Вячеслав Савельев: «С каждым годом лечится все больше онкологических заболеваний»

Путь в профессию

Мечты стать врачом у маленького Славы не было. Он долго хотел стать летчиком — как и большинство советских мальчиков благополучных брежневских времен. Но ближе к окончанию школы дало свои плоды серьезное влияние старшего брата, который окончил медицинский институт — по его совету юноша и выбрал врачебную стезю. Впоследствии брат, прославленный гинеколог Евгений Васильевич Савельев, возглавлял казанский роддом №1. К сожалению, он ушел из жизни очень рано, в 53 года. А его брат, Вячеслав Васильевич, стал одним из самых авторитетных онкологов региона.

Началось все в 1981 году, когда Вячеслав поступил на стоматологический факультет медицинского института Казани. Специализацию для себя выбрал по челюстно-лицевой хирургии — с первого курса знал, что хочет быть только хирургом. Во время интернатуры будущий доктор проходил курс онкологии в Городском онкологическом диспансере, в отделении опухолей головы и шеи. Этот раздел хирургии его очень заинтересовал — в онкодиспансере он работать и остался.

Практически каждая семья рано или поздно встречается с онкологическим диагнозом. Никто не хочет с ним встречаться, все думают, что уж их-то болезнь точно обойдет. И когда человек с этим сталкивается — надо ему прицельно помочь с его бедой

— Вот так я и попал в онкологию из стоматологии, челюстно-лицевой хирургии. Потом, конечно, прошел аттестацию «лечебника», все документы у меня в порядке. В 1992 году начал заведовать отделением опухолей головы и шеи, а в 2000-м защитил диссертацию. В этом году исполняется уже 6 лет, как наш диспансер переехал сюда — быстро время летит, — вспоминает доктор.

Вячеслав Васильевич напоминает: в этом году исполняется 75 лет онкологической службе Республики Татарстан, а городской онкодиспансер был основан в далеком 1965-м. Отделение опухолей головы и шеи выделилось в нем в 1972 году. А сейчас, когда онкологи республики и их больные переехали в большой комфортный комплекс зданий, отделений по этой проблеме здесь стало несколько. Савельев заведует одним из них — отолариногологическим.

«Раком болеют все. Не все до него доживают»

— Вячеслав Васильевич, почему вы выбрали не относительно спокойную стоматологию, а онкологию?

— Онкология — это очень серьезно. Практически каждая семья рано или поздно встречается с онкологическим диагнозом. Никто не хочет с ним встречаться, все думают, что уж их-то болезнь точно обойдет. И когда человек с этим сталкивается — надо ему прицельно помочь с его бедой. Ведь раньше помощь онкологическим больным оказывали врачи других специальностей, не онкологи. Например, по нашей патологии с этим работали лор-врачи, челюстно-лицевые хирурги. Любой доктор встречался с онкологическими заболеваниями. Но назрел момент, когда надо было выделить отдельные диспансеры и отдельную врачебную дисциплину для этого. Я считаю, что каждому пациенту надо помочь и помочь квалифицированно. Поэтому и выбрал онкологию.

— Но онкология — тяжелая область медицины, она связана с негативными эмоциями, так ведь?

— Понимаете, в глазах врача любая патология — будь то воспаление, травма или онкологическое заболевание — это болезнь, которую нужно лечить. Доктор не должен делить пациентов на «надежных» и «безнадежных». Помощь нужно оказывать не по инструкции, а по призванию. И я считаю, что каждый врач должен относиться к пациенту так же, как хотел бы, чтобы относились к нему. А эмоции — поверьте, они не всегда тяжелые.

Когда ты видишь, что твои пациенты живут 20, 25 лет после того, как ты с ним работал — это же так замечательно! А что касается сложностей — ну так где в медицине легко?

Это очень интересная профессия, которая требует очень много знаний и практики. Онкологом не становятся за день или за год — я первую самостоятельную операцию сделал через 2 года после того, как начал работать. А до того — ассистировал и учился. Думаю, у любого доктора есть стремление к развитию, амбиции, он хочет состояться в профессии. А в онкологии есть масса возможностей это сделать. И внутреннее удовлетворение, конечно. Когда ты видишь, что твои пациенты живут 20, 25 лет после того, как ты с ним работал — это же так замечательно! А что касается сложностей — ну так где в медицине легко? Взять вот детских хирургов — они постоянно смотрят на страдания детей. Каково это?

