«Выжили, и ладно. Чего там вспоминать-то, столько лет прошло...»

Сиротский хлеб

Людмила Ивановна Пилишкина родилась в 1928 году в Ивановской области, в селе Петрово-Городище. У нее была старшая сестра и две младшие сестренки и братишка. Семья рано осиротела — мать умерла во второй половине тридцатых годов, и к началу войны отец остался один с четырьмя детьми мал мала меньше. Благо старшая дочь Татьяна была уже взрослая.

С самого начала войны отца на фронт не забрали — многодетного вдовца оставили дома. Как рассказывает Людмила Ивановна, была какая-то справедливость даже в те времена. Но вдовец довольно быстро привел домой вторую жену — женщину с двумя детьми, и тут же по разнарядке отправился на войну. Сгинул он практически сразу же — успел прислать домой только одно письмо, в котором говорил, что завтра в бой. Через много лет возвратившийся с войны односельчанин говорил, что видел, как его убили. А семья получила только скупой официальный документ, в котором значилось: «Пропал без вести». И до сих пор никто не знает даже, похоронили ли его, нашли ли его тело.

А тогда, в 1942-м, дети остались с мачехой — и по законам военного времени все работали в колхозе. Убирали хлеб, выкапывали картошку, мотыжили и пололи. Без выходных, без праздников, без права унести домой хоть одну свеколку, один колосок. А за это им выдавали муку и зерно (овес, просо, что придется), тем и жили, тем и спасались долгими выматывающими, голодными зимами. Сейчас Людмила Ивановна на вопросы о том, как ей, девушке-подростку, жилось в войну, машет рукой: «Выжили, и ладно. Чего там вспоминать-то, столько лет прошло...»

В памяти одно воспоминание: на лугу косят траву, ее большими охапками укладывают на лошадь, сверху мужики сажают ее семилетнего братишку, и он поверх всей этой конструкции едет с колхозных лугов в деревню, где будущее сено потом разложат сушиться, а мальчика отправят назад, за новой порцией...

Мачеха

Женщина, которую привел отец в дом незадолго до ухода на фронт, оказалась классической мачехой. За своими двумя детьми она ухаживала — и, получая продуктовый паек на всех шестерых, четверых приемышей откровенно обижала, недодавая им еды. Помогал детям дед, живший в той же деревне: у него была пасека и большой сад, и летом он подкармливал детей — то медом, то яблоками...

А в самом начале 1943-го в деревне начали размещать на постой красноармейцев — шли жестокие бои под Москвой, и обессиленные части отправляли на короткую передышку в ближайший тыл. Стояла одна такая часть и в Петрово-Городище. В дом, где жила Люся со своими сестрами, братом и мачехой, определили лейтенанта — это был единственный кирпичный дом на всю деревню, поэтому офицера поселили в нем. Он и заметил, как мачеха кормит своих собственных детей, а сирот обделяет. Начал с того, что стал подкармливать детей сам, а закончил... походом в сельсовет. Там он изложил все, что увидел, — и мачехе выдали предписание в 24 часа освободить жилплощадь. Сейчас уже трудно понять, по каким законам это было сделано и чем руководствовались деревенские власти, но, по воспоминаниям Людмилы Ивановны, мачеха собрала все ценное, что было в доме. Немудрящие украшения, оставшиеся от матери. Ее одежду. Полотенца. Часы. Все, что можно было забрать, и все, что имело хоть какую-либо ценность. Уцелели только вилки и ложки — женщина успела собрать их в корзину, но вынести по какой-то причине не удалось — и она спрятала корзину в огороде. Там ее и нашла тетка сирот, которая пришла навестить племянников во время этих событий.

А потом дети остались одни.

Биробиджан — Алексеевск — Казань

О военных годах Людмила Ивановна вспоминать не любит. Рассказывает лишь, как в 1945 году люди ходили из дома в дом и передавали, что слышали по радио: война кончилась.

— Радовались, конечно, сначала. Только нам-то что радоваться было? Одни остались, и ничего бы у нас и не изменилось.

Ситуацию спасла самая старшая сестра, Татьяна, которая вышла замуж за военного, служившего на восточных границах страны и участвовавшего в боях с японцами. Когда тот демобилизовался, то вместе с женой остался на Дальнем Востоке, в Хабаровском крае. А когда война кончилась, твердо сказал ей: «Детей вези сюда».

