«Для кого делалось почти 90 процентов советских фильмов? На этот вопрос никто ответить не мог»

«Не думаю, что Шукшин верил в коммунизм»

— Андрей Сергеевич, по фильмам 60-х складывается ощущение, что многие молодые люди не переставали все-таки и в коммунизм верить. Это так?

— Нет, это заблуждение. Молодежь культурного уровня ни в какой коммунизм не верила, она осознавала цену того режима. Когда мы учились во ВГИКе, уже ходили слухи о фильме, который делал Марлен Хуциев («Мне двадцать лет», или «Застава Ильича», — прим. авт.), и слухи были восторженные. Марлен был оппонентом на защите нашего диплома — мы были ему благодарны, относились к нему с пиететом, и когда его картина еще не была готова, еще не произошел скандал с критикой этого фильма Хрущевым, Хуциев показал этот материал нам. Там было процентов семьдесят того, что вошло в фильм, но когда я, 19-летний пацан, увидел рабочий патруль, проходящий по Красной площади, мы с моим товарищем переглянулись — эта картинка все зажала. Мы поняли, что если финал заканчивается советской идеологией, то это мыльный пузырь.

Те ребята, которые учились со мной, увлекались уже не Марксом, а критиками марксизма и коммунизма — Роже Гароди, которого в СССР с трудом переводили, Милована Джиласа, которого в СССР вообще не публиковали. Среди нас были люди, которые при советском воспитании нашли в себе силы переступить порог церкви.

— Но вряд ли Хуциев, показывая молодых людей, верящих в коммунизм в «Заставе Ильича», что-то выдумал? Как, наверное, и автор сценария Геннадий Шпаликов.

— О вере в коммунизм говорили те, кто был старше нас лет на пять-шесть. А вот мы с друзьями уже нет.

— А, скажем, Шукшин верил в те годы в коммунизм?

— Не думаю, что Василий Макарович верил в коммунизм. У него было тяжелое детство, он на своей шкуре знал, что такое советская деревня, кроме того, его отец был расстрелян, его семья была подвержена бойкоту, и не думаю, что из него мог получиться верный коммунист. Мы дружили с ним, но мне трудно говорить об идеологии Шукшина.

Придерживаться, конечно, можно любой веры, но есть сама жизнь, а она полностью противоречила тому, что озвучивали газеты, радио и телевизор. Если ты не полный осел, то ты сделаешь выводы сам, без всякого руководства. Ты ходишь в магазин, а там вечный дефицит, очередь вечная, заработки не соответствуют нормальным потребностям человека — как правило, они были низкие, пенсионеры нищенствовали.

О вере в коммунизм говорили те, кто был старше нас лет на пять-шесть. А вот мы с друзьями уже нет

«Разницы между Хрущевым и Брежневым мы не видели. При первом была подавлена революция в Венгрии, при втором — в Чехословакии»

— Андрей Сергеевич, но ведь молодые люди гордились полетом Гагарина, ехали смело на большие стройки, Хрущев избавил людей от страха сталинизма, Брежнев к сталинским практикам тоже не вернулся.

— Конечно, полет Гагарина был праздником, и, кроме того, мы все были не чужды патриотизма, абсолютно не чужды. Это сегодня слово «патриот» стало ругательным, а тогда мы все хотели жить в России. Но многие, даже верящие в коммунизм, хотели ее видеть другой! Совсем не такой, какая была перед нами. И разницы между Хрущевым и Брежневым мы не видели — при Хрущеве было подавление революции в Венгрии, а при Брежневе — революции 1968 года в Чехословакии, потом при нем случился Афганистан. Нам не требовалось никакой агитации, требовались только глаза и мозги.

— Хорошо, вы видели и знали больше, чем основная масса молодежи. Какая модель страны виделась верной вашим друзьям?

— Все коллеги и друзья в этом плане были разными, партий у нас не было, и о правильной модели были самые разные понятия. Общим было одно — ощущение фальши этой идеологии, угрюмости реальной действительности. Оно было у многих молодых, за исключением отпетых карьеристов. Что такое ЦК, КГБ, мы знали, рано или поздно каждый из нас с ними сталкивался, поэтому заставить молодых людей верить в коммунизм можно было только колоссальными усилиями, и это невозможно было сделать.

