«Многие из тех, кто ностальгирует по СССР, при здравом размышлении не хотят возвращения в эти времена»

«В России почти треть респондентов, называющих себя православными, заявляют, что сомневаются в существовании Бога»

— Эмиль Абрамович, считаете ли вы, что у нас на глазах происходит стирание культурной самобытности российского общества? Я имею в виду угасание традиций, растворение в западной культуре, разрушение института семьи. Если да, то что может дать этому обществу новый импульс к развитию? Новая идеология, новая религия?

— Какие-то культурные традиции в России, безусловно, угасают, как и во всяком другом обществе, но мы живем в эпоху очередного ренессанса традиционной культуры. К середине 1990-х годов во всем мире стал все заметнее проявляться «культурный парадокс глобализации», а именно: ее развитие усиливает противоположные процессы возвратного роста интереса к своей этнонациональной и религиозной идентичности. Если в 1990-е социологи и антропологи считали, что ренессанс традиционной культуры характерен лишь для стран-аутсайдеров, отстающих в социальном и экономическом развитии, то уже в начале 2000-х подобные процессы стали проявляться и в самых развитых государствах Европы и Америки. Немецкий исследователь Клаус Зегберс в 2019 году отмечал: «Во множестве стран люди активно начинают задумываться о том, что они именуют «политиками идентичности» — те видятся им более важными, чем экономическая политика».

Хочу подчеркнуть, глобализация повсеместно усилила стремление людей не просто к возрождению культурных традиций, а к демонстративной самобытности, противостоящей процессам культурной унификации. Ныне в большинстве стран мира люди не хотят «растворения», как вы выразились, своей традиционной культуры в чьей-либо чужой.

Примеры этнического и религиозного ренессанса проявились и в России. Исследования института социологии РАН, проводимые с 1990-х по настоящее время, показывают, что рост интереса к своей этничности демонстрируют все изучаемые группы в среде народов Северного Кавказа, Поволжья и Сибири. У русских этническое самосознание как в Советском Союзе, так и ныне проявлялось слабее, чем у других исследованных общностей, но именно в постсоветское время оно начало расти. В это же время среди русских православных людей наблюдался самый интенсивный в России рост доли людей, называющих себя верующими. Это прежде всего результат компенсации тех ограничений, которые испытывали верующие в советское время.

При этом государственный атеизм в СССР оказал на православных большее влияние, чем на представителей второй крупнейшей религии — ислама, уровень религиозности которых и в советское время был намного выше, чем у православных. По крайней мере, в конце 80-х годов, когда в Советском Союзе впервые стали проводить социологические замеры религиозности, у мусульман республик Поволжья она оказалась на уровне 60—70%, а у мусульман Северного Кавказ и того выше — превышала 90%. У православных же во всех регионах России уровень религиозности тогда составлял чуть более 30% от числа опрошенных. Зато ныне доля людей, называющих себя православными, превышает две трети, почти как у мусульман в Татарстане.

Форсированный рост религиозности приводит лишь к внешнему, поверхностному ее освоению. Так, в России, Болгарии и Сербии преобладают не прихожане церквей, а «захожане», изредка туда заглядывающие

Но религиозность религиозности рознь. Сравнительные исследования религиозности в странах бывшего социалистического лагеря, проведенные в 2016 году известной социологической службой Pew Research Center, показали две важные особенности. Во-первых, в годы «строительства социализма» в странах с преобладанием православного населения (в СССР, Болгарии и Югославии) государственный атеизм был сильнее и религия подавлялась больше, чем в католических странах — в Польше, Венгрии, Чехословакии. Во-вторых, в 1990-е годы, когда все государственные ограничения на религиозную жизнь были сняты, более того, во всех названных странах власти стали заигрывать с церковью, наметились две разные тенденции. В православных странах был отмечен бурный рост религиозности, точнее, рост доли людей, которые стали называть себя православными (в России до 71%, в Болгарии — 75%, в Сербии — 78%), тогда как в католических странах проявился некоторый спад доли лиц, именующих себя верующими, например, в Польше с 96% в 1991 году до 87% в 2015-м, а в Венгрии за тот же период — с 63% до 58%.