— Он был очень хороший человек. Всех нас поднял. Всем дал хорошую жизнь. Хотя мы ведь ему были кто? Так, свойственники, — вспоминает сейчас Людмила Ивановна.

Так и получилось, что Люся, выросшая в Ивановской области, оказалась сначала под Хабаровском, а потом в Биробиджане — в педагогическом училище. Девушка выучилась, начала работать в школе пионервожатой. Устраивала праздники, вела кружки, работала с пионерами. Сейчас Людмила Ивановна даже не вспоминает про идеологическую составляющую — просто говорит, что все ходили в галстуках, а на кружках клеили аппликации и учили стихи...

На Дальнем Востоке Люся познакомилась со своим будущим мужем — родом он был из Алексеевска. Там, под Хабаровском, они поженились. Ей было 19 лет.

— Какая там свадьба... Не было никакой свадьбы, сходили да и расписались. Время было такое, не до свадеб. Пожили немного, а потом он демобилизовался и говорит: «Поедем в Казань, ко мне на родину». Я и засобиралась, а директор школы, в которой я работала, мне сказала: «Ты погоди, пусть сам сначала поедет и устроится. Кто знает, как тебя там встретят, ну куда ты на пустое-то место поедешь, у тебя же там нет никого». И я осталась еще на несколько месяцев там. Директор — она ко мне хорошо относилась, по-матерински. И в лагерь летом меня устроила работать, и даже там я деньги заработала. А потом уже, с этими-то деньгами, я в Казань и приехала.

Правда, сначала муж отправил ее в Алексеевск, к своим родственникам, а сам понемногу обустраивался в Казани, на авиационном заводе. И уже через некоторое время Люся переехала в Казань.

Из школы — на завод

В 1949 году Людмила устроилась работать в школу:

— В Соцгороде была школа. Она сначала маленькая была, деревянная, на несколько классов. Там учеников-то почти не было. А потом люди начали приезжать работать, и детей становилось все больше. И школу новую выстроили. А я там пионервожатой работала. Получала 450 рублей — это было не много и не мало. Все равно толком купить-то нечего было. Не было же ничего.

Муж работал на 16-м заводе испытателем моторов — вроде бы должность серьезная, но с жильем сначала было худо даже для таких специалистов, как он. Сначала семье дали комнату в бараке на улице Гагарина, потом пробивной испытатель занял еще одну комнату, проходную, когда оттуда съехали жильцы.

— И так у нас стало две комнаты, почти полная квартира. Он-то был такой, своего добьется всегда. Умел все — то вот комнату займет, то продуктов достанет. Ходил по всем лавкам и магазинам, знакомился с продавщицами, отношения с ними налаживал. Нет-нет да и принесет продуктов-то каких, — рассказывает сейчас Людмила Ивановна.

Но пробивной муж был горяч и на руку тяжел. Бить жену он начал довольно быстро — сразу после того, как родилась старшая дочка.

— Ему в цех надо, в третью смену, а у меня собрание в школе никак не кончится. А как я с собрания уйду? Не могу же сказать: «У меня муж и дети». У всех муж и дети. И вот пришла я домой — ну и получила, конечно. Бил куда придется... А куда мне было деваться? Все так жили, не было заведено уходить, если свой-то бьет, ничего особенного в этом не было, — рассказывает она.

Через некоторое время Людмила Ивановна ушла из школы и устроилась работать контролером на 22-й завод. Но уж очень далеко было ходить на работу — как она сейчас рассказывает, шли через бараки, через картофельное поле, через парк в Соцгороде... Почему не ездила на автобусе, который тогда уже ходил на завод, сейчас уже и не припомнит, шутка ли — вспоминать подробности в 93 года.

«Я хорошо живу»

В итоге она пришла работать контролером на завод №16, в 13-й цех, — и проработала там до самой пенсии, целых 32 года. Работа заключалась в проверке деталей для моторов. В цех ходили в три смены, работа на заводе не останавливалась ни в праздники, ни в выходные.

