«Проблема борьбы с буллингом в том, что здесь сложно назначить крайнего»

«В Канаде психотерапия назначается всей семье, в которой подросток совершает правонарушения»

— Когда общество сталкивается со случаями агрессивного поведения подростков, оно предъявляет претензии и родителям, и школе, и психологам. Справедливы ли претензии к той же школе? И можно ли считать, что в России нет системы взаимодействия трех этих сторон?

— Такую систему создать сложно. Агрессия или насилие в школе — феномен комплексный, и работать нужно именно с этим феноменом. Понятно, что насилие не возникает сию секунду и подросток не может стать насильником в одну секунду. У этого феномена многофакторная составляющая, здесь есть влияние на поведение подростка как семейной ситуации, так и различных социальных институций. Я имею в виду, что на вызревание в подростке склонности к насилию влияет не только школа, но ранее и детский сад, а также улица, телевидение, так что решить проблему одним готовым способом невозможно.

Представьте себе, что ребенок растет в хорошей семье, где фактов насилия нет, но он выходит на улицу или приходит в ту же школу, и ему, например, предстоит так или иначе защитить себя, и пожалуйста — насилие уже возникает в драке, где подростки могут даже убить друг друга. Может ли та же школа свести этот феномен на нет? Нет, это нереально — у нее нет возможностей остановить то, что в подростке развивалось годами, поддерживалось гигантским количеством других процессов, а получается часто, что школа оказывается крайней. Но, с другой стороны, так же крайней можно назначить и семью. Ставить проблему, исходя из чьей-то ярко выраженной вины — семьи или школы, это неправильная позиция для работы с таким феноменом.

Нужно говорить о взаимодействии факторов, создающих феномен насилия, и о том, как через психологические службы можно работать с семьями, со школами, причем работать прицельно и комплексно — это точно даст пользу.

— И какой вы видите эту оптимальную систему по предотвращению тяжелых случаев и ситуаций в подростковой среде? Что делать, если на данный момент психологическая служба в школах, откровенно говоря, слабая?

— Здесь нужно исходить из возможностей школы. Но прежде всего нужно понимать, что ситуация насилия бывает разной. Одно дело, когда есть сильные конфликты в классе — тот же буллинг, или когда кого-то из учеников постоянно унижают, или когда учитель поддерживает унижение или вносит провоцирующую составляющую в этот процесс. Бывает ситуация, когда ученик всегда тихо сидел на последней парте, а потом он приносит в школу пистолет, ружье или гранату и всех взрывает и убивает.

Кроме того, мы должны понимать, что существуют подростковые особенности, то есть реакции группирования — это что-то вполне нормативное для подростков, но нужно знать, что в подростковом возрасте дебютируют и многие психические заболевания. Пример — та же самая шизофрения, для которой подростковый возраст — период ее расцвета, и она может проявляться не классическим психозом, а тем же насилием со взрывами, убийствами и нападениями.

«Для того чтобы увидеть ребенка или подростка с проблемами, нужна какая-то клиническая подготовка специалиста-психолога, но школьные психологи — это психологи-педагоги, у которых, по идее, не должно быть этой глубокой клинической подготовки, они не для этого учились». Фото pvsm.ru

И вот представим в этой ситуации школу — в ней работает чаще всего два-три психолога либо вообще нет психолога, а в школах учатся несколько сотен детей. Возникает вопрос — насколько психолог в состоянии оценить состояние каждого ребенка? Мало провести тестирование ребенка — нужно же отслеживать какую-то динамику в его поведении, то есть знать, как он себя чувствовал неделю назад или в определенный день недели. Конечно, важно проводить клиническую диагностику ребенка, но как ее выявить, если дети учатся в основном в обыкновенных школах? Для того чтобы увидеть ребенка или подростка с проблемами, нужна какая-то клиническая подготовка специалиста-психолога, но школьные психологи — это психологи-педагоги, у которых, по идее, не должно быть этой глубокой клинической подготовки, они не для этого учились. Клинические психологи у нас находятся в больницах, и отсюда возникают следующие ситуации — родителям школьные психологи говорят: «У вашего ребенка есть такая-то проблема — сходите к психиатру», но родители говорят: «Ни к какому психиатру мы не пойдем! Мы не считаем, что нашему ребенку это нужно!». И все — каких-то рычагов заставить родителей пойти к психиатру у психолога нет, да и на законодательном уровне таких рычагов тоже нет.