Вместе с тем это исследование показало, что форсированный рост религиозности приводит лишь к внешнему, поверхностному ее освоению. Так, в России, Болгарии и Сербии преобладают не прихожане церквей, а «захожане», изредка туда заглядывающие. Здесь доля людей, посещающих церковь не менее раза в неделю, устойчиво держится на уровне 5—6%, тогда как в странах, в которых религиозная жизнь не подавлялась в недавнем прошлом так драматично, как в названных странах, эта доля в разы выше: в католической Венгрии вдвое (12%), в православной Греции — втрое (17%), а в Польше — в 8—9 раз (45%).

В странах форсированного роста религиозности, включая Россию, менее 10% респондентов знакомы с содержанием Библии и Евангелия. В России же почти треть респондентов, называющих себя православными, заявляет, что сомневается в существовании Бога. Это проявление так называемой «номинальной религиозности» как моды или как формы демонстрации своей самобытности. В этом отношении знаменитое высказывание Александра Лукашенко: «Я православный атеист» — не выглядит чем-то курьезным, напротив, это типичное проявление той самой номинальной религиозности.

«За возрождение СССР выступают те же, кто настаивает на ограничении миграции из Средней Азии и с Кавказа!»

— Номинальная религиозность может влиять на изменение стереотипов социального поведения, например, стимулировать рост рождаемости?

— Мировой опыт показывает, что реальная религиозность существенно влияет на рост рождаемости. Например, в Боснии, где православные храмы являются одним из основных центров сплочения православного меньшинства этой страны, оно демонстрирует высокий уровень реальной, не показной, религиозности, и рождаемость у местных сербских женщин, а также среднее число детей на сербскую православную семью выше, чем у боснийских мусульман.

Но в России совсем другая ситуация. За период между последними российскими переписями (2002—2010 годы) рост номинальной религиозности был очень высоким, а рождаемость у русских женщин в фертильном возрасте в этот период продолжала сокращаться. В то время как у женщин из этнических общностей, связанных с исламом (например, у балкарок и ингушек) или буддизмом (тувинок), она выросла.

Хочу отметить, что помимо номинальной религиозности можно говорить и о номинальной, сугубо показной традиционности. Я говорю не только о бытовом традиционализме, примеров которому не счесть, но и о культурно-политическом, прежде всего о возвращении к традиционным стереотипам советского массового сознания и ностальгии по СССР у современных россиян.

Помимо номинальной религиозности можно говорить и о номинальной, сугубо показной традиционности. Я говорю не только о бытовом традиционализме, примеров которому не счесть, но и о культурно-политическом, прежде всего о возвращении к традиционным стереотипам советского массового сознания и ностальгии по СССР у современных россиян

Понятно, что ностальгия по прошлому — естественный процесс у пожилых людей. Ностальгические воспоминания о временах «строительства коммунизма» тоже понятны в эпоху исторических перемен и трудной адаптации к новым экономическим и социальным условиям, поэтому во всех бывших постсоциалистических странах есть часть населения, которая ностальгирует по временам бесплатной медицины и образования, дешевых коммунальных услуг и гарантированной работы. Однако везде (подчеркиваю, во всех постсоциалистических странах) эта группа составляет абсолютное меньшинство, во всяком случае, нигде она не вырастала так значительно, как в современной России.

Не буду сравнивать Россию с теми странами бывшего соцлагеря, которые стали членами НАТО и ЕС, а сравню ее с Сербией, нейтральным и дружественным России государством. Она больше других похожа на Россию, поскольку у сербов, как и у русских, есть болезненное восприятие распада большой страны. Сербы в Югославии, как русские в СССР, представляли собой этническое большинство. Однако доля желающих вернуться во времена Югославии составляет среди сербов не более 15%, тогда как о готовности проголосовать за вступление республики в ЕС, если бы референдум прошел завтра, заявили 52% сербов, опрошенных службой Гэллапа в январе 2018 года. В этом же году «Левада-центр» проводил в России опрос, который показал, что 66% россиян хотели бы возвращения СССР. Это намного больше, чем по опросам 1990-х годов. Чем же обусловлен рост ностальгии по советским временам с тех пор?