— Бывают и хорошие новости?

— Ну конечно. Далеко не любое онкологическое заболевание — приговор. Во-первых, мы лечим и доброкачественные процессы. Во-вторых, даже злокачественные во многих случаях поддаются лечению. Рак лечится! И с каждым годом лечится все больше онкологических заболеваний, чем несколько лет назад. Да, это драматическое заболевание, которое требует сил и тщательного лечения, оно несет с собой множество рисков, но оно, повторяю, не приговор.

— Выживаемость пациентов растет, потому что совершенствуются методы лечения?

— Да, совершенствуются и методы, и подходы, и инструментарий докторов. Но пациентов и количественно становится все больше. Просто потому что люди в среднем стали дольше жить. Есть у онкологов такое высказывание — раком рано или поздно болеют все. Вот только доживают до него не все. И теперь, с продолжительностью жизни, увеличивается и количество онкологических заболеваний. И, между прочим, меня очень радует, когда мы видим возрастных пациентов, которых удается успешно избавить от опухолей — например, в нашем отделении не так давно оперировалась 90-летняя бабушка. А в одном из отделений диспансера в прошлом году был 100-летний пациент. И это прекрасно, когда они хотят жить дальше — и успешно преодолевают болезнь.

Есть у онкологов такое высказывание — раком рано или поздно болеют все. Вот только доживают до него не все. И теперь, с продолжительностью жизни, увеличивается и количество онкологических заболеваний

«Всех не пересажаешь и не перештрафуешь»

— То есть, рак — излечим?

— Да. Рак — это не приговор. Он излечивается. Но даже когда он не излечивается — его можно перевести в хроническую стадию, привести в ремиссию и не давать обостряться. Такие методы лечения тоже есть, и они дают больным долгие годы качественной жизни. И чем раньше начнется лечение, тем прогноз лучше. Конечно, есть агрессивные виды опухолей, с которыми очень трудно бороться. Но их процент невелик. Возможности современной медицины растут с каждым годом и позволяют излечить те заболевания, которые раньше излечить было невозможно.

— А что делать с многочисленными народными методами, как привести человека не к бабке-шептунье, а к врачу?

— Согласен, это проблема. Порой человек не идет к врачу. Он боится. Не хочет слышать диагноз. Поэтому в первой же беседе врачу нужно попытаться это состояние снять. И если человек видит, что его понимают и слушают — он больше доверяет врачам. А не лечит рак капустным листом, обливаниями, не садится в погреб, чтоб комары высосали порченую кровь. И к бабке не поедет. Хотя эти «методы», наверное, всегда будут пользоваться спросом. Ведь человек всегда будет искать спасения — и если жить очень захочешь, тут уж не знаю во что поверишь. Но все-таки надо понимать, что медики — это единственные, кто может помочь.

— А если наказывать за распространение антинаучного подхода? Запретить это рекламировать, давать объявления?

— А как? Это невозможно. Всех не пересажаешь, не перештрафуешь. Нужны разъяснения, популяризация научного подхода. Запретом ты ничего не добьешься. Нужно делать то же самое, только навстречу. Бороться, но нормальным, цивилизованным способом. Прилюдные порки не приведут к успеху. Надо больше рассказывать. Помните, в советское время каждый врач должен был прочитать несколько лекций в месяц на каком-то предприятии? К такой практике, может быть, и есть смысл вернуться. Прямое общение с человеком — это гораздо интереснее, чем чтение десятков записей в соцсетях. Так что я — за встречи докторов с общественностью, я — за пропаганду!

Правильно собранный анамнез — это 50 процентов правильно поставленного диагноза. Лучше прямого общения с пациентом ничего нельзя придумать. А сейчас мода — тебе по «Ватсапу» присылают анализ и просят: «Напиши мне диагноз и как лечить»

«Человек имеет право знать все о своей болезни»

— Как вы встречаете пациента, как справляетесь с его страхом? Ведь стереотип о неизлечимости онкологических болезней все-таки силен в нашем обществе.

