«Доцент Соколов всех обманул» — о комплексе Пигмалиона у питерского расчленителя

«Наполеон тут совершенно ни при чем»

Довольно непросто найти интонацию, чтобы подступиться к смысловому полю ужасной трагедии в Санкт-Петербурге. Тем более информации по этому делу сейчас так много, что она попадает к читателю просто с попутным ветром. Высказались уже даже ленивые, и, казалось бы, зачем еще?

Эта статья тоже написалась и сложилась не сразу, и, если честно, не совсем по моей воле. Дело в том, что в течение последних нескольких дней я получила несколько вопросов от своих знакомых и от читателей, кроме того, с коллегами мы вдруг тоже вышли на обсуждение тех же самых проблем. Это при том, что я не выставила на тему убийства и расчленения аспирантки ни одного поста, не перепостила ни одной статьи.

Наши разговоры со знакомыми и незнакомыми касались не столько самого дела бывшего доцента Соколова, сколько вопроса, волнующего сейчас многих, интересующихся современными достижениями психологии и лингвистики. Можно ли по речевому поведению другого человека понять, что ты или твои близкие в опасности. Неуклонно растущий уровень стресса и агрессии современного общества спровоцировали интерес к теме общения с абьюзерами, токсичными людьми (не люблю это выражение, но разберемся с этим в другом месте), людьми без эмпатии, просто прожженными эгоистами. Можно ли не участвовать в обреченных отношениях, распознав финал по первым звоночкам-словечкам? Есть ли способы речевой обороны? Можно ли эффективно предугадывать и предотвращать трагедии?

Вопросы возникли, но отвечать на них я собиралась, отойдя от контекста, их породившего. И только сев писать, поняла, что именно история доцента Соколова является одной из лучших иллюстраций и собственно ответом на вопрос. Все дело в Наполеоне. Точнее — как раз в том, что Наполеон тут совершенно ни при чем. Доцент Соколов всех нас обманул.

«Реконструкторы истории разом стали сумасшедшими эскапистами, ряжеными»

Нет сомнений в том, что громкое дело привлекло внимание не только жуткими деталями самого преступления, но и театральностью антуража. Невозможно пройти мимо всех этих мундиров, балов, «вив ля Франс» и кровавой драмы за кадром. А яркое, громкое, парадно-мундирное, костюмное, в свою очередь, всегда с большой легкостью порождает то, что Ф. Бэкон называл «идолами театра»: некритическое усвоение ложных воззрений, потому что это авторитетно, очевидно, все так говорят. За ширмой театральности можно спрятать что угодно и кого угодно. И вот уже ведущие журналисты пишут один за другим что-то вроде: «Причиной было то, что спятивший с ума самец считал, что никакая женщина не может уйти от него, не испортив его имидж. Он же сир! Он же Наполеон» (Юлия Латынина для «Новой газеты»).

Судя по публикациям, вся масса идола театра в этот раз обрушилась на реконструкторов истории, которые все вдруг разом стали сумасшедшими эскапистами, ряжеными, — мол, увлечение это граничит с психическим отклонением и у каждого второго комплекс Наполеона. Что, конечно, сущая ерунда и очередная охота на ведьм. Того и гляди, шапки для бани в форме знаменитой наполеоновской треуголки запретят.

Фигура Наполеона действительно очень удобна еще со времен Достоевского для того, чтобы задаваться вопросами вроде «Тварь ли я дрожащая или право имею?». Только вопрос в данном случае поставлен не совсем верно. Не о том вопрос.

Увы, даже профессиональные филологи регулярно попадают в ловушки речи и лишь постфактум могут увидеть проблему целиком. И, возвращаясь к нашему вопросу о речевой обороне, надо сказать, что первоочередная сложность в работе с речевыми симптомами каких бы то ни было отклонений — это отбор этих самых симптомов, а чтобы определиться, что мы ищем, необходимо понять, с кем на самом деле имеем дело. Люди тем временем носят маски, а идолы театра ведут нас не туда. Просматривая материалы дела Соколова, я первым делом подумала именно о том, как далеки друг от друга маска Наполеона и то, что было под ней на самом деле.

Мы все глядим в Пигмалионы?

Действительно, простой мысленный эксперимент — и французский император легко заменяется в этой истории на любую другую историческую и не очень историческую фигуру, на экспонат в энтомологической коллекции, на засушенный лист в гербарии, картину фламандского живописца и на что угодно вообще. Соколов мог заниматься хоть наноматериалами, хоть поэзией Марины Цветаевой, только фото на порталах были бы не столь яркими, а в остальном... Доцент здесь так же может быть с легкостью заменен на представителя таких профессий, как врач, психотерапевт, тренер, репетитор-коуч, пиарщик, создатель личных брендов, писатель (но только известный и желательно сидящий в жюри какой-нибудь престижной литературной премии) и т. п. Иначе говоря, он мог бы быть представителем любой социально ориентированной профессии, но обязательная составляющая — это иметь в этой области определенный вес (ну или уметь создавать видимость наличия влияния — тоже на первое время подойдет).

В век торжества информационных технологий и необходимости подавать себя в готовом отлакированном товарном виде Наполеон с его идеей власти и грубой военной силы проигрывает искусному создателю фантомов и прекрасных образов Пигмалиону. А сюжет здесь именно пигмалионовский, только пошедший по самому худшему из возможных сценариев.