На мой взгляд, все это результат конструирования мифа не только об идеальном Советском Союзе, но и о самой ностальгии по нему. При здравом размышлении многие из тех, кто поддерживает эту идею, вовсе не хотели бы возвращения в СССР. Поэтому за возрождение Советского Союза выступают, например, те же люди, которые настаивают на ограничении миграции из государств Средней Азии и Кавказа и введении жесткого межгосударственного, визового режима с ними! О советском коллективизме мечтают люди, демонстрирующие все признаки дистиллированного индивидуализма. С начала 2000-х годов, когда распад СССР был официально объявлен «величайшей геополитической катастрофой», государственная система информации сформировала и все активнее эксплуатирует миф о ностальгии по СССР. Он конструировался за счет того, что в контролируемой государством прессе, на телевидении (а сейчас уже и в интернете) постепенно угасала информация не только о принудительной коллективизации, ГУЛАГе и этнических чистках, но и о рутине советской повседневной жизни: об очередях, тотальном дефиците, более высокой, чем ныне, смертности населения и более низкой продолжительности жизни.

Понятно, что обсуждается миф, подавляющее большинство россиян понимает, что реальное возвращение в Советский Союз ныне невозможно иначе, чем через многочисленные войны с независимыми государствами, у которых главный национальный праздник — День независимости. Даже микромодель прежнего государства в виде реального союзного государства Россия — Белоруссия не очень-то получается.

Зачем же нужна идеализация СССР? На мой взгляд, эксплуатация этого мифа используется в качестве одной из рукотворных «духовных скреп», с помощью которой современные властные элиты хотят сплотить российское общество. Что из этого получается? Даже при нынешнем высоком уровне поддержки цели «назад в СССР» растет и доля опрошенных, которые решительно выступают против возвращения в прошлое. В опросе 2018 года их было больше, чем когда-либо раньше — 25% (рост за счет уменьшения количества не определившихся с ответом).

Четверть населения — это много, это свидетельство идейной поляризации общества. Понятно, что среди противников советской реставрации отнюдь не только либералы. В этом ряду немалая часть духовенства, в том числе и православного, критикует советскую эпоху за воинствующий атеизм, разрушение церквей и церковной жизни; миллионы потомков людей, подвергшихся сталинским репрессиям; представители народов, переживших депортации; да и просто разумные люди, желающие блага своей стране и выступающие против повторения советского эксперимента. Многие из них возмущены массовым информационным манипулированием умами и памятью своих сограждан, зараженных мифологией повторной советизации.

За возрождение Советского Союза выступают, например, те же люди, которые настаивают на ограничении миграции из государств Средней Азии и Кавказа и введении жесткого межгосударственного, визового режима с ними!

«Готовность подчиниться манипуляции — следствие патернализма»

— Но ведь не только государство манипулирует человеком, есть немало частных лиц и организаций, которые пытаются навязать ему свои идеи и установки, заставить служить своим интересам или просто выманивают деньги. Как защититься от этого? Что здесь зависит от рядового человека?

— Кто ж с этим станет спорить, когда известны тысячи обманутых, вкладчиков, пайщиков, дольщиков. Да что там считать тысячами, когда были обмануты миллионы людей, пытавшихся по телевизору заряжать воду для лечения от всех болезней или лечиться сеансами всесоюзного гипноза. Но эта проблема понятна, и пути ее решения очевидны.

Защита человека от частных манипуляторов зависит прежде всего от двух факторов. Во-первых, от роста опыта и знаний человека, и тут мы можем гордиться собой как россиянами, которые входят в лидирующую группу обществ мира по скорости и масштабам освоения интернета, а также правовых и экономических знаний. Во-вторых, она связана с тем, насколько успешно российские власти учатся защищать граждан от жуликов-манипуляторов, в том числе перенимая мировой опыт. Так, система государственного страхования вкладов существует более чем в ста странах мира, впервые она появилась в США в 1933 году, после Великой депрессии, а в России — спустя 70 лет, только в 2003 году. Внедрение этой новации во много раз уменьшило проблему обманутых вкладчиков, не приводя к утрате национальной самобытности. Есть позитивные перемены в защите российских граждан от частных манипуляторов и в ряде других экономических сфер, а также при использовании общественного телевидения. Сегодня на федеральные каналы, скорее всего, не допустят частника для внушения миллионам телезрителей пользы от мысленно заряженной им воды. Другое дело — внушение любителям политических телешоу подозрительности к нашим украинским «партнерам»: это занятие вот уже несколько лет поощряется на телевидении.