— Прежде всего, я держу в уме: мы все для себя единственные и неповторимые. И когда мы попадаем в медицинское учреждение (а тем более в онкодиспансер) — каждый из нас пытается найти причину того, что происходит. И очень важно не оставлять человека один на один с его бедой. Врач должен успокоить его, рассказать, что конкретно происходит, успокоить. Так что пациент должен увидеть во враче участие и понимание, человеческое отношение. И с этого надо начинать в первую очередь.

Мы говорим при встрече о всех возможных причинах плохого самочувствия человека: это может быть его работа, хронические заболевания, наследственность… Правильно собранный анамнез — это 50 процентов правильного поставленного диагноза. Лучше прямого общения с пациентом ничего нельзя придумать. А сейчас мода — тебе по «Ватсапу» присылают анализ и просят: «Напиши мне диагноз и как лечить». Я всегда говорю: ну пускай придет, поговорим. А мне отвечают: ему некогда, у него работа. Все хотят быстро диагностироваться, получить таблеточку молодильного яблочка — и пошел гулять на 15 лет. Но такого не бывает. Поэтому общение с пациентом играет в постановке диагноза и назначения правильного грамотного лечения глобальную роль.

— А как выбирается лечение? И что вы делаете, если пациент не согласен, скажем, оперироваться, а просит лечить его как-нибудь по-другому?

— Каждый случай — индивидуальный. Я, подбирая лечение, должен рассмотреть все варианты и выбрать оптимальный протокол — учитывая возраст, анамнез пациента, его вид опухоли, даже профессию. Но важно вот что: пациент должен обязательно иметь полную информацию о видах лечения — а значит, и о своей болезни. И применять нужно то лечение, которое подходит конкретно в его случае, а не идти на поводу у пациента, который, скажем, интернет почитал или с соседкой поговорил.

Но, конечно, многие приходят «подготовленные», начитавшиеся интернета. Так они мало того что себе успевают диагноз «поставить», так еще и лечение назначают. И моя задача — помочь ему. И надо понятными для него словами объяснить, что происходит. Приходится порой на пальцах показать, иногда нарисовать даже. И когда пациент соглашается на предложенное ему лечение — результат обязательно приходит.

Бывает, что какая-нибудь бабушка соглашается на лечение, чтобы прилично выглядеть. Это — если у нее какой-нибудь рак, который дает внешние признаки, некрасиво отражается на лице. И вот она соглашается на операцию, на лечение — и живет потом хорошо еще 10—15 лет

— А от чего еще, кроме правильно выбранного лечения, зависит успех?

— Есть множество факторов. Очень многое зависит от того, на какой стадии нашли болезнь. От вида опухоли тоже зависит успех лечения — редко, но встречаются очень агрессивные опухоли, которые практически не поддаются лечению. Порой протекание процесса определяет возраст: к примеру, опухоль молочной железы часто развивается под влиянием гормональной активности, и поэтому в 75 лет встретиться с ней шансов меньше, чем, скажем, в 40.

— Бывает такое, что человек категорически отказывается лечиться? «Отпустите меня, дайте мне спокойно умереть»

— Естественно, такое бывает. И человек имеет на это право. Но после каждого такого случая доктор будет чувствовать, что он сделал не все, что мог сделать. Конечно, насильно лечить не станешь. Но с каждым таким пациентом мы разговариваем не по одному разу. Идет серия бесед — с главным онкологом, с главврачом, с лечащим врачом, с хирургом... Мы стараемся и через родственников уговаривать людей жить и лечиться. Мы «разжевываем» ему все по порядку — что будет происходить, если он пролечится, и что будет — если он лечиться откажется. И порой находятся очень интересные мотивации к лечению.

— Например?

— Ну, например, в нашем отделении порой бывает, что какая-нибудь бабушка соглашается на лечение, чтобы прилично выглядеть. Это — если у нее какой-нибудь рак, который дает внешние признаки, некрасиво отражается на лице. И вот она соглашается на операцию, на лечение — и живет потом хорошо еще 10—15 лет.

