«Горбачеву прокричали: «Ни хрена ничего не будет, что вы обещаете!» И я отправил этот сюжет в Москву»

«А сегодня все официальные СМИ нацелены только на позитив»

— Александр Николаевич, перестройка была для СМИ, можно сказать, революционным периодом — гласность на телевидении и в прессе перевернула информационную ситуацию по сравнению с годами застоя. Вы с коллегами по телевизионному цеху ощущали себя тогда «четвертой властью»?

— В общем-то, да, ощущали. В то время приоткрывалось очень многое, а у журналистов появилась свобода в отличие от прежней казарменной системы, характерной для нашего цеха.

Несколько лет назад я был оппонентом у одного студента-дипломника в МГУ, ныне работающего на НТВ, и один из постулатов его дипломной работы говорил, что раньше телевидения не было, а появилось оно только в 1991 году. Ибо раньше все делали по телефонному звонку-приказу из ЦК КПСС. Я ему задал вопрос: «Вот вам дают рабочее задание, и вы знаете, что тема эта отвратительная, вам не хотелось бы в нее влезать, потому что она воняет. Могли бы вы отказаться от нее?» И он ответил: «Нет, не могу, потому что все серьезно — со мной не продлят договор!» На что я ему сказал: «А я мог отказаться, хотя это была Советская власть! И такие случаи у меня были».

От телевидения в перестройку зависело многое, особенно от наших материалов, сделанных в программе «Время». После их выхода даже могли приниматься правительственные решения. И кроме того, телевидение могло повлиять на политическую обстановку в стране. Вот когда я вижу сейчас в интернете различные материалы, связанные с Михаилом Горбачевым, вспоминаю его поездку в Красноярский край в 1988 году, которую я освещал.

В этой поездке изменился ход разговора — Горбачеву стали задавать острые, неудобные вопросы, он крутился, вертелся, отвечал порой туманно, хотя он всегда был точен в своих ответах

Когда мы прилетели туда и отправились с кортежем из аэропорта в город, Горбачев увидел толпу людей и велел остановиться. Он часто любил так останавливаться, чтобы пообщаться, и решил, что и в этот раз это были привычные для его общения люди. Охрана генсека очень не любила останавливаться в непроверенных точках, но, тем не менее, Горбачев подошел к толпе и начал с ней говорить. Разговор вышел следующий — бабушки все время говорили: «Лишь бы не было войны!», а недалеко стояли два пьяных мужика и кричали: «Ни хрена ничего не будет, что вы обещаете!» Горбачев внимательно к ним пригляделся, но ни слова не сказал, а потом сел в машину и поехал дальше.

А мне уже нужно было передавать материал в Москву, но так просто материал не передашь — добро на его содержание должен был дать либо помощник Горбачева, либо кто-то еще. Но никого рядом не оказалось, а сюжет-то надо выдавать в любом случае! Я перегнал материал, соврав коллегам в Москве, что добро на него получено. И материал прошел. Когда в Красноярске увидели сюжет, там поняли, что с генсеком можно и так разговаривать, а не только с «Лишь бы не было войны!». И дальше в этой поездке изменился ход разговора — Горбачеву стали задавать острые, неудобные вопросы, он крутился, вертелся, отвечал порой туманно, хотя он всегда был точен в своих ответах.

После этого он пришел к выводу, что в Красноярском крае обстановка неблагополучная, и по возвращении в Москву даже собрал специальное заседание ЦК по обсуждению ситуации в крае. А все от чего? От того, что стоило журналисту дать интересный кусочек сюжета, и ситуация менялась, решались какие-то проблемы. А сегодня я такого не вижу, потому что все официальные государственные СМИ нацелены только на позитивные картинку и содержание сюжета.

Еще я хочу вспомнить свой материал, сделанный в Киргизии, о том, как первый секретарь одного из райкомов ЦК снимает с постов хороших директоров совхозов и председателей колхозов и ставит туда своих родственников, чтобы собирать с них потом дань в свой карман. Такой материал вышел впервые, хотя на этот сюжет я получил разрешение у секретаря ЦК Егора Лигачева. Он, посмотрев материал, сказал: «Конечно, секретари райкомов — это рабочие лошади нашей партии, и сильно-то так не надо их позорить, но это из ряда вон выходящий случай, поэтому выдавайте в эфир».