Государство обязано защитить своих граждан от частных манипуляторов и многое может сделать в этой связи, а вот кто защитит граждан от манипуляции со стороны государства? Ответ на это известен уже несколько веков и кроется в понятии «гражданское общество». Это горизонтальное, сетевое объединение граждан, способное уравновешивать и контролировать вертикаль власти. При этом я уверен, что гражданское общество не враг государству (властным отношениям), как полагают анархисты и некоторые анархиствующие либералы, а важная часть единой политической системы, если она основана на демократии. Именно гражданское общество способно скреплять, сшивать собой многоэтническую гражданскую нацию.

В XX веке множество мыслителей уточняли и дополняли концепцию гражданского общества, но тогда же стало ясно, что помимо реального гражданского общества может появляться и номинальное, а тогда и демократия становится номинальной или имитационной и лишь прикрывается именем народа, общества, нации. Идея ведущей роли российского народа в политической системе, народного суверенитета включена в действующую Конституцию России, и я не сомневаюсь, что при нынешней корректировке Основного закона принцип «Народ — источник власти» сохранится… в тексте, а вот как он будет проявляться в жизни?

Сегодня на федеральные каналы, скорее всего, не допустят частника для внушения миллионам телезрителей пользы от мысленно заряженной им воды. Другое дело— внушение любителям политических телешоу подозрительности к нашим украинским «партнерам»: это занятие вот уже несколько лет поощряется на телевидении

Социологические опросы, проводившиеся в 1990-х годах, показывали, что более 60% опрошенных устойчиво отмечали, что они «не оказывают какого-либо влияния на политическую и экономическую жизнь в стране или регионе», а в 2000-е доля таких людей только возросла, достигая в отдельные годы 87%. Это свидетельство ослабления народного суверенитета и его формального характера. Да и о гражданском обществе в России можно говорить всего лишь как об островках, фрагментах отдельных гражданских институтов, а не о целостной системе, способной выступать в качестве баланса для вертикали власти.

Гражданское общество трудно формируется в России еще и в силу так называемой атомизации общества, то есть высокой его разобщенности, сильных проявлений взаимного горизонтального недоверия.

— В вашей статье «Общество без традиций перед вызовами современности» вы пишете: «В нашей стране сложились уникальные возможности для манипуляции массовым сознанием и конструирования практически любых настроений». А каким образом защитить сознание россиян от манипуляций извне?

— У нас со смехом относятся к заявлениям представителей американской Демократической партии о том, что это Россия привела Дональда Трампа на пост президента США. Я думаю, что с такими же чувствами стоит отнестись и к симметрично похожему мифу о могущественном влиянии наших «западных партнеров» на внутреннюю политику России. В чем реальные угрозы внешнего манипулирования россиянами? Что те, кого считают прозападной оппозицией, имеют мощные партии? Разве в их руках федеральные каналы телевидения и думская трибуна?

Государственное сплочение народа страхом перед образом врага — самая древняя форма консолидации, и эта консолидация работает в России. Ныне происков и козней «западных партнеров» боятся больше, чем раньше боялись тех, кого открыто называли врагами. Но каковы следствия такой негативной консолидации? Образы внешнего врага зачастую превращаются во врагов внутренних. С 2014 года в российском общественном мнении растет недоверие к украинцам, а ведь это третья по численности общность в национальном составе населения РФ.

В той моей статье, которую вы упомянули, речь шла о внутренних факторах манипуляции массовым сознанием, и возможности такой манипуляции действительно безграничны не только в силу всемогущества государства, не ограниченного противовесами гражданского общества, но и в силу еще двух отмеченных мной обстоятельств. Во-первых, атомизации социума, о которой я уже сказал. Во-вторых, готовность подчиниться манипуляции является следствием патернализма. Люди, приученные к мысли, что от них ничего не зависит, очень склонны к патернализму, о котором писал еще великий Николай Некрасов: «Вот приедет барин — барин нас рассудит». Впрочем, сейчас больше доверяют не барину, а верховному вождю — отцу народа, как бы он ни назывался: туркменбаши, елбасы, батька и др.

«Более 200 народов Индии могут быть названы единой гражданской нацией в большей мере, чем примерно такое же количество народов России»

— А что связывает народ в одно целое в западных странах?