Мы знаем из мифов Древней Греции скульптора Пигмалиона, который поклонялся богине любви Афродите, но встретить свою любовь среди земных женщин так и не смог. Все они для него были недостаточно идеальны. В итоге он изваял из мрамора Галатею, полюбил ее, а богиня любви, услышав молитвы скульптура, вдохнула в статую душу. После чего у Пигмалиона и Галатеи родились дети и жизнь наладилась. Но это миф.

На правду больше похож сюжет Бернарда Шоу: профессор Хиггинс из пьесы «Пигмалион» сталкивается с неожиданными для себя трудностями, пока воспитывает из малограмотной цветочницы Элизы Дулиттл настоящую английскую леди. Девушка в один прекрасный момент выходит из подчинения, обретает голос. В пьесе есть ряд эпизодов, когда она с легкостью могла бы превратиться в детектив, если бы только ее автор ставил себе другие задачи. Прочитайте внимательно пятое действие, если любопытно. Элиза боится быть снова вышвырнутой на улицу и шантажирует Хиггинса — угрожая, что передаст его методики конкурентам. Чем не мотив для убийства? Конечно, это же Шоу, это же любимый всеми нами Хиггинс и великая Одри Хепберн в роли Элизы. Но как известно, в хорошей литературе ничего не бывает просто так. Желание создавать кукол из людей — взрывоопасное занятие, осторожно намекает классик английской драматургии. Ибо где она, та граница между естественным и социально одобряемым желанием положительно повлиять на близких и менторским управлением, а порой и маниакальным желанием сделать из человека управляемую марионетку? Ведь часто это желание подается под видимостью желания блага.

Так что реконструкторы истории вместе с Наполеоном могут выдохнуть. Тут совершенно другой случай. Но какая удачная маска!

«Проблема в том, что нашему российскому общению в принципе свойственны иерархичность и патернализм»

Возвращаюсь к вопросу о том, можно ли прогнозировать дальнейшие проблемы в общении с человеком по его речи.

Раз уж начали с синдрома Пигмалиона, им и закончим. Самые главные речевые маркеры патологической тяги играть в людей, конструировать их судьбы согласно своей воле, а не свободному выбору и не испытывать при этом никаких моральных терзаний — это в первую очередь маркеры патернализма в речи. Демонстрация заботы и превосходства, снисхождения и едва различимого, а иногда и прекрасно различимого презрения, ибо, снова выражаясь словами классика, «женщина, подающая мужчине туфли, — отвратительное зрелище». И речь не только о любовных отношениях, но и о дружбе и отношениях на работе, в семье.

Условно говоря, если кто-то настойчиво пытается держать за ручку, покровительствовать, поучать, словно из лучших побуждений, просит поменять что-то в облике, речи, поведении, планах и при этом бомбардирует любовью, отделяя и противопоставляя другим: говорит, что вы лучше других, умнее, краше и т. д. Осторожно, это может быть совсем не то, о чем вы подумали! Возможно, вас не полюбили, а увидели податливую глину для будущей поделки.

Проблема только в том, что нашему российскому общению в принципе свойственны иерархичность и патернализм, инфантилизация тех, кем управляешь, навязчивые советы, которые мы воспринимаем чаще как должное.

Как-то на занятии со студентами-иностранцами нам в тексте попалась такая фраза: «Ну я побежала, подруга, мне еще мужа надо кормить».

— Муж болеет? Сам не может поесть? — поинтересовались мои студенты.

«Мы просто так говорим», — хочется ответить в таких случаях, но это не совсем так.

Патернализм в речи выполняет свои функции. Например, поддерживает иерархию. Электрика в офисе называют Славиком, а менеджера по продажам Анатолием или даже Анатолием Сергеевичем. При этом Славик и Анатолий Сергеевич — ровесники, им по тридцать лет, у обоих высшее образование, но один ходит на работу в синем комбинезоне, а другой — в белой рубашке. Ребята, мальчики, девочки, которые совсем не мальчики и не девочки.

Таких примеров масса: так мы выстраиваем отношения, отделяем своих от чужих, показываем расположение или дистанцию, демонстрируем власть и многое другое.

Как видите, ответить на вопрос не так легко. С одной стороны, да речевые черты есть. С другой стороны, не всегда они на поверхности или трактуются однозначно. Мне, например, всегда смешно читать статьи вроде «Вычеркни токсичных людей из своей жизни». Вот этих, этих и тех еще!

Но подготовиться к токсичным собеседникам на самом деле можно. И необязательно для этого оканчивать филфак или отделение психологии. Можно просто читать. Например, по теме Пигмалионов-манипуляторов, покорных Галатей, невыросших детей, Галатей-манипуляторов (есть ведь и такие), кроме названной пьесы Шоу, есть, например, замечательные современные романы: «Крошки Цахес» Елены Чижовой, «Зеленый шатер» Людмилы Улицкой, «Камера обскура» Набокова. Максим Курочкин переосмыслил пьесу Бернарда Шоу в современном ключе, создав ремейк «Имаго». О Наполеоне тоже можно почитать, но это совсем другая история.