— А бывает, что на вас пациенты или их родственники отыгрывают свои сильные эмоции, агрессию в свой адрес встречали?

— Конечно. Но это все чистые эмоции. Когда начинается такое общение — не надо поддерживать такой же тон — надо перехватывать инициативу и уводить разговор в другое русло. Дай ему выговориться, сколько ему нужно. Ты к этой теме потом вернешься, но подойдешь с другой стороны. Ведь в большинстве случаев агрессия вызвана тем, что человек не имеет информации — а когда спокойно по полочкам все разложишь, все становится нормально.

Конечно, приятнее сообщать хорошие новости. Там порой особо и не надо ничего — одно слово сказал, и все уже обрадовались, заплакали и убежали. А когда неприятные вещи…

«Слова «рак» или «метастаз» мы стараемся избегать»

— Чудеса бывают в вашей работе? Чудесные излечения?

— Бывают случаи, которым порой не находится никакого объяснения. Допустим, был у нас пациент с подтвержденным злокачественным процессом полости рта. Его отправили на лучевую терапию, он прошел первый сеанс — и пропал, перестал появляться. Вернулся через 2 года к нам на обследование — а у него ничего нет. Как это объяснить? Конечно, с самого начала возникают вопросы к диагностике — может быть, у него и не было рака? А может быть, ему хватило первого сеанса лучевой терапии? Это, конечно, редкие, единичные случаи, такие в моей практике по пальцам пересчитать можно.

— Вы как-то выбираете слова, когда говорите с пациентами о его болезни?

— Начнем с того, что слова «рак» или «метастаз» мы в принципе стараемся избегать. «Новообразование, не очень хорошее, которое требует длительного лечения» — суть та же остается, но звучит уже не так плохо, правда? Когда пациент начинает отказываться от лечения — мы немного усиливаем риторику: «недоброкачественное образование». Здесь мы слова «рак» не говорим, но подразумеваем. И такая риторика помогает убедить человека.

— А если вы понимаете, что прогноз печальный? Как вы говорите об этом пациенту?

— Пациент имеет право знать, что с ним происходит. И если он спрашивает — мы корректно объясняем серьезность ситуации. И говорим, что даже в этом случае она поддается коррекции, рассказываем, что назначаем для облегчения его ситуации. Но знаете, пациенты очень редко напрямую спрашивают: «Сколько мне осталось жить?» или что-то подобное. От родственников мы тоже никогда ничего не утаиваем. Разумеется, если только в отношении этого человека есть согласие от пациента о том, что можно ему давать информацию. Например, по телефону мы не даем такие сведения — надо прийти сюда, мы сверяем данные с документами или беседуем с родственником в присутствии пациента.

— Вам самому эмоционально сложно говорить о грустных новостях? Долго вы этому учились?

— Говорить плохие новости для доктора — это всегда эмоции, с годами они полностью не отключаются. Конечно, приятнее сообщать хорошие новости. Там порой особо и не надо ничего — одно слово сказал, и все уже обрадовались, заплакали и убежали. А когда неприятные вещи… Никогда нельзя врать — но надо быть очень тактичным. Ведь если один раз соврешь, зря обнадежишь — надо будет привирать и потом, а потом уже оправдываться. И никому ты не докажешь, что у тебя были благие намерения, ты не хотел травмировать никого.

Опухоли щитовидной железы возникают по той причине, что у нас эндемичный район по зобу — с зоба все, как правило, и начинается. В нашей воде недостаток йода, начинаются сбои и опухоли

Это умение приходит со временем. Сначала, когда ты начинаешь работать в этой сфере, ты в первое время замыкаешься, не можешь сообщить неприятные вещи. И поэтому правильно, когда это делает старший товарищ. Для молодого специалиста это травма, а старший знает, как сказать. Иногда это делается в присутствии молодого врача — чтобы он видел, как это делается. И со временем умение приходит. А сейчас это я — такой старший товарищ.

«Единого мнения о происхождении онкологического заболевания до сих пор нет»

— Насколько нам известно, ученые еще не нашли общую причину, по которой возникает рак?