Но если все-таки психологи обнаружили нескольких детей, которые формируются как психопатоподобные, травят других детей, возникает вопрос — как их привести в состояние здорового контакта, чтобы они имели способность уважать, признавать, ценить жизнь другого человека? Работать с подростком, у которого есть асоциальные тенденции, очень сложно, даже психотерапевты занимаются с такими людьми годами — по пять, шесть и десять лет. А в случаях с хулиганами это еще сложнее — такие подростки вообще не мотивированы на подобную работу. Да, если они попадают в колонию, то в рамках режима посещение психолога или трудотерапия для них — это некая обязательность и они не могут это пропустить, но если этот хулиган кого-то третирует, зачем ему идти на терапию — он не страдает, а страдают от него. Как такого человека направить на исправление?

В Канаде существует практика, когда психотерапия назначается семьям, где подростки совершают правонарушения (не такие сильные правонарушения, по которым уже надо сажать в тюрьму, но что-то связанное с хулиганством), и это закон. У нас в России, к сожалению, нет такого законодательного положения — да, есть государственные центры по работе с семьей, есть социальные работники, которые занимаются такими семьями и могут направлять семьи в такие центры, но опять же — эта семья должна еще дойти до этого центра и должна периодически туда ходить. А как ее обязать это делать в нашей стране? Это практически невозможно.

Если же мы имеем только двух-трех психологов на всю школу, то получается, что они не знают, как работать со сложными подростками. Но школьный психолог должен провести диагностику, выявить зоны риска и непременно направить подростка куда-то дальше.

— То есть процесс выявления таких подростков шел бы быстрее, если бы в школе на тысячу детей работало десять психологов один лучше другого?

— Хотела бы привести пример одной московской гимназии, где работают несколько психологов, и все они специализированные — нейропсихологи, психотерапевты, психологи, которые занимаются тестированием и т. п. Десять психологов в школе — это хорошо, но при условии, что у них есть какая-то спецификация! Кроме того, если такой психолог в школе будет заниматься не уроками (как это часто бывает с нынешними психологами в школах при их нынешней нагрузке), а индивидуальным консультированием, он охватит больше детей. Сейчас при нагрузке психолога в школе он может охватить максимум 40 детей в неделю, а в школе может быть и тысяча детей — всех вести индивидуально просто невозможно! Я знаю, что психологи в ряде школ берутся и за сложные случаи и могут вести двух-трех сложных детей, но и это очень трудно при их сегодняшней нагрузке.

«Классный руководитель должен понять, в чем нуждаются дети, кто наиболее сложные дети класса, и дать поддержку для эмоционального развития этой группы именно как группы, класса, а не как индивидуальных людей, и это работа на установление связей, на связывание тех или иных детей друг с другом». Фото nios.ru

«От классного руководителя требуют много лишней формальной работы «на публику»

— Какую роль в профилактике насилия, буллинга и подобных вещей вы отводите классному руководителю?

— Классный руководитель — это тот человек, который курирует группу детей на протяжении ряда лет, а значит, его задача — эмоционально диагностировать детей, через контакт понять и распознать, что за группа этот класс и какую атмосферу они могут вместе создавать, как они могут взаимодействовать друг с другом. Классный руководитель должен понять, в чем нуждаются дети, кто наиболее сложные дети класса, и дать поддержку для эмоционального развития этой группы именно как группы, класса, а не как индивидуальных людей, и это работа на установление связей, на связывание тех или иных детей друг с другом.

Такая работа — это в каком-то смысле профилактика конфликтов, расколов, разломов сложного типа, и ребенок должен в ходе этой работы понять, что он может в любой момент обратиться к классному руководителю с жалобой или какой-то проблемой, и не просто в любой момент, а в самую первую очередь. Классный руководитель — это самый первый человек, который должен услышать и принять на себя первую информационную и эмоциональную волну и сориентировать, куда дальше направить ребенка (к тому же психологу, допустим), стоит ли говорить с родителями. Роль классного руководителя большая, но опять же — у нее есть потолок.

К сожалению, от классного руководителя сейчас очень много требуют — требуют, чтобы класс участвовал в соревнованиях, готовил стенгазету, то есть требуют слишком много работы на публику, а такая работа во многом лишняя. В таком случае, как говорят, происходит сдвиг мотива на цель. Для чего придумывают все эти спортивные соревнования? Для того чтобы класс сплотился. Но в результате получается, что соревнования или те же конкурсы — это самоцель, все устают, и работа в итоге является формальной и ненужной.