После этого пошел просто-таки вал материалов и о бесхозяйственности партработников, и по поводу воровства отдельных работников, их взяточничества. Телевидение уже не за властью следовало, не за ее решениями, а, наоборот, открывало многие неприглядные вещи, и только после этого власть принимала решения.

«Рыжкову ответили, что люди вывозят скарб, но это были трупы»

Для работников телевидения и радио профессиональным барьером до этого были съезды партии. Оттуда нужно было давать отклики каждый день, и была команда, которая делала это так: брали куски ватмана с текстом, брали делегата съезда из рабочих или колхозников, спрашивали у него мнение по поводу решения съезда, а он читал то, что было написано на листе, и таким образом, выражал мнение народа. А в перестройку в кадре появились другие люди, которых раньше никогда не снимали, да и говорить они не умели. Их спросишь о чем-то, а они замыкаются. А тут вдруг у народа открылся источник мыслей, источник предложений, и эти люди говорили столь интересно, ярко и образно, что это, конечно же, пошло на экран, в том числе и программы «Время». Эти люди были как раз отражением тех изменений, которые проходили в то время в обществе.

В 1985 году мне даже удалось выпросить у министра путей сообщения СССР Николая Конарева железнодорожный вагон для выездной редакции программы «Время» — это был вагон правительства, в котором в 70-х встречались Брежнев и президент США Форд во Владивостоке, и на нем мы, проезжая через всю страну, делали сюжеты из самых разных точек в программу «Время»

Все же было на подъеме в стране: появились надежды, новые мысли, новые подходы к управлению. В 1985 году мне даже удалось выпросить у министра путей сообщения СССР Николая Конарева железнодорожный вагон для выездной редакции программы «Время» — это был вагон правительства, в котором в 70-х встречались Брежнев и президент США Форд во Владивостоке, и на нем мы, проезжая через всю страну, делали сюжеты из самых разных точек в программу «Время». Прежде сюжеты из регионов таким способом были просто немыслимы в главной информационной программе, да и сейчас такого во «Времени» нет. Что вы сейчас видите в программе «Время»? Ну коронавирус — это само собой, а кроме него? Украина, американцы «лезут куда-то». Круг тем узкий, люди, которые присутствуют в сюжетах, всем знакомы, и это не очень интересно. А тогда в информационном вещании все расширялось — страну благодаря нашим поездкам начали узнавать по-новому, проблемы ставились по-новому, выдвигались на первый план те люди, которых раньше увольняли или запихивали куда подальше.

Я вспоминаю довольно большой сюжет (на целых шесть минут) из нашей вагонной поездки — про главного технолога завода, которая пошла поперек директора, нацеленного только на отчеты и выполнение плана, а не на развитие завода. У них просто война была, и вот именно такие люди стали выдвигаться на первый план. Вот что такое перестройка!

— Можно сказать, что «Время» не просто ставило проблемы (чего сейчас, кстати, практически нет в программе), но и сдвигало их с мертвой точки?

— Абсолютно точно. Тут я могу вспомнить пример, связанный с землетрясением в Армении в конце 1988 года. В разрушенный Спитак я прилетел с председателем Совета министров СССР Николаем Рыжковым, который ранее провел выездное заседание Политбюро в Ереване.

После заседания мы поначалу поехали в тоже разрушенный Ленинакан (ныне Гюмри), и ехать было непросто — встречный поток был очень интенсивный, и на всех машинах наверху был какой-то груз. Рыжков поинтересовался — что это на машинах? Ему ответили, что люди вывозят скарб, а на самом деле это были трупы погибших — их собирали по частям и клали на машину. На окраине Ленинакана был универмаг венгерской постройки, который просто сложился. В момент землетрясения там было много людей, потому что давали дефицитный товар, и мы увидели какую-то бутербродную картину: плита, потом люди, плита, потом снова люди. И наш «Икарус» остановился там.

