Ольга Громова: «Это история о воспитании и выживании человека в нечеловеческих условиях»

— Ольга Константиновна, в своих книгах вы описываете события, которые происходили в период Великой Отечественной войны. Ваши книги предназначены для современных подростков. Насколько им понятен контекст и те явления, которые тогда происходили?

— Для них оказалось открытием абсолютно все. Первыми читателями рукописи «Вальхен» были старшеклассники. С их помощью я составила словарь. К примеру, для меня было неожиданностью, что дети не знают, кто такая пионервожатая. Нужно было писать, кто такие пионеры, кто такой вожатый, что они делали, чем старший вожатый отличается от других. Нам может показаться, что подобные вставки совершенно не нужны. Но эти дополнения были внесены по просьбе детей, потому что им было непонятно. Для меня это очень интересный опыт.

— Ваша книга «Сахарный ребенок» (книга о ссылке жены и дочери врага народа в Киргизию, — прим. ред.) была переведена на несколько языков. Она популярна в других странах. Но ведь это не их история. Что цепляет зарубежного читателя?

— Когда директор издательства «КомпасГид» сказал, что получил от Бельгии запрос на перевод «Сахарного ребенка», я чуть со стула не упала. Подобрала челюсть и спросила: «Им это вообще зачем?» Директор сказал, что не знает, но они очень хотят. Мы согласились. В Бельгии два государственных языка, поэтому первый перевод был на голландском. Переводила замечательная женщина, очень въедливая. Она подробно расспрашивала про детали и интонации. Дело в том, что в голландском одно и то же действие можно передать разными словами, поэтому ей было важно понять эмоции героев в конкретный момент.

Я решила удовлетворить свое любопытство и спросила у нее, зачем же бельгийскому и нидерландскому читателю история, происходившая в Советском Союзе? Я бы не так удивилась, если бы это были постсоветские страны. Она ответила, что для их издателя это не история Советского Союза, это история о воспитании и выживании человека в нечеловеческих условиях, а условия эти могут быть любыми, хоть Англо-бурская война, хоть что-то другое. Им важно показать, как, живя в нечеловеческих условиях, маленький человек все-таки стал действительно Человеком.

Бельгийцы, кстати, тоже сделали словарь с терминами, понятными только человеку из СССР. А еще у них была карта с местами действий, чтобы читатель представлял, где это все происходило. Где расположена Россия, еще худо-бедно знают, а вот где находится Киргизия, не знает никто. Да и в России многие не знают.

А вот в Германии «Сахарный ребенок» вышел как взрослая книга. Немцы запросили у нас архивные фотографии, которые вошли в последнее издание книги на русском языке. А на обложку вынесли фотографии уже немолодой матери и подросшей дочери-студентки. Они не стали брать наиболее распространенные сюжеты: никакой колючей проволоки, никаких детей, никаких тюльпанов.

Перевод на французский был, по-моему, вторым или третьим. Французы издали эту книгу в неожиданном для меня ракурсе. Она вышла в серии «Русские мемуары», первой книгой в которой был «Подстрочник» Лилианы Лунгиной. Они искали что-то подобное и неожиданно зацепились за «Сахарного ребенка». Правда, издателей сначала смутило, что книжка в общем-то детская. Но в итоге они ее взяли и оформили как мемуарную, по ходу текста вставили архивные и семейные фотографии.

— Обе ваши книги — «Сахарный ребенок» и «Вальхен» — основаны на реальных историях, которые вам рассказали. Где вы нашли этих потрясающих героинь?

— Я их не искала. Моя мама однажды сказала: «Если должно случиться что-то интересное или встретится интересный человек, то он встретится именно Ольге». Так и получалось. На меня всегда случайно выходили какие-то интересные люди. С героиней «Вальхен» (книга о девочке-подростке, которая была остарбайтером в Германии, — прим. ред.) познакомилась случайно. В 1993 году мы двумя семьями отдыхали в Евпатории. Нам порекомендовали дом Валентины как хороший, крепкий и очень чистый. У нее действительно все чисто и аккуратно. В саду, в цветнике проложены тропинки к каждому цветку, чтобы удобно было поливать. Мы уже потом поняли, что у нее все было как у немцев.