— Выходные у нас, конечно, были. Но если нужно было сдавать мотор, могли за тобой машину прислать и вызвать на работу в любое время. И в выходной, и в праздник, и ночью. «Надо сдавать мотор» — ну, значит, надо ехать и проверять. А как откажешься? Никак, — рассказывает Людмила Ивановна. А на возражение о том, что у нее ведь к тому моменту было уже три дочери — мал мала меньше, отвечает:

— А кому это было интересно, трое моих детей? Мотор важнее. Ладно, если сам-то дома оставался. А если и он работал — что делать, одних оставляла. Все как-то выросли.

Старшая дочка, Лариса, рассказывает:

— Как она нас, трех девчонок, в те времена поднимала — даже не представлю. Надо же было всех одеть, нарядить, накормить. Она постоянно приходила к нам в школу, разговаривала с учителями, спрашивала, как мы учимся. Я бесилась, конечно, говорила ей: «Мам, ну зачем ты это делаешь?» А она отвечала: «Я хочу дать вам хорошее образование. Чтобы вы все выучились и потом хорошо жили. А без образования никак»...

В начале шестидесятых семья получила от завода небольшой надел земли в поселке Северном.

— Обещали, что дом готовый дадут. Как же, дали... Коробка была, и ладно. Муж сам достраивал все, родители его очень помогли — мы хоть работали, да денег-то особо не было, разве ж построишься на это. Тут, на нашей улице, все заводские жили в то время.

Выходные у нас, конечно, были. Но если нужно было сдавать мотор — могли за тобой машину прислать и вызвать на работу в любое время. И в выходной, и в праздник, и ночью

Сейчас заводчан здесь не так много — кто переехал в квартиры, кто продал свои участки, кто передал землю детям... А Людмила Ивановна так и живет в этом доме, построенном руками ее мужа. С ней — старшая дочь Лариса.

— Я хорошо живу, — говорит Людмила Ивановна. — Всё есть у нас, дома тепло, на всё хватает. Лариса работает, мне, конечно, очень скучно бывает днем. С дивана до окна доковыляешь как-то, посмотришь на солнышко-то. А обратно потом не знаешь, как вернуться: ноги уже слабые, да и болит все. Читаю вот еще, чтоб не скучно-то было. И телевизор смотрю. Там, конечно, что только не покажут — и дерутся люди, и матерей обижают. А у нас, слава Богу, не так. Дочки дружные у меня — Лариса, Наталья и Татьяна, и друг друга поддерживают, и за мной ухаживают...

Да, в свои 93 года старушка постоянно читает: у нее для этого есть очки с сильным увеличением.

— Детали, конечно, сразу забываю, но самое главное помню, как сюжет идет. А как не читать? Ум надо держать ясным. Вот соседка моя уже совсем ничего не помнит и не понимает, а она ведь молодая — ей 85 всего...

А как не читать? Ум надо держать ясным. Вот соседка моя уже совсем ничего не помнит и не понимает, а она ведь молодая — ей 85 всего...

«Дай Бог сейчас детям и внукам жить...»

Долгая жизнь Людмилы Ивановны прошла в трудах и заботах, и это не фигура речи. Пережив голодные годы войны, проехав дважды всю огромную страну, вырастив трех дочерей, схоронив задиру-мужа, она осталась оптимистичной. Жалуется только на то, что зажилась на свете: «Давно уж туда пора мне. А все никак Господь не заберет. Ну что ж поделаешь, значит, на роду мне так написано...»

Все, кто ее знает, в один голос говорят: «Она всегда была очень справедливая и очень порядочная». До сих пор оставаясь в здравом уме и твердой памяти, Людмила Ивановна хорошо знает обо всем, что происходит в стране и в мире, живо интересуется тем, как дела у дочерей и внуков, души не чает в правнуках.

Их поколение видело и испытало на себе все: и войну, и восстановление страны из руин, и отчаянную работу. После войны судьба большой страны складывалась из множества маленьких судеб — таких же, как у Пилишкиных. Старенький дом, заботливые дочери, рыжий кот, книжки да телевизор — мир Людмилы Ивановны сейчас совсем маленький. Но за ее плечами — огромная жизнь. И рассказывать о ней она не очень любит — уверена, что нечего рассказывать.

— А чего со мной разговаривать? — говорит она. — Что я расскажу такого? Жили как все. Работали как все. Детей вырастили, дом построили. И дай Бог сейчас детям и внукам жить. Чтобы не было войны, вот и все. А остальное-то переживут...