— Единого мнения о происхождении онкологического заболевания до сих пор нет. В организме происходит какой-то генетический слом. И причин тому, что клетка начинает неконтролируемо делиться, может быть очень много. Это может быть и экологическая ситуация, и гормональный сбой, и вредные привычки, и даже стресс. Единого механизма пока не нашли. Например, если считать за основную причину вредные привычки — то куда мы денем детей? Он еще жить-то начать не успел, не то что вредные привычки заиметь, и нагрешить-то не успел. Откуда вот ?

Так что причин много. Экология может быть. Но поверьте, если бы экология так сильно влияла, мы бы давным-давно уже все были тяжело больны.

— Но ведь нередка статистика о том, что в крупных промышленных городах онкобольных больше, чем, скажем, в деревне.

— Да, есть статистика по промышленно развитым территориям, она выше, чем в деревне. Но повторюсь, заболеваемость не тотальная даже в самых экологически неблагоприятных районах. И кстати, если мы знаем о какой-то локальной заболеваемости — на этой территории есть смысл организовывать более глубокий и ранний скрининг. Например, в Японии «национальная болезнь» — рак желудка. И зная это, их Минздрав организовал регулярный эндоскопический скрининг для граждан страны именно в этом направлении — чтобы раньше выявлять эту болезнь. При этом это же не значит, что они все поголовно ею болеют.

— А у нас есть такие «национальные болезни»?

— Я бы привел в пример щитовидную железу — половину из всех операций, которые мы делаем в нашем отделении, мы проводим именно на щитовидной железе. Злокачественные образования из них — это 20 процентов случаев. Опухоли щитовидной железы возникают по той причине, что у нас эндемичный район по зобу — с зоба все, как правило, и начинается. В нашей воде недостаток йода, начинаются сбои и опухоли. Так что рака «щитовидки» у нас много. Причем женщины болеют в 20 раз чаще, чем мужчины. Может быть, это и гормонально обусловлено, но главная причина — у женщин выявляемость гораздо лучше. Ведь гинекологи называют щитовидную железу «вторым сердцем» и в случае чего сразу же отправляют ее проверять. Так что обследованность женщин с точки зрения щитовидной железы куда лучше, чем мужчин.

Я считаю, что заведующий хирургическим отделением должен быть оперирующим хирургом, должен являться примером для своих сотрудников. Когда ты уже не лидер и считаешь, что не способен на большее — тебе нужно просто встать и оставить свое место

— И какие прогнозы может услышать пациент по раку щитовидной железы?

— Начнем с того, что сказать, рак у человека или не рак, мы можем, только сделав пункционную биопсию. И если подтверждена злокачественность опухоли щитовидной железы — чаще всего это благоприятная форма опухоли, папиллярный рак. Выживаемость при этой болезни в первые 5 лет составляет 99 процентов после операции — при условии того, что пациент наблюдается и лечится. Чуть похуже папиллярного рака по прогнозу — мидулярный. Он встречается относительно реже, всего 5—7 процентов, и он тоже лечится. Он прогностически похуже, но все зависит от стадии обнаружения и других особенностей. Но есть и не очень хорошие формы опухоли — например, анапластические раки, которые практически не лечатся, здесь мы вынуждены назначать паллиативную терапию...

— Вредные привычки — действительно мощный фактор развития онкологических заболеваний?

— Я согласен, например, что курение — немаловажный фактор риска. С другой стороны, старший мой брат умер в 53 года от рака легких. А ведь он был спортсмен, никогда не пил и не курил. И в роду рака у нас не было. Откуда это берется? Все неоднозначно… И когда кто-то говорит, что точно знает, отчего случается рак, — я очень скептически к этому отношусь. Наверное, со временем мы узнаем, откуда берется рак. И я очень надеюсь, что это случится быстро…

«Я люблю сложные операции»

— Вы много оперируете?