Однажды она попросила присмотреть за ее домом, пока будет в отъезде на неделю. Пока она готовилась к поездке, я готовила еду. Зазвонил телефон. Валентина Георгиевна взяла трубку и со второй фразы перешла на немецкий. Причем на немецком она говорила с той же скоростью, что и на русском. Я в очередной раз подбираю упавшую челюсть, и когда Валентина Георгиевна выходит, спрашиваю, откуда такой немецкий. Она сказала, что едет в Ялту, чтобы встретиться с детьми ее бывшего хозяина, назваными братьями и сестрой. А дальше поведала всю ту историю, которую я описала в «Вальхен». Про оккупацию нацистов, про арбайтслагерь, про то, как их везли, как проходила «санитарку», как потом ее выкупил фермер и как она до конца войны жила у немцев в качестве члена семьи. Они не хотели ее отпускать. Потом Валентина была в пересыльном лагере у американцев. Это все, что я от нее узнала. Мы болтали примерно полтора часа. Все остальное я потом наращивала. Пять лет читала архивные материалы, искала дневники и воспоминания. Самый лучший источник информации — это дневники и письма. Воспоминания часто сглаживают или, наоборот, усиливают, искажают то, что происходило.

— Вы говорите про письма, которые были включены в «Вальхен»?

— Не только. Собственно письма немецких солдат — да, подлинные. Но я использовала косвенно и письма остарбайтеров из Германии на родину — их сохранилось много. Фашисты обеспечивали связь восточных рабочих с оккупированными территориями СССР. И дневники осты тоже вели. Их можно найти. Немецкие письма я изначально не планировала включать, нашла их случайно. Я изучала исследования Павла Поляна, крупнейшего исследователя истории остарбайтеров. А еще наткнулась на книгу Нины Вашкау «...Хоть раз напишу тебе правду». Это письма немецких солдат со Сталинградского фронта, написанные в 1943 году. А еще нашла письма военнопленных. У меня были квадратные глаза: как они, сидя в плену в СССР, писали в Германию? Оказывается, был приказ от июля 1941 года об обращении с немецкими военнопленными. Этот указ огромной величины, там расписано все: где будут лагеря, как кормить военнопленных, как их содержать, что от них требовать. В том числе, согласно этому указу, разрешалось писать домой одно письмо в месяц, которое обязательно должно быть доставлено. А также разрешалось получать письма из дома и посылки не более, по-моему, одной в месяц. Так в романе появились письма из плена.

Я пять лет писала «Вальхен». Все время возникали интересные исторические переплетения. Если честно, у меня не было в плане и дневника Наташи. По замыслу, две девочки должны были жить параллельно в одном городе, а потом встретиться в эшелоне, где у них завязывается дружба. Дневник Наташи появился, когда я наткнулась на портал «Прожито.ру» с огромным количеством разного рода воспоминаний, заметок, дневников, писем на разных языках. Там нашла дневник крымчанки, которая жила в Феодосии и многие другие. В общем, из этого всего сложился дневник Наташи.

— А история «Сахарного ребенка» с чего началась?

— Со Стеллой Натановной тоже познакомилась случайно. Жили в одном подъезде. Но как часто бывает, здоровались, что-то друг о друге знали, и все. Нас свело землетрясение в Армении в 1988 году. О нем объявили в 10 утра. В Москве штабы по сбору вещей появились в этот же день к вечеру. Когда возвращалась с работы домой, подумала, что нужно собрать вещи для пострадавших. Но что собирать, куда нести — неизвестно. Интернета тогда не было. Только радио и телевидение. Подхожу к подъезду и вижу объявление, написанное четкими печатными буквами. В нем сообщается, где находится штаб, и если вам далеко идти, то можете приносить вещи в 171-ю квартиру, а штаб будет оттуда их забирать. Рядом был приклеен еще один лист формата А4, на котором тоже печатными буквами в столбик написано, что нужно приносить в первую очередь и в каком виде. Я подумала: надо же, характер у кого-то — в доме десять подъездов и на каждом висит это объявление, а перед этим еще найти штаб, дозвониться до него и все выяснить.