Именно у универмага Рыжков увидел, что такое эта трагедия — над ним вниз головой висела женщина на крюке, она была в платке, который был полон мозгов и крови. Рыжков перепугался, а те, кто рядом откапывал руины, увидели, что это Рыжков, кинулись к нему, стали кричать: «Дай трактор! Дай пилы!» — ведь арматуру нечем было распилить, чтобы добраться до людей.

Когда мы вернулись в Ереван, я сделал репортаж, перегнал его, но в Москве дежурный редактор говорит: «Это не может пойти, мы не можем пугать людей! Давай сегодня дадим все в тексте, а завтра снимешь что-то приличное». На что я ответил: «Если ты не дашь, то тебя завтра выкинут с работы пинком!» Он спрашивает: «Почему выкинут?» — «А потому что есть распоряжение Рыжкова!» А «добра»-то этого не было — я все взял на себя, и этот материал прошел. И благо, что он прошел, потому что на следующий день и через два дня в Армению полетели самолеты из самых разных стран со спасателями, оборудованием, собаками — мир понял масштаб беды, зашевелился.

Если бы мы не выпустили сюжет и спустили все на тормозах, как это делала программа «Время» раньше, я даже не знаю, чтобы было бы. Не уверен, что удалось бы спасти эти тысячи людей. Конечно, я много на себя беру, когда говорю такие вещи, но я говорю не про себя, а про телевидение, которое позволило миру увидеть эту правду, этот ужас. Конечно, телевидение тогда очень многое решало. И мы были уверены, что должны работать именно так, а не иначе.

Через два дня в Армению полетели самолеты из самых разных стран со спасателями, оборудованием, собаками — мир понял масштаб беды, зашевелился

А на сегодняшний день, несмотря на запутанность разной информации, многим все ясно, в том числе расстановка сил в мире. И когда мне что-то говорят с экрана о нашей стране, я знаю, что это все вранье, потому что люди собираются и обмениваются мнениями, как собирались при Брежневе на кухне. В перестройку особенно развивалась именно гражданственность, чувство принадлежности к этой стране, к ее людям.

Правда, мы с коллегами были очень доверчивы, даже слишком доверчивы. Только потом выяснилось, что пока мы проявляли гражданственность, за нашей спиной очень многие воровали, приватизировали и выпускали ваучеры.

«Что эта поездка в Италию дает простому воронежскому мужику, который даже сахар в магазине не может купить?»

— Мы знаем, что Владимир Путин воспринимает телевидение как важный инструмент, с помощью которого он может руководить страной. А как воспринимал ТВ Горбачев? Как союзника в деле борьбы за демократическое, человечное общество?

— Бесспорно, Горбачев воспринимал нас как союзника и как инструмент продвижения своих идей, хотя эти идеи были его идеями лишь отчасти, и они были путаными. Но развязывание узлов, раскрепощение людей многое дало тогда власти, да и сам Горбачев многому учился у телевидения.

А то, что не стало цензуры и что у нас настоящая свобода слова, я понял в конце 1989 года, когда мы с группой «Времени» поехали с Горбачевым в Италию. Накануне его визита у меня случился перелом лодыжки, нога была в гипсе, и я хотел отказаться, но мне сказали, что все оформлено и мне надо ехать. В один из дней у меня была обида на Горбачева — испортилась погода, и в Милан после Рима он отправился не самолетом, а на поезде — ему дали подогретый спецвагон, а нас поместили в холодный, где мы спасались только итальянской граппой.

В Милане в одном из мест визита нам пришлось подниматься в гору, я устал и присел на бордюр, и вдруг идут навстречу улыбающийся Горбачев и премьер Италии Андреотти. Все вокруг кричат «Горби! Горби!», и, подойдя ко мне, Горбачев сказал: «Смотрите — вот наш корреспондент со сломанной ногой, но ведь поехал, осознавая важность нашего дела! Ну слушаю вас!» А меня взяло зло, и я спросил: «Вчера вас хорошо встречали в Ватикане, радостно встречали сейчас в Милане, а что эта поездка дает простому воронежскому мужику, который даже сахар в магазине не может купить, потому что его там нет?»