В 22 года я уже был абсолютно сознательным антикоммунистом, был абсолютно уверен, что этот строй рухнет рано или поздно. Правда, я думал, что он рухнет за пределами моей земной жизни и что только мои дети будут жить при более-менее нормальном строе.

— Этот строй вы видели в США, Британии, Франции?

— Ну… В любой из тех стран, которые вы перечислили, есть две вещи — либеральная экономика и парламентская демократия. И я был уверен, что будущее России может быть только таким. Правда, и сейчас все это остается мечтой о нашем будущем, но тем не менее.

— Я предполагал, посмотрев фильм «Француз», что оптимальной политической моделью для нашей страны вы в молодости могли считать французскую. Не так?

— Просто я в 16 лет впервые побывал во Франции. Я учился во французской спецшколе, и в девятом классе, в 1957 году (когда происходит начало моей последней картины), нас, девятерых оболтусов, отправили на месяц в эту страну. Две недели мы провели в Париже, а еще две — в местечке типа наших пионерских лагерей. Называлась оно каникулярной колонией и располагалось на юге Франции, в Пиренеях.

Какое-то представление о Франции я получил, но она никогда не казалась мне земным раем. А кроме того, среди моих французских друзей были такие же недовольные происходящим в своей стране молодые люди, как мы были недовольны советской реальностью. Правда, мы рот боялись открыть, а наши французские товарищи чувствовали себя абсолютно свободными.

В 22 года я уже был абсолютно сознательным антикоммунистом, был абсолютно уверен, что этот строй рухнет рано или поздно. Правда, я думал, что он рухнет за пределами моей земной жизни и что только мои дети будут жить при более-менее нормальном строе

«Часто дело ограничивалось тем, что фильм посмотрела теща члена Политбюро. Это могло определить его судьбу»

— В фильме «Француз» главный герой ищет своего отца, служившего в Белой армии. Известно, что ваш первый фильм, запрещенный «Ангел», касался как раз темы Гражданской войны, где белые были одними из главных действующих лиц. Это была ваша идея отыскать такую тему?

— Нет. Я получил предложение от экспериментальной студии Чухрая, в его основе лежал замечательный рассказ Юрия Карловича Олеши «Ангел». И сцены, где комиссара кладут на наковальню и убивают, говоря: «Вот тебе серп и молот!», уже хватило, чтобы заинтересоваться этим предложением. И когда мы работали над сценарием, готовились к съемкам, формула была простая: мы показываем Гражданскую войну не как увеселительную победу красных над белыми, а как национальную трагедию всех русских.

Но такая наша формула была сочтена за наглость. Мне заявили, что этот фильм — идеологическая диверсия, поклеп на русский народ. И особенную злость у чиновников от кино вызвал образ эдакого люмпена, блестяще сыгранный Николаем Губенко. Кроме того, в первой версии очень многие жесткие сцены были вырезаны — чтобы картину приняли, мы пытались пойти навстречу цензуре и избавлялись от сцен, которые мне сейчас очень жалко.

— Их не осталось в архивах?

— Нет, все погибло. И замминистра после обсуждения картины сказал: «Мы тебе поможем сменить профессию!» И несколько лет я не мог найти никакой работы. Хотя что-то делал на телевидении, писал сценарии для диафильмов, но все, что я предлагал «Мосфильму», отвергалось.

— Кстати о «полке». В «полочной» практике, на ваш взгляд, заслуга больше брежневских чиновников и партбонз? Ведь мы знаем, что многие «полочные» фильмы были положены при «дорогом Леониде Ильиче», а фильмы, запрещенные к показу Хрущевым, мало кто вспомнит…

— О чем вы говорите! При Хрущеве не выпустили фильм Швейцера «Саша выходит в люди»! А вообще, когда я с 1987 года руководил Союзом кинематографистов СССР, исполняя обязанности первого секретаря правления союза, начала работать так называемая конфликтная комиссия, которую возглавил критик Андрей Плахов. Комиссия стала ворошить подвалы Госфильмофонда, и с «полки» сняли целый кинематограф — 280 с чем-то фильмов! Среди них были документальные, научно-популярные, игровые и даже мультипликационые. Это были работы, снятые и положенные «на полку» в том числе и с первых шагов Советской власти в 20-е годы, 30-е, 40-е и на всем протяжении советской власти. Брежневу тут и не снилось новаторство!