Чтобы дети могли сплотиться, им нужны какие-то более простые формы в небольших количествах, и отмечу, что эта форма должна рождаться в самом классе, а для этого учителю важно понять, какие дети находятся перед ним. Например, учитель чувствует, что он с детьми мог бы пойти в поход или поставить спектакль. При других формах, спущенных сверху, у учителя не остается ни сил, ни возможностей разглядеть учеников. А ведь классный руководитель должен в первую очередь помогать классу преодолевать сложности — как учебные, так и сложности нахождения вместе.

— Как должны строиться взаимоотношения родителей и педагогов, чтобы минимизировать насилие в классе?

— Родители — это более сложная тема. У любых родителей, которые отдают ребенка в школу, возникает следующее: когда ребенок живет в семье, его видят только родители, а когда он находится в школе, его видят еще и другие люди, то есть это определенная публичность, и родителя, таким образом, оценивают. Я имею в виду то, что про родителя могут подумать — хороший он или плохой, и это рождает большое количество таких чувств, как стыд и вина, и некоторые родители в силу этого не ходят на школьные собрания. Многие родители слышат на таких собраниях и про своих детей, и про чужих, и фактически тот же отец сравнивает с другими себя — насколько я хороший, насколько нет. И если у ребенка трудности, у родителя тоже может быть разная реакция — например, обвинять школу, не желать сотрудничать со школой, оскорблять учителей и так далее.

Какая форма сотрудничества педагога и родителей могла бы быть эффектной, сказать трудно, но это могли бы быть те же походы, чаепития, неформальные встречи, когда родители и педагог могли бы вместе что-то делать. Традиционные родительские собрания — это, конечно, удобно, потому что на них могут прийти учителя-предметники и что-то дополнительно рассказать — это некая встряска, и она нужна, но родители сложных учеников, получается, начинают жить от одной встряски к другой. Поэтому классному руководителю важно развивать другие формы контактов, развивать доверие с родителями, и этим самым педагог мог бы понять, что можно сказать родителям при всех, а что — индивидуально.

«Традиционные родительские собрания — это, конечно, удобно, потому что на них могут прийти учителя-предметники и что-то дополнительно рассказать — это некая встряска, и она нужна, но родители сложных учеников, получается, начинают жить от одной встряски к другой. Поэтому классному руководителю важно развивать другие формы контактов». Фото culture.ru

«Почему один ребенок причиняет боль другому? Потому что ему нужно передать свою боль куда-то в другое место»

— Нужно ли сложным подросткам подробно рассказывать о жутких случаях насилия, совершенных их сверстниками, чтобы они понимали, что ничем хорошим для них это не кончится?

— Все дети очень разные. Кому из детей правильнее рассказывать о последствиях употребления наркотиков? Тем, кто уже употребляет наркотики. Таких детей неплохо собрать в группы и повести в колонию, и там, в колонии, подростки, употреблявшие наркотики и теперь живущие в нечеловеческих условиях, по сути, «расскажут о будущем». А если ребенок не употребляет наркотики, то вести его туда не надо, потому что для него это будет романтизация употребления наркотиков.

Понимаете, надо чувствовать момент, когда нужно говорить о тяжелых случаях. Я одно время работала в судебной экспертизе и вспоминаю случай, когда две девушки и парень 15-16 лет убили взрослого мужчину, причем били его два дня. Когда одной из девушек говорили, что ее посадят в тюрьму, для нее это был уже признак того, что она крутая — крутая, потому что вокруг нее много полицейских, крутая, потому что ее отправят в тюрьму. Не всегда работают предупреждения и разного рода печальные истории на класс — с каждым подростком, который склонен к насилию, нужно разговаривать отдельно и говорить не столько о том, к чему может привести его насилие, а на более ранних этапах продвигать для него какие-то ценности. Скажем, говорить ему о том, что прекрасно, если мы вместе сможем что-то сделать, и если мы что-то вместе сделаем, то будет намного лучше, чем есть сейчас. Этого подростка нужно привлекать и притягивать к чему-то конструктивному.

Дети, которые совершают насилие, — это те дети, которые пострадали от насилия, и в этом смысле эти дети несчастны, они нуждаются в помощи. Почему один ребенок причиняет боль другому? Потому что он не может терпеть в себе свою боль, ему нужно передать ее куда-то в другое место, и пока больно другому, стало быть, не больно мне. Это формула некоего садистического способа. И это говорит о том, что эту боль невозможно в себе терпеть — она слишком сильная.