А это был прямой эфир, за спиной операторы, и я думаю: «Ну все, хана мне!» Конечно, объективности ради, я уже тогда собирался избираться народным депутатом России и не случайно сказал про воронежского мужика. Горбачев, почмокав, начал долго говорить о важности поездки и в конце сказал: «И, в отличие от вас, воронежский мужик меня понимает, а вам я делаю замечание!» — и пошел дальше по ступенькам.

То, что не стало цензуры и что у нас настоящая свобода слова, я понял в конце 1989 года, когда мы с группой «Времени» поехали с Горбачевым в Италию

Операторы сказали: «Ну все, тебя выкинут!», но выяснилось, что ничего мне не сделали. Вопрос и ответ Горбачева прошли в эфир «Времени», а фотокорреспондент ТАСС, который поднялся туда, где беседовали два руководителя, потом сказал мне: «Там Горбачев сказал, что, может, прав наш корреспондент и нам нужно сделать так, чтобы и наши, и ваши мужики получили то-то и то-то?» И в этот момент я понял, что свобода слова есть по-настоящему. Потому что до меня никто так не хамил, грубо говоря, генеральному секретарю ЦК на ТВ.

«На заседании Политбюро начали орать: «Что он себе позволяет?»

— В ноябре 1989 года вы с Эдуардом Сагалаевым стали вести по воскресеньям еженедельную аналитическую программу «Семь дней» — впервые на нашем ТВ. Как и многие программы того времени, она поднимала острые темы, однако более зубастый «Взгляд» закрыли лишь через год, а вас — уже в марте 1990-го. Почему?

— Зимой 1990-го в Баку после антиармянских погромов ввели войска, и поскольку у меня не было никакого цензора, и никто не знал, о чем я собираюсь говорить, я задался в программе вопросом: «Почему только сейчас в Баку ввели войска, а не вводили тогда, когда в республике впервые начали резать армян и началась карабахская история? Почему все это случилось, как только погромы стали угрожать верховной власти?»

Это был первый момент, которым были недовольны наверху, а вторая претензия касалась сюжета «Семи дней» о том, что рабочие-коммунисты одного крупнейшего сибирского завода отказались платить партийные взносы до тех пор, пока что-то не изменится в партии и в Политбюро. И второй момент оказался более серьезным. Программа вышла в воскресенье, а во вторник прошло заседание Политбюро, на котором стали орать — в частности, Александра Бирюкова: «Что он себе позволяет?» — и прочее, и приняли решение не закрыть нашу программу, а вернуть в воскресенье программу «Время».

— Как понимаю, это было решение Горбачева и Политбюро. Не удивило оно вас, ведь вы совсем недавно почувствовали свободу слова?

— Решение Политбюро меня не удивило, а отношению Горбачева я в этом плане еще как-то удивлялся, но, откровенно говоря, ему тоже не нравилось, когда какие-то вещи говорили с экрана напрямую. Но я не могу сказать, что как-то пострадал — я уже включился в кампанию по выборам народных депутатов России, и то, что меня «закрыли», было мне как-то даже на руку.

Это был удар, но не по мне, а по Сагалаеву как автору идеи программы. Но через месяц ему предложили вернуть программу в эфир — с условием, чтобы меня там не было. Я говорю: «Ну принимай предложение», а потом вдруг прочитал в «Аргументах и фактах» интервью Эдика о том, что он с коллегами посчитал, что без Тихомирова выходить неэтично.

Сагалаев с коллегами посчитал, что без Тихомирова выходить неэтично

— Почему в Кремле не хотели видеть вас как ведущего и обозревателя, хотя вы оставались корреспондентом, даже уже будучи депутатом?

— Я чувствовал себя очень свободно и любил самовыражаться — то, что я думал, то я и говорил.

Продолжение следует