— Есть факты, которые говорят, что судьбу той или иной картины решал генсек, смотревший кино на даче. Но некоторые фильмы легли «на полку», а другим, изначально воспринятым негативно, все же дали зеленый свет — и «Председателю», и «Тишине», и «Заставе Ильича», и «Андрею Рублеву». Почему?

— Дело тут не в главе государства. Конечно же, гендиректор «Мосфильма» первым делом посылал новый фильм на дачу членам Политбюро, но главным зрителем мог быть не обязательно Брежнев или Хрущев, а Суслов, Гришин. Часто дело ограничивалось тем, что фильм могла посмотреть только теща члена Политбюро, и это уже могло определить его судьбу.

Когда мы работали над сценарием, готовились к съемкам, формула была простая: мы показываем Гражданскую войну не как увеселительную победу красных над белыми, а как национальную трагедию всех русских

— «Ангел» не дошел до дач партверхушки?

— Конечно, нет — все ограничилось только Госкино.

— Как ваш отец, писатель Сергей Смирнов, воспринял такую ситуацию?

— Ему картина не понравилась. Ему все казалось в ней жестоким, натуралистичным. У отца были просто другие вкусы.

— Посчитал он логичным, что ее запретили?

— Мы не разговаривали на тему, логично это было или нет. Это был факт, который приходилось принять.

«За 10 лет сняли 1500 фильмов, но редко в какой год выпадало больше десяти успешных»

— Некоторые киноведы говорят, что лучшие фильмы в нашем кинематографе снимались как раз в 60-е годы. Вы согласны?

— Мне кажется это смешным. В 60-е годы в стране выпускалось уже 150 игровых фильмов — на «Мосфильме» штук 40, поменьше на «Ленфильме», в Киеве и на провинциальных студиях. Когда я работал в Союзе кинематографистов, мы задались целью объективно оценить кинематограф, в котором мы работали, и создали для этого две комиссии. Одна была в нашем союзе, а другая, хотя была создана при Госкино, но туда вошли и кинематографисты, а не только чиновники. Мы решили взять «нейтральное» десятилетие — с 1970 по 1980 год, и попросили комиссии проанализировать все картины с точки зрения сборов, отзывов критиков.

Мы увидели, что картина Бориса Дурова «Пираты XX века» побила все рекорды всех мексиканских и бразильских фильмов, что шли в СССР в тот год, и хотя картина, с точки зрения моих коллег, плохая, но это был рекорд, и мы это учли. Мы проанализировали, сколько было успешных зрительских фильмов и сколько было серьезных авторских картин, и результат нас поразил: за 10 лет сняли 1500 фильмов, но редко в какой год выпадало больше десяти успешных зрительских картин. Такое было лишь тогда, когда в один год выходили комедия Гайдая, комедия Рязанова, что-то приключенческое, а в основном таковых было семь или максимум восемь фильмов.

А если говорить об авторских картинах, то их, успешных, выходило очень мало. Большим успехом считалось, если в год выйдут фильмы Тарковского, Иоселиани и еще что-то в этом роде — три или четыре. Получалось, что успех имеют только 15 процентов из того, что было произведено за год! А для кого делалось почти 90 процентов фильмов? На этот вопрос никто ответить не мог. И так было из года в год.

Конечно, в нашем кино были замечательные художники, было стечение обстоятельств, когда фильму удавалось выйти — как тому же фильму «Мой друг Иван Лапшин» Германа.

— Просто если перечислять человеческие, светлые картины, многие вспомнят именно фильмы 60-х — «Когда деревья были большими», «Девчата», «Живет такой парень», «Отец солдата», «Алешкина любовь», «Королева бензоколонки» и много других.

— Но таких фильмов в 60-е на самом деле была капля в море плохого! И 70-е на их фоне ничуть не хуже — там были такие же исключения.