— Бывает в неделю по пять-шесть операций. А бывает — и по три—пять операций в день. Но как-то странно их считать поштучно. Могут ведь быть операции большие и сложные. Например, была у нас совместно с нейрохирургами МКДЦ операция, которая длилась 12 часов без перерыва. Или, например, делали микрохирургическую пластику языка — тоже часов 11 работали. И не нужно из-за этого делать из нас героев. Я считаю, что заведующий хирургическим отделением должен быть оперирующим хирургом, должен являться примером для своих сотрудников. Когда ты уже не лидер и считаешь, что не способен на большее — тебе нужно просто встать и оставить свое место. Пускай на него приходят люди моложе и перспективнее, которым есть куда стремиться.

— Каждая операция — уникальная? Или есть в вашей работе стандартные вещи?

— Есть распространенные типы операций. Но готовиться надо к каждому вмешательству каждый раз. Не бывает операций, сделанных под копирку — в конце концов, у каждого человека могут быть свои анатомические особенности, разные сценарии прохождения операции. И я всегда до операции подробно рассказываю, что буду делать, информирую о том, что может пойти не так, какие могут быть варианты прохождения процесса. Ведь если в процессе операции окажется, например, что вмешательство будет сильнее, чем мы планировали, мы же не можем разбудить пациента и спросить, согласен ли он. Так что все проговаривается заранее, все варианты развития событий. Подготовка очень важна.

Возможности современной медицины высоки, поверьте. Появляются новые методы, высокие технологии, новые препараты

— А если вам предстоит очень сложная операция?

— Я люблю сложные операции. В том числе когда приходится трансформировать план вмешательства, приглашать себе в помощь специалистов, думать, размышлять, составлять план. Это помогает находиться в тонусе и не расслабляться. Удовольствие ведь врач должен получать? И вот на больших и сложных операциях он его получает. И в том числе от того, что ты помог человеку и сделал что-то важное и большое!

— Количество операций в вашем отделении растет? В том числе и из-за того, что к вам едет все больше «гостей»?

— Если в 1980-х годах в нашем отделении делали 220—230 операций в год, то теперь — больше 900. Представляете? За счет высоких технологий, улучшения качества диагностики и, конечно, за счет увеличения количества пациентов. Да, к нам едут оперироваться пациенты из близлежащих регионов — Марий Эл, Чувашия, Самара, Ульяновск… И Москва, и Сибирь тоже к нам едут. А возможности современной медицины высоки, поверьте. Появляются новые методы, высокие технологии, новые препараты. Большие средства вкладываются и в оборудование. Так что, думаю, тенденция эта будет нарастать.

— А есть что-то, от чего вы отказываетесь?

— Отказаться оперировать я не могу, конечно. Но, к примеру, если я знаю, что кто-то из коллег, например, в федеральном центре, делает эту операцию виртуозно — я обязательно сообщу об этом пациенту, и мы предлагаем ему ехать туда, пишем направление. Потому что здесь не до амбиций — перед нами всегда человек, которому надо сохранить жизнь. Так же и другие онкологи из других городов — они отправляют на определенные операции к нам. Мы не тянем одеяло на себя, когда надо спасти пациента.

«Всем нужно немного мозги переделывать!»

— Можно что-то сделать, чтобы на глобальном уровне снизить смертность от рака?

— Глобальный смысл — в том, чтобы выявлять онкологические заболевания как можно раньше. Чем раньше идет диагностика, тем лучше прогноз. Поэтому нужно обязательно проходить профосмотры и диспансеризацию. Тщательно, не ленясь. Делать все положенные скрининги. Женщинам — маммографию. Мужчинам — скрининг предстательной железы. Сдавать кровь на онкомаркеры. Есть множество разнообразных исследований — все они назначаются регулярно, в зависимости от профессии, возраста человека, состояния его здоровья. Все это нужно соблюдать, обязательно! Это как с машиной — регулярный техосмотр необходим.

Хотелось бы, чтобы для людей у нас были более комфортные условия. И чтобы у нас появилось больше возможности им помочь

— Но ведь сейчас это не особенно обязательно. Максимум, где обязательно нужно пройти осмотр — людям некоторых профессий для медкнижки.