И если мы видим, что ребенок начинает вести себя как-то агрессивно, нужно его, может быть, не ругать, а раскрыть, вывести на разговор, узнать, что с ним происходит, почему ему трудно, в чем он нуждается, чего ему не хватает. В большинстве случаев таким детям не хватает заботы, тепла, внимания, уважения — элементарных вещей. Подросток в этом случае нуждается в каком-то признании, и мы должны ему в этом помочь. Почему тут важна психотерапевтическая работа? Потому что мы можем отнестись к такому человеку с пониманием и теплом — мы не согласны с тем, что он бьет других детей, но вместе с этим у нас есть предположение, что этому ребенку плохо, и я хочу предложить ему помощь, но для этого нужно, чтобы он рассказал, что с ним происходит, что его побуждает так делать.

— Как, на ваш взгляд, бороться с буллингом? Моральная травля для многих детей бывает хуже физических унижений.

— Как правило, ребенок, которого травят, имеет какие-то особенности, которые его отличают от большинства и делают его уязвимым и восприимчивым. И может так оказаться, что его ситуация в классе — это продолжение его семейной ситуации, то есть кто-то мог ему передать опыт этой уязвимости — например, маму травили в школе.

Подходить к решению такой проблемы нужно с двух сторон — нужно понимать, что «вклад» в буллинг несознаваемо вносит и сам третируемый, и есть часть детей, которая в это вовлекается, поэтому работать нужно с двумя полюсами.

Это означает, что ребенок, подвергающийся буллингу, обязательно нуждается в психотерапевтической работе, и это должна быть работа, которая направлена не просто на то, чтобы его поддержать или выразить ему сочувствие, а на то, чтобы выяснить, в какие моменты он уклоняется от того, чтобы защищать себя, выяснить, как проявляется его неуверенность, как он может себя чувствовать более цельным человеком и так далее. То есть это работа по реконструкции его формирующейся личности, и это работа не одного года.

«Подходить к решению такой проблемы нужно с двух сторон — нужно понимать, что «вклад» в буллинг несознаваемо вносит и сам третируемый, и есть часть детей, которая в это вовлекается, поэтому работать нужно с двумя полюсами». Фото ipne.ws

А что касается группы, которая устроила буллинг, то с ней тоже требуется проведение работы — те, кто нападают на ребенка, по сути, совершают нападение на что-то внутри себя, то есть в каждом насильнике живет еще и жертва. Но если ситуация буллинга уже сложилась, ее нужно просто остановить: перевести ребенка в другую школу или на домашнее обучение, а потом оказывать ему психотерапевтическую помощь. Насилие очень важно остановить, потому что если оставить его как есть, оно повернется уже на другого ребенка.

Буллинг не формируется внезапно — это длительный процесс, и тут важно подумать, а какую роль тут играет классный руководитель, что он делает, а что не делает, и что делают и не делают в этой ситуации родители и администрация школы. Буллинг — это не проблема отдельного ребенка и группы, которая его травит, это проблема всей школы.

— За рубежом есть программы противодействия буллингу, а у нас их нет. Может быть, каждой школе нужно просто вводить правило нулевой терпимости к буллингу?

— Конечно, неприятие буллинга должно быть и правилом, и позицией школы. Например, дети приходят в первый класс, учитель, собирая их всех, говорит важную вещь: если вы пришли сюда все вместе, то вы все вместе должны будете помогать друг другу, потому что вы нужны друг другу, и значит, важно, чтобы вы вместе уважали и ценили друг друга. Учитель должен сразу вносить в класс такого рода ценности! Если же он как-то резко ответил ученику, оскорбил его, но при этом транслирует ценность человечного общения, то ученики увидят, что слова педагога не имеют никакого смысла. И если это оскорбление допустимо учителю, то почему его нельзя использовать детям? Учителя, сами того не понимая, делают вклад в то, чтобы буллинг появился!

Я понимаю, что стрессовой ситуацию делает ЕГЭ, то, что от учителей постоянно чего-то требуют, — но тут же учителя начинают что-то требовать от детей, и причем в неуважительной манере. Но как мы можем говорить о профилактике буллинга, если в школе, на всех этажах процесса, отсутствует уважение или его не хватает? И вместе с тем этого уважения может не хватать детям в их семьях, и получается, что один феномен усиливает другой, а буллинг оказывается вишенкой на торте.