Решавшие судьбу картины директора студий, замминистра кино, сам министр кино были люди не слишком культурные и образованные, они предъявляли только идеологические претензии, но на самом деле картины, ложившиеся «на полку», попадали туда прежде всего из-за художественных средств, которыми они делались

— А если вернуться к «полочным» картинам — неужели среди них не было неудачных?

— Понимаете, худсовет, когда смотрел отснятый материал на студии, мог видеть, что режиссер с материалом не справляется, и картину эту из рук не выпускали. Могли сменить режиссера или назначить ему художественного руководителя в силу того, что картину нужно было довести до проката, чтобы оправдать потраченные на нее государственные деньги. Студия просто не могла смириться с тем, что сумма в два-три миллиона могла быть выброшена в корзину, и прилагала усилия, чтобы спасти картину и сдать ее в Госкино, сдать в прокат.

Поэтому среди «полочных» картин вы не найдете плохих! (Смеется). На полку фильм попадал якобы по соображениям идеологическим. Дело в том, что решавшие судьбу картины директора студий, замминистра кино, сам министр кино были люди не слишком культурные и образованные (единственным исключением был замминистра Владимир Баскаков), они предъявляли только идеологические претензии, но на самом деле картины, ложившиеся «на полку», попадали туда прежде всего из-за художественных средств, которыми они делались. Ну какие могли быть идеологические претензии к «Проверке на дорогах»? Чиновников просто шокировал язык таких картин — фильм Германа казался жестким и грубым. Что такое фильм «Комиссар»? Это, по сути, вообще детская иллюстрация коммунистической идеологии, но не устроило начальство именно художественное средство, которым делался этот фильм.

«Государство Сталиным как следует не занялось — сталинизм не разоблачен»

— За судьбу картин могли вступиться мастера кино, чье мнение было авторитетным у ЦК КПСС — Бондарчук, Герасимов?

— Я таких случаев не знаю. Как мог за своих учеников вступался Ромм — за Шукшина, за Тарковского, за меня и Яшина. И «Белорусский вокзал» вышел во многом потому, что за картину вступался Ромм, а ее закрывали четыре раза! Ромм вступался, да, а других примеров я не знаю.

— Андрей Сергеевич, через пару дней после Дня скорби в стране прошли парады Победы. Разделяете ли вы мнение властей, что память о Великой Отечественной должна быть тем, на чем стоит наша страна?

— Нет, не разделяю. День Победы стал милитаристским праздником: чего только стоит формула «Можем повторить!». Они что, согласны сорок миллионов положить? Это возмутительно и безвкусно.

Я считаю, что праздник Победы прежде всего нужно отмечать на кладбищах, на могилах тех, кто лег за Победу, отмечать в храмах, а не на Красной площади.

— Хорошо, давайте представим, что когда-то день Победы будут отмечать не помпезно. Но как при этом должным образом сохранять память о войне? Знания новых поколений о ней на фоне предыдущих чудовищны. Что делать, если не годятся парады и ленточки?

— Для этого человеческим должен быть учебник школьной истории. Не «патриотами» современными написанный, а настоящим историком, и чтобы в любой деревне учились именно по такому учебнику. Ну и, конечно, многое зависит от передач по телевидению — нынешние программы на военную тему от так называемых «патриотов» у меня лично ничего, кроме омерзения, не вызывают.

Нужно знать, какую невероятную цену заплатила Россия, весь СССР за Победу, знать, каким позорным был для нас 1941 год и часть 1942-го, знать о неготовности армии, о немыслимых жертвах в котлах 1941—1942 годов — ведь это незнание до сих пор не изжито и не осознано по-настоящему

— А как нужно делать эти программы?

— Делая такие программы, нужно знать, какую невероятную цену заплатила Россия, весь СССР за Победу, знать, каким позорным был для нас 1941 год и часть 1942-го, знать о неготовности армии, о немыслимых жертвах в котлах 1941—1942 годов — ведь это незнание до сих пор не изжито и не осознано по-настоящему. Зато нам сейчас начинают говорить о Сталине как о кузнеце Победы — ну тогда надо говорить, что Сталин сотворил и в 1941 и 1942 годах, вырезав перед войной офицерский корпус. Государство Сталиным как следует не занялось — сталинизм не разоблачен.