— Такие безбрежно широкие понятия, как Запад и Восток, на мой взгляд, не информативны и все больше теряют смысл, поэтому я выскажусь об общих тенденциях гражданской сплоченности на примере Индии, а вы уж сами решите, стоит ли эту страну причислять к Западу или Востоку.

На мой взгляд, более 200 народов Индии в большей мере могут быть названы единой гражданской нацией, чем примерно такое же количество народов России

В 1931 году Уинстон Черчилль писал: «Индия — это не страна, а географический термин. Называть Индию «нацией» — все равно что называть «нацией» экватор». Прошло время, и к 2019 году Индия в десятке крупнейших экономик мира, впереди Франции, и, занимая 6-е место, вполне способна потеснить Великобританию с ее 5-го места. Россия в эту десятку не входит, занимая лишь 12-е место.

Индия в своем развитии использует тот же ресурс, который привел к экономическому успеху Китай, — огромную массу дешевой рабочей силы, но, в отличие от КНР, направляет свой безграничный демографический потенциал не только в конвейерную индустрию, но и в постиндустриальные информационные технологии, находясь на втором месте в мире (после США) по числу занятых в сфере IT. Итак, Индия с момента обретения независимости в 1947 году сумела доказать как страна свою экономическую и политическую состоятельность, сохраняя и преодолевая при этом множество проблем. Но является ли население Индии единой этнополитической общностью?

В Индии проживают 1,3 млрд человек, разделенных религиозными, этническими, а в каких-то сферах все еще и кастовыми границами. Однако, на мой взгляд, более 200 народов Индии в большей мере могут быть названы единой гражданской нацией, чем примерно такое же количество народов России. Начну с простейшего — отсутствия в РФ устоявшегося самоназвания для единой общности. К слову «россияне» ныне с сомнением относится немалая часть русских людей, считающих, что оно для них унизительно, а большинство татар или якутов, проживающих в республиках, получивших название от имени их этноса, вряд ли назовут себя русскими. В Индии же с XIII века утвердилось одно название для жителей — индийцы, где мужчина — индиец, а женщина — индианка. Слово «индус» определяет принадлежность человека к одной из религий — крупнейшей из шести основных.

Еще важнее то, что именно Индия получила признание как крупнейшая демократия мира, а условия реальной политической конкуренции приводят к тому, что большинство жителей обретают достоинство граждан, уверенных, что от их воли действительно многое зависит, что они формируют национальные интересы, что они и есть нация. Более 70 лет Индия и ее жители накапливают уникальный опыт участия в выборах законодательных органов власти на разных уровнях федерации, штатов и поселений. И все же ключевым звеном в формировании индийского гражданского общества выступает местное самоуправление, прежде всего сельское самоуправление — Панчаяти Радж, которое соединяет опыт современной правовой системы с национальными традициями самоуправления, восходящими к советам старейшин и сложившимися в индийских деревнях много веков назад. Именно на этом уровне общественная активность граждан проявляется практически ежедневно, а не раз в четыре года, когда избирателя зовут на выборы в федеральный парламент.

Можно сказать, что Индия в чем-то осуществляет мечту Александра Солженицына, предложенную в 2006 году для обустройства России: «Здоровое демократическое устройство может терпеливо вырасти только снизу, от локальных объединений местного значения — и поступенчатой связи друг с другом».

Поэтапному развитию гражданского общества и демократии просто нет альтернативы, но в России это движение не может начаться с сельской общины. Почти 9/10 всех институтов гражданского общества в России сосредоточены в городах-миллионерах

— В России такой путь возможен?

— Думаю, что поэтапному развитию гражданского общества и демократии просто нет альтернативы, но в России это движение не может начаться с сельской общины. В Индии почти 70% населения живут в сельской местности, а Россия — одна из крупнейших городских стран мира, у нас почти 75% городского населения, и то, что Солженицын назвал «локальными объединениями местного значения», активнее всего развивается в городах, прежде всего в крупнейших. Почти 9/10 всех институтов гражданского общества сосредоточены в городах-миллионерах.

В рамках руководимого мной исследовательского проекта о совершенствовании национальной политики в крупнейших городах мы исследовали проявления традиционных неформальных отношений в трех городах — в Ростове, Уфе и Перми. И оказалось, что в каждом из них в той или иной мере сохраняются свои традиции горизонтальной коллективности, которые могут быть использованы при формировании целостных сетевых гражданских обществ.