамбалова: «Мы стоим перед огромной пропастью и залатать эту дыру практически невозможно»

«У меня была тетрадочка, в которую мы каждый день записывали слова с переводом»

— Как в вашей жизни появился бурятский язык?

— Я родилась в Бурятии в 1988 году, сами понимаете, все мое детство пришлось на девяностые. Я застала то чудовищное время, когда говорить на своем родном языке было немодно, стыдно. Я помню ситуации, когда в общественном транспорте вдруг кто-то заговорил по-бурятски, а на него шикали: говорите на русском, в России живем, не надо на своем тарабарском. Некоторые мои одноклассники стыдились национальной идентичности. Понятно, что мы росли в городе, я — городской ребенок, абсолютно русскоязычный, росла в русскоязычной среде, училась в такой же школе, с одноклассниками мы общались исключительно на русском. Родной язык существовал под такой запретной вуалью. Это было не сколько правило, а такая негласная штука, о которой все знали, но вслух не говорили. Мне очень сильно повезло с семьей. Отец прекрасно владеет родным языком. И мы занимались бурятским дома. Он пытался исправить эту ситуацию самостоятельно, хотя понимал, что проигрывает системе, школе, улице. У меня была тетрадочка, в которую мы каждый день записывали слова с переводом, он приходил вечером и проверял, как я их выучила. Такая вынужденная мера по сохранению родного языка у ребенка. Я очень благодарна за это отцу. Я росла в театральной, творческой семье, мои родители очень плотно занимались тогда этномузыкой, фольклором, ездили в экспедиции, восемь лет сотрудничали с театром La Mama в Нью-Йорке. Таким образом, в нашу жизнь язык вошел и через фольклорную, песенную среду. Тогда у меня было ощущение, что наша квартира — это укрытие, которое позволяет находиться в контексте национальной культуры, в языковой среде.

Совершенно иная ситуация происходит сейчас. Внезапно это бум, всплеск популярности, это модно, это престижно, стыдно не знать своего родного языка. Но когда в начале 2000-х годов ЮНЕСКО объявил бурятский язык исчезающим, большинство людей понимало, что мы пришли к этой ситуации не вдруг, не за один день. Сейчас на каждому углу кричат, что нужно сохранять язык, говорить на бурятском с детьми, но при этом все прекрасно отдают себе отчет в том, что мы стоим перед огромной пропастью и залатать эту дыру практически невозможно. Каждый, кто борется за сохранение языка, в силу своих возможностей пытается как-то сражаться с этим.

Я уехала учиться в Москву, прожила там десять лет. Вернулась в 2014-м работать в Бурятском театре драмы. Одна из главных причин — я приехала для того, чтобы восстановить свой язык.

— То есть вы его начали забывать?

— Давайте так скажу: я изначально не была носителем языка, я его знала на уровне иностранного, когда им не свободно владеешь. У меня, к сожалению, не случилось опыта, когда я могла бы присвоить его, находясь в среде, разговаривая, читая на нем. Сейчас и тогда все это сложно дается. Бурятский театр — это единственный театр, играющий спектакли на родном бурятском языке, единственно возможное для многих пространство, где можно погрузиться в языковую среду. Благодаря театру я очень медленными, но верными темпами возвращаю себе свой язык.

— Как на вас повлияли десять лет в Москве? Вы стали себя больше идентифицировать как бурятку?

— Безусловно, это часто происходящий процесс в людях, когда ты вдруг отрываешься от корней, находишься далеко от родной земли, от родного языка, ты острее ощущаешь, как внутри тебя постепенно атрофируются и мертвеют какие-то очень важные клетки. То, что всегда казалось важным, становиться уже не таким важным, то, что казалось нужным, становится совсем не нужным и далеким. Я не очень страдала по поводу языка, потому что просто смирилась с фактом, что мне не с кем на нем общаться, учась сначала при консерватории, а потом в ГИТИСе. Возможно, меня спасло то, что я обитала в творческих сферах, которые не нуждаются в языке. И у меня не было острого ощущения, что я что-то теряю. Это произошло резко. Перед тем как вернуться на родину, оглянувшись, я вдруг осознала, что что-то произошло, что-то важное во мне теряется и исчезает, возникло ощущение какой-то пустоты и уязвимости. Нужно было что-то менять. Слава богу, у меня был такой шанс. Я приняла решение вернуться в Бурятию, хотя возвращаться сюда не собиралась.

«Появилось невыносимое желание поднять эту тему»

— Я хотел вас спросить про два спектакля, которые широко известны. Это «Полет. Бильчирская история» и «Корея03». Насколько это типичные бурятские спектакли? Обычно национальный театр либо развлекательный, либо эпический, в котором есть герой, но нет человека.

— Наверное, как у всех малых народов, у нас есть ряд табуированных тем, событий, про которые не принято говорить. Я работаю на протяжении семи лет, и мой опыт — это далеко не самый простой опыт в театре. Для того чтобы зритель был готов к такому спектаклю, как «Корея03», должен был случиться ряд спектаклей, включаю «Бильчирскую историю».