— Это и плохо. Мы ведь сейчас говорим о людях, которые никаких жалоб не предъявляют — они потенциально здоровые. И пока они не жалуются — нужно обязательно как-то всех привлечь к заботе о собственном здоровье. Я как онколог считаю, что всем нужно немного мозги переделывать — и сделать это может только государство. Можно вернуть налоговые преференции предприятиям, которые направляют средства на оздоровление своего коллектива. Можно людям определенного возраста, поступающим на работу, организовывать профосмотры с определенным списком исследований и повторять их с определенной периодичностью. Можно придумать еще что-нибудь — главное, сделать так, чтобы люди заботились о своем здоровье и приходили к врачам на самой ранней стадии заболевания.

— А есть что-то в профессии, о чем вы мечтаете?

— Хотелось бы, чтобы для людей у нас были более комфортные условия. И чтобы у нас появилось больше возможности им помочь. Это, естественно, в первую очередь современная аппаратура, которая развивается семимильными шагами — мы живем в эпоху высоких технологий. И появление нового инструментария, который сможет помогать все большему количеству пациентов — вопрос ближайших нескольких лет. И так хотелось, чтобы мы это все застали! Чтобы в наших клиниках было не хуже, чем на Западе. Ведь у них медицина от нашей не слишком отличается — отличается только аппаратура и условия работы врачей.

— Кстати, вы как доктор видите смысл в выезде на лечение от рака на Запад или в тот же Израиль?

— Все зависит от конкретного случая. Подход к медицине у них отличается, и денег в этой сфере у них побольше. Но отношение к пациенту у них другое — в плане того, что стандартизованности там больше. Положено с этим диагнозом так оперировать — его будут оперировать именно так. Хирург порой может даже не пообщаться с пациентом и увидеть его впервые на операционном столе. И он действует строго в рамках регламента, потому что он должен сказать: «Я все сделал правильно», чтобы отчитаться перед страховой компанией. У них, кстати, онкологическими операциями занимаются общие хирурги, а онколог — это химио- или радиотерапевт. Так что копировать Запад, думаю, не нужно…

«Если не любить людей — тогда и жизнь любить не будешь»

— Сложно быть руководителем? Вы заведуете отделением почти 30 лет.

— Как в том фильме. Когда научишься руководить тремя подчиненными — умеешь управлять сколько угодно большим коллективом. Любой руководитель должен в первую очередь обучить свой персонал, узнать каждого сотрудника — в чем его сильные стороны, в чем слабые, как его компетенции можно развить и усилить. Так что приходится объяснять, показывать. Могу сказать про коллег, что все они видят, какая у нас тут обстановка, все изначально старались встроиться в коллектив. Мы все — команда, слаженный коллектив, без этого не получится работать вместе. Есть еще и нерабочие мероприятия, мы ходим в походы за город, в театры отделением. Отмечаем праздники — Новый год, День медработника, 23 февраля и 8 Марта… А как без этого-то? Ведь люди живут не только работой — иначе невозможно быть нормальным коллективом.

Медик, онколог — это очень серьезная профессия, и к ней надо быть внутренне готовым. И людей любить

— А смену себе сложно готовить? Ведь не секрет, что далеко не все студенты-медики собираются идти работать в больницы.

— Есть хорошие молодые специалисты. Хотя я согласен с тем, что молодежь все меньше стремится заниматься серьезной медициной. Конечно, все хотят получать хорошую зарплату и работать в европейской клинике. Но и здесь работы очень много. Я думаю, что надо триста раз подумать, прежде чем определяться, кем работать. И надо понимать: когда ты идешь в медицину — с этого момента ты никогда не будешь принадлежать себе на 100 процентов. Ты не можешь сказать «Я что-то устал, завтра я не приду». Вот о чем надо думать, прежде чем выбирать работу! Медик, онколог — это очень серьезная профессия, и к ней надо быть внутренне готовым. И людей любить.

— А вы любите?

— А как их не любить? Мы же не все белые и пушистые. И если медик начнет на каждого смотреть оценивающим взглядом — как человек одет, как говорит, как причесан — это ни в коем случае нельзя. Нужно видеть человека, который нуждается в помощи. И разговаривать с ним надо с улыбкой, даже если он внезапно ворвался в твой кабинет. Нельзя рявкать, надо говорить мягко. А если не любить людей — тогда и жизнь любить не будешь. И если ты ненавидишь людей — не иди ты в эту профессию, работай с железяками…