«Михалыч». Рассказ

• 1
  

Анатолий Михайлович вел уроки труда в школе. Он был большим, жизнерадостным мужиком за сорок, и для трудовика имел слишком даже опрятную внешность. У него было две пары очков. Одна — для работы — болталась в районе груди на текстильной резинке. Вторая, в тонкой оправе, была для чтения. Надев ее, Анатолий Михайлович преображался. Его лицо становилось печальным и светлым.

Читал Анатолий Михайлович часто, и всегда одну книгу. У него на столе, заложенный фантиком, лежал выцветший сборник Есенина. Он открывался чуть ли не каждую перемену. Однажды на День учителя трудовику подарили полное собрание сочинений Есенина в четырех черных, с золотым оттиском, томах. Анатолий Михайлович искренне нас поблагодарил — и продолжил читать свой истрепанный сборник.

Труды проходили в подсобке сбоку от школы. Внутри нее умещалось пять столярных станков, парты и шкаф, под завязку набитый гвоздями, рубанками да наждачной бумагой с разным зерном. В подсобке пахло застарелой древесной стружкой, табаком и сладким растворимым кофе, который учитель пил четвертьлитровыми кружками по нескольку раз за урок.

Анатолий Михайлович приезжал на занятия на старом «Опеле». Временами машина ломалась, и тогда, в дождь или в снег, по неделе стояла у школы под присмотром вахтерши и безо всякого интереса со стороны школьной администрации. В такие дни Анатолий Михайлович был задумчив и мало шутил. Потом у него появлялись деньги, и в тот же вечер он уезжал с работы на исправном автомобиле.

Труды начались в пятом классе. На первых уроках мы делали из досок коробки для галантереи. Еще три занятия ушло, чтобы выточить рукояти для молотка. С тех пор в подсобку почти никто не ходил — Анатолий Михайлович, догадываясь, что большинству из нас его ремесло пригодится, как теория коммунизма, объявил свободное посещение. Он выдвинул два условия: мы не уходим с занятий, не показавшись ему на глаза, а в конце каждой четверти несем ему блок сигарет. Трудовик объяснил, что сигареты может купить и сам, но за каждую мелочь в жизни надо платить.

Первое правило соблюдалось лишь поначалу, и уже через месяц мы шли домой без спросу — Михалыч поймет. Зато сигареты в подсобку таскали всегда без задержек. Иногда он просил нас остаться, чтобы помочь ему колоть лед или вычистить двор от снега. Тогда мы хватали ломы и лопаты и в тридцать рук выскребали все до асфальта.

На одном из таких уроков поссорились Градов и Одинцов. Градов был выше всех в параллели, Одинцову разбили нос. На шум вышел Анатолий Михайлович. Он молча обвел территорию взглядом — Одинцов стоял, отвернувшись к забору, запрокинув голову к небу, а под ним на снегу алело пятно. Учитель секунду молчал, а после сказал спокойно и очень тихо:

— Все собирайтесь домой.

— Но Анатоль Михалыч. Еще не всё.

Трудовик, развернувшись в дверях, добавил:

— Мне такая помощь на хрен не нужна.

Идти домой мы, конечно же, отказались и, чтобы загладить вину, замахали лопатами вдвое быстрее. На том инцидент был исчерпан.

• 2
  

К седьмому классу у всех появились дела на стороне от школы. Кто-то готовился к соревнованиям по дзюдо, кто-то учил сольфеджио, а большинство проводило время среди урлы, заражаясь ее манерами. Так проходил месяц за месяцем. Трудовика мы видели редко: в школе он появлялся только по просьбе начальства, а в подсобку мы не ходили и даже сигареты теперь приносили от случая к случаю. Труды в расписании стояли сдвоенными уроками по средам; вместо занятий мы шли прямиком домой, всякий раз улыбаясь: «Михалыч поймет», а когда удавалось набрать пятнадцать рублей, сидели в салоне видеоигр.

Как-то по параллели разнесся слух: у трудовика проблемы. Одна из мамаш узнала, что дети таскают ему табак, и доложила в роно. Мы встретили его через день, застав за привычным делом: Михалыч корпел над «Опелем», по пояс нырнув в капот с разводным ключом.

— Анатоль Михалыч, у вас проблемы?

— А как же. Видишь — ремень полетел.

— Да нет, Анатоль Михалыч. А правда, на вас стуканули? — Трудовик зачерпнул в ладонь снег и обтер им руки.

— Правда. Но все остальное ты знаешь лучше меня. Я сам не особо интересовался.

— Мы вас обижать не дадим, Анатоль Михалыч.

Тот хитро глянул из-под очков и полез в капот.

— Ага. Придержи-ка вот тут.

Тогда все само собой утряслось. Анатолий Михайлович имел доверительный разговор с директором и больше об этом не вспоминали.

А дальше мы жили обычной жизнью: менялись дисками от «плейстейшн», пробовали курить, коллективно смотрели порнуху и равнялись на одноклассника Рому. Рома был романтическим идеалом всех девочек в классе, одинаково хорошо умел казаться безбашенным и прилежным, играл на гитаре, носил напульсник Nirvana и майку со знаком анархии. У Ромы было три старших двоюродных брата и частенько пьяный отец. Братья вводили Рому во взрослую жизнь, а отец в недели загулов ничему не препятствовал. Рома травил рассказы про дачу, напиток «ёрш», карты на раздевание и соседскую дочку Дашу Чернову.

— Вы уже трахались? — задавали мы главный вопрос.

— Да, — стыдливо улыбался Рома. И добавлял, как бы оправдываясь: — Там был такой беспредел.

Все понимали, что Рома врет, но всё же завидовали.

• 3
  

Всю осень и полдекабря не было снега, он выпал за неделю до новогодних каникул и двое суток без остановки шел вертикальной стеной. По обочинам в школьном дворе наросли сугробы. В одном из сугробов накануне последнего дня учебы нашли пистолет. Приходил участковый, нашедшего опросили, пистолет оказался не боевой.

Хоть день до каникул считался учебным, занятий не проводили — вместо уроков объявлена была генуборка. Мы пошли к завхозу за швабрами и ведром, но двери оказались закрыты. Изнутри доносился грохот. Завхоз, крепкая женщина по фамилии Гайтанис, застряла в крошечном кабинете без окон и света и целый час безуспешно звала подмогу. Мы наклонились к замочной скважине — в ней торчала монета.

Такие проблемы, уже случавшиеся раньше, решить мог только Михалыч, за которым немедленно послали учеников. Вернувшись, они доложили, что «Анатоль Михалыча нет». Однако окна в подсобке горели, и учительский «Опель» был тут как тут. Тогда, не поверив, за Михалычем отправилась завуч. Она долго не появлялась, а когда наконец пришла, ее выдавало лицо — в подсобке что-то произошло. Спасать завхоза пришел плотник из ЖЭКа.

Слухи об увольнении трудовика возникли сразу же после каникул и разносились словно по проводам, так что к вечеру первого дня ни о чем другом в школе не говорили. Что две недели назад случилось в подсобке, мы до сих пор не знали. Через несколько дней под натиском обстановки обо всем рассказал девятиклассник Ионов.

Утром 29 декабря Ионов с кем-то из параллели раскупорил бутылку водки по случаю близкого Нового года и сносных оценок за четверть. Пока все мыли плинтусы с порошком и ластиком оттирали с линолеума черные обувные стрелы, Ионов в подъезде хлебал из пластиковой посуды и запивал газировкой. Водка кончилась раньше, чем сокращенный день. Захотелось добавить, деньги в то утро были, а вот привычки — нет. Михалыч ехал двором ко второму уроку. Когда он заметил Ионова, тот ничего не мог объяснить — привалившись к столбу, он блевал в сугроб.

Подробностей он не помнил, но приблизительно было так. Безвольного, его затолкали в машину и привезли на труды, уложив на мешки со стружкой, укрыв спецовками и первым, что подвернулось. Бесед с Ионовым Михалыч не проводил — запер на ключ и побежал до аптеки за марганцовкой и минеральной водой. Тогда-то в подсобку нагрянула завуч. Долго барабанила в дверь, за которой были признаки чьего-то присутствия, а когда достучалась, на пороге предстал Ионов. Замок в подсобке открывался с обеих сторон.

Несправедливость этих событий была невысказанная, но ощущалась коллективным нутром. Михалыча надо было спасать. Как — никто не мог объяснить. Пытались протестовать, но протест выходил мимо кассы. Ученическое положение для этого не годится, а кроме того, восстать против конкретного зла мы не умели и восставали сразу против всего.

К примеру, досталось Расиму. Физрук Расим, пьяница-солдафон, был низеньким и заплывшим, с гнилыми, с золотом вперемежку, зубами. Человек он был дрянь — грубый, озлобленный и хорошенько тупой. «Можно Машку за ляжку и козу на возу», — отвечал на любую просьбу.

На расимовских уроках все было по-армейски: строились по команде «равняйсь», делали перекличку. В тот день строй вышел не слишком ровный. Расим, уставившись в пол, ходил вдоль ряда бутс и кроссовок, пока не уперся в дерзкие остроносые туфли. Он делано огляделся — не изменяет ли зрение — и подошел к ним в упор.

— Сухов, где форма? — тот, в джинсах и белой рубашке навыпуск, хмуро глядел сквозь Расима.

— Я повторяю: где форма? — кулаки Сухова сжались.

— В …… (нецензурная брань, — прим. ред.), — процедил он и вышел из зала.

Утром по партам пошла тетрадь. Ее заговорщицки совали передним соседям, и губы у тех приходили в движение. Вникнув, тетрадь отправляли дальше, иногда накарябав что-то в углу. Когда через несколько рук тетрадь попала ко мне, я сразу все понял.

«Директору школы Вильдановой А.В. Обращение. Просим вернуть на работу Тарасова А.М.» — и полтора десятка мужских фамилий.

После звонка в коридоре собрался совет. Спорили, кто понесет тетрадь и так ли уж надо нести. Коллективных писем прежде никто не писал, но что-то подсказывало, что жест — политический, а значит, опасный. Тетрадка плохо ложилась в ладонь, ее вручали друг другу, бодрясь: «Зассал — так и скажи».

Пристрастный взгляд показал, что нести ее все же не время. Шестнадцать фамилий в начале и десять пустых листов смотрелись не слишком солидно.

Нужны были подписи всей параллели. Включая девчонок, труды у которых велись отдельно.

Всеобщий сбор подписей занял два дня. К заболевшим ходили домой, а нерешительных заставляли. Старцев был из той породы людей, что на всякий случай ни в чем никогда не участвуют. Подписывать он не хотел. После уроков его завели за школу поговорить.

Школьный торец, куда не выходили окна, с давних пор считался мистическим местом. Как-то в продленке второклассники бегали кросс вокруг школы. По меньшей мере пятеро из них потом клялись, что видели чудо. Каждый отлично помнил давнишнюю надпись строительной краской на школьной стене — «КИ КИ КИ». В тот день, во время очередного круга, надпись не обнаружилась — вместо неё на стене проступило такого же цвета «КИ КИ СЁ».

Граффити оставались там много лет, пока не подошла очередь школы на капитальный ремонт и их не заштукатурили. В последующие годы то наваждение не то чтобы вспоминали, но как бы имели в виду. Так место стало культовым. Начиная со средних классов его использовали для драк и для перекуров.

Старцев стоял в полушаге от Ивлева — тот с общего согласия выступал в роли арбитра во всем, что касалось морали. Мораль была примитивной, и Ивлев, легко ею оперируя, решал, кто сделал правильно, а кто повел себя как паскуда. Говорили спокойно и рассудительно, но разговор все равно не клеился.

— Тебе западло? — добивался Ивлев.

— Нет. Не хочу, и все.

— Тогда я не понимаю.

— Не хочу. Я разве обязан? — Старцев бубнил и смотрел в основном себе под ноги.

— Тебе западло со всеми?

— Я разве обя… — раздался глухой хлопок, и Старцев свалился в снег.

Подписать обращение не захотела и Лера Кудрявцева. Разрыв с коллективом ее не пугал, так как терять на тот момент ей было нечего. Лера страдала из-за не оформившейся груди и знала, что мальчики между собой зовут ее плоскодонкой. Когда, получив отказ, Сухов сказал ей, что она вдобавок еще и стерва, Лера приняла это без потрясений.

Через два дня тетрадь с сотней подписей попала на директорский стол. Опять были споры, кто должен ее вручить. Одни считали, что лучше послать отличника, другие — что идти надо вместе. В итоге тетрадь незаметно подбросили в кабинет.

Само собой, нас никто не послушал — Михалыч был спешно уволен и не пришел прощаться, никто его больше не видел. «Опель» остался на том же месте и скоро весь скрылся под снегом. В апреле, когда снег сошел, мы видели, как двое мужчин снимают с него колеса. От них мы ничего не добились, кто такой Анатолий Михайлович, они не знали. В машине нашли ветхий сборник Есенина и сигареты в нераспечатанных блоках.