На следующее утро собрала необходимые вещи и пошла в 171-ю квартиру. Меня встретила пожилая дама. Она жила в маленькой «двушке», в которой одна десятиметровая комната уже вся была завалена вещами. Это все нужно было сортировать, подписывать, упаковывать. А я тогда работала на полставки, решила, что буду приходить и помогать. Штаб забирал уже разобранное и подписанное. Всю неделю так помогала. А что делают женщины, когда они не заняты работой? Разговаривают.

За эту неделю мы друг о друге многое узнали. Я уже знала, что она некоторое время назад похоронила мужа. Ее сын работал где-то на Крайнем Севере, поехал зарабатывать на квартиру. Стелла жила одна, у нее была инвалидность, какая-то проблема с позвоночником. Она была на 25 лет старше меня. При этом у нас оказалось много общего. Я тоже выросла в московской семье, жила в центре. У нас даже были одинаковые игры в детстве. Но тогда я еще не знала истории про ссылку, потому что Стелла рассказывала только про московское детство или уже про взрослую жизнь.

Мне поручили делать большой разворот, посвященный Дню памяти жертв политических репрессий. Попросила Стеллу написать очерк о том, каково быть ребенком врага народа.

Однажды я увидела фотографии, где она верхом на лошади в Казахстане. Стелла сказала, что с детства умеет ездить верхом. В этот момент у меня в голове что-то щелкнуло. Но решила не спрашивать. А потом увидела на столе толстую книгу «Кобзарь» Тараса Шевченко на украинском языке. Удивилась, что она еще и украинский знает. Стелла ответила, что украинский помнит, а киргизский совсем забыла. Тут я, что называется, падаю со стула. Какой киргизский? Она родилась в 1931 году, жила в центре Москвы. Там, наверное, на всю округу ни одного киргиза в это время не было. Тут у меня что-то перещелкивает, и я вспоминаю про коней. Оказалось, что ездить верхом без седла она научилась в Киргизии. Но как же она туда попала? Тогда Стелла и поведала, что была там в ссылке с мамой. Правда, она не очень охотно рассказывала, не любила это вспоминать. Но я ее разговорила, предложила написать мемуары. Стелла категорически отказывалась.

Прошло лет десять с момента знакомства, я перешла работать в издательство «Первое сентября», которое выпускало одну большую педагогическую газету и много приложений для учителей. Мне поручили делать большой разворот, посвященный Дню памяти жертв политических репрессий. Попросила Стеллу написать очерк о том, каково быть ребенком врага народа. Она сначала отказывалась, но когда я сказала, что это для работы, то согласилась. Оказалось, что пишет она так же здорово, как рассказывает. А потом я попросила ее написать про то, как она росла, во что играла, почему до сих пор помнит немецкий.

— А как эти очерки превратились в повесть «Сахарный ребенок»?

— В итоге она написала четыре очерка, которые были опубликованы в «Первом сентября». Дальше правдами и неправдами, но я сподвигла ее на написание полных воспоминаний. Неожиданно помогли дети. Однажды в редакцию «Первого сентября» позвонила библиотекарь одной подмосковной гимназии. Она хотела узнать, можно ли познакомиться с автором Стеллой Нудольской, потому что ее очерки лежат в читальном зале и их чуть ли не до дыр зачитали дети. Это был, наверное, 2000 год. Со встречи с детьми она приехала вдохновленная. Сказала, что ее убедили я и дети, что она будет писать воспоминания. Мы договорились, что все написанное Стеллой за лето я скопирую, сошью и отправлю детям читать. После этого будет вторая встреча. Стелла написала много. А дети ужасно гордились, что стали первыми и на тот момент единственными читателями ее воспоминаний.

Она переделала две или три главы в формате повести. Они в таком виде и вошли в книгу. На мой взгляд, это самые сильные главы. Потому что они про лагерь, про то, как их везли с мамой в товарном поезде.

Сначала она писала от руки, но потом, в 70 лет, освоила компьютер и начала печатать. Получилась толстенная пачка распечатанных воспоминаний. Но году в 2003-м Стелла заболела, у нее случился инфаркт, потом стало хуже со спиной, затем ухудшилось мозговое кровообращение. Следующие два