Национальный театр раньше был во многом про эпические истории, с размытым образом человека. Как бы это точнее сформулировать? Это то, что не имеет ничего общего с реальной жизнью. Если очень грубо сказать, это что-то понарошку. Наш национальный театр был сформирован в традициях русского театра советского периода, и это многое проясняет.

…Если говорить про «Полет». Такие проекты делаются большой командой. Несколько лет подряд группа актеров во главе с моим отцом, ныне художественным руководителем театра Саяном Жамбаловым, выезжает в экспедиции и ищет темы, копается в истории своего народа, общается с местными жителями. «Бильчирская история» — это уникальный случай. Мои родители ехали по улицам города, рассуждая об их названиях. Вот улица Трубачеева, а кто он такой Трубачеев? Бурятский революционер. А вот улица Сахьяновой? У нас эта фамилия ассоциируется с великой бурятской балериной Ларисой Сахьяновой. А улица названа в честь ее тети, революционерки. Папа начал копаться в этом подробнее и обнаружил целый ряд революционеров, связанных с селом Бильчир. Случилась новая экспедиция. Мы поехали туда, узнали, что многие выдающиеся бурятские личности связаны с одним селом, учились в одной школе, у них был один учитель — первый бурятский ученый Матвей Хангалов. Далее выяснилось, что Бильчир был сначала в другом месте, он был затоплен. Возникла сразу же связь с повестью «Прощание с Матерой» Распутина. На одном берегу Ангары располагались бурятские деревни, а на другом — Матера и другие русские деревни. Благодаря всем этим стечениям обстоятельств, всей этой невероятной цепочке связанных между собой событий, появился наш спектакль.

Позже произошло очень трогательное событие. Мы играли «Полет» на гастролях в Иркутске. На этот спектакль привезли дедушек и бабушек, у которых мы брали свидетельские интервью. Случилось такое столкновение реальности с реальностью, театра с реальностью и правдой. Все пазлы сошлись. Мне тогда показалось, что, возможно, только ради этого вечера стоило делать спектакль. Безусловно, он один из самых хитовых в нашем театре, на него всегда есть зритель, люди любят его.

Что касается «Кореи03» — это то, что во мне вызывает какой-то особенный трепет. Автор пьесы Улзы Улзытын в рамках лаборатории современной бурятской драматургии под руководством прекрасной Насти Букреевой написал пьесу, в которой описал свой личный опыт работы в Корее. У меня впервые в жизни возникло ощущение, что если не сейчас, то никогда. Появилось невыносимое желание поднять эту тему, сформировалось острое ощущение в необходимости анализа этой темы и попытки ее сформулировать через театр. Тема оказалась очень болезненной. Я не раз говорила и в интервью, и разговорах со знакомыми, что я в какой-то момент оглянулась и поняла, что много друзей, их друзей, талантливых, образованных людей уезжают за лучшей жизнью из Бурятии, чтобы обеспечить себе и семьям в будущем комфортную жизнь, комфортный быт, заработать на квартиры, машины. И тут уже не стоит вопрос национальной идентичности, родного языка. Здесь уже совершенно другие темы.

Мне кажется, очень важно, что мы выпустили этот спектакль. На него очень по-разному реагируют. Бывают, что выходят возмущенные люди.

— А что их возмущает?

— Кому-то эти истории кажутся оскорбительными. А ведь наш спектакль не принимает даже попыток кого-то оскорбить или обидеть. Он и о нас тоже. Мы пытаемся обратить наше внимание на эту чудовищную проблему, задать вопросы и зрителям, и самим себе. Но ответов нет, как и каких-то рецептов. Это понятная вещь. Театр не выписывает таблетки. Мы можем лишь как-то рефлексировать на эти темы, попытаться заострить на этом внимание и привлечь к этому разговору нашего зрителя. Что раздражает? Это к вопросу о табуированности. Люди, которые едут нелегально, остаются там чернорабочими: кто-то очень хорошо себя чувствует, очень разумно подходит к новой действительности, ставит себе какие-то сроки, зарабатывает, приезжает обратно. Но процентов на семьдесят-восемьдесят — это грустные истории, в частности и глобально. Мне грустно, что эти люди вынуждены уезжать и работать на заводах и фабриках, предавая свои мечты, свои профессии и таланты.

Да, в спектакле мы поднимаем темы не всегда приятные: про проституцию, наркотики, алкогольную зависимость, несчастные случаи, распавшиеся семьи. У нас в спектакле уничтожаются судьбы людей. Но есть и те, у которых все заканчивается хорошо и счастливо.

Люди воспринимают это на свой счет, как личное оскорбление. Кто-то из знакомых сказал: вот вы всех бурятских девушек в проститутки записали. Это, конечно, не так. И такая реакция не вызывает во мне никакой ответной злости, потому что я понимаю, почему они так реагируют. Я рада, что у людей это хоть как-то отзывается.

— Это вербатим? Люди говорили на бурятском?

— Кто-то говорил на бурятском, кто-то на русском, мы переводили их речь на бурятский разговорный. Это особенность спектакля. Мы старались приблизить речь к реальной, бытовой.

«Это был, мягко говоря, непростой и интересный опыт»

— Вы поставили в Кариевском театре спектакль «Сказки Хикмета». Насколько вам приходилось здесь преодолевать языковой барьер?

— Мне часто задавали этот вопрос. Я могу сказать, что ничего не преодолевала. В связи с тем, что я работаю в национальном театре, восприятие другого языка — вполне комфортная для меня среда. Да, это татарский язык, но здесь, надо сказать, я очень доверяла своим артистам, которые читали и анализировали текст, сами его дорабатывали. Я им что-то формулировала и уточняла на русском, а они сверяли это с татарским переводом. В итоге получился максимально комфортный процесс.

— В этом году в парке имени Горького три дня шел спектакль «О чем поют деревья?» Какие у вас мысли по итогам? Хотите вы дальше продолжать делать что-то подобное?

— Это был, мягко говоря, непростой и интересный опыт. Когда-нибудь я, может быть, возьмусь еще раз за уличный театр, потому что работа в пространстве естественных стихий по-другому организует театральную энергию. Энергия абсолютно растворяется, ты не понимаешь, где начинается театр, а где заканчивается природа — и наоборот. Это был сложный по организации опыт. Теперь мы знаем, как с этим работать. Если будет еще какой-то проект, связанный с уличной площадкой, я сто раз продумаю, как это все делать. Хорошо, что мы взяли материал, связанный с малыми народами Татарстана, фольклор, сказки. Если бы не материал, наверное, пришлось бы еще сложнее, потому что, как только материал оказывается в своей естественной среде, решается половина проблем. Технически это была очень сложная история.

— А как вам объяснили, почему именно вас позвали ставить четыре сказки?

— Меня позвали ставить уличный спектакль. Меня позвали на формат. Что это за материал, выяснилось позже. Был период, когда это была русская драматургия, потом мы искали еще что-то. Позже мы вышли на четыре сказки. Я тогда, наверное, до конца не понимала всей глобальности. Это оказалось физически сложно — дать четыре истории в одном спектакле. Я очень легко на это согласилась, не представляя, сколько мы можем хлебнуть. В любом случае я безумно благодарна всем причастным за этот опыт, за то, что это произошло, за то, что у этой истории счастливый финал. Нам всем было очень интересно над этим работать. Исследовать другие культуры, языки — дело манкое. Мне интересно находить какие-то рифмы со своей культурой, этих параллелей просто какое-то бесконечное множество. И все это друг в друга вплетается-переплетается. Меня восхитила артистка нашего проекта София Озджан: она учиться на кафедре татарской музыки и этномузыкологии, знает все песни, которые взяли в спектакль. Я смотрела на нее как на чудо природы: совсем юная девушка научно занимается фольклором. Она и ее коллеги ездят в экспедиции, собирают этот фольклор, изучают. Это очень круто и достойно отдельного уважения. Один из ее друзей написал: спасибо за осознание того, что мы не зря этим занимаемся. Cофия появилась проекте в последний момент, а в итоге сыграла одну из ролей в спектакле.

Было очень трогательно, как отреагировали сами представители этих народов, кто-то говорил спасибо, что вы про нас вспомнили. И это было как-то и грустно, и приятно одновременно.

— У меня остался один вопрос. Я читал, что вы в начале пандемии уехали в деревню на три недели. Как вас это изменило?

— Так. С чего начать… Все поменялось. Мы тогда поехали в деревню за детьми, а обратно нас не выпустили. И наступило мучительное время. Оказывается, невыносимо в ситуации определенной запертости оставаться наедине со своими мыслями, будучи оторванным от социума, от интернета, мобильной связи. Пришло осознание, что ты разучился существовать в контексте природы: это удручающая мысль, это вводит в депрессию. Я еще не встречала ни одного человека, который бы сказал, что локдаун на него никак не повлиял. Последствия этих сложных мыслительных процессов начинают вскрываться только сейчас. Отчасти «Корея03» — последствие тех трех недель в деревне. А потом мне предлагают делать спектакль про связь человека, земли и неба.

Никогда бы не подумала, что локдаун может навести на такие странные размышления. Вопросы о нужности и ненужности своей профессии, вопросы самоидентификация. Кто я, чем я занимаюсь. Вот я выхожу на улицу, а люди пилят дрова, ухаживают за скотом, возятся в огородах, а что делаешь ты, Сойжин? Вдруг обесценилось все, чем ты занимался до этого. Когда мы вернулись в город, мне еще нужно было как-то отжить собственную беспомощность перед этим миром. Очевидно, что это время мне дало возможность на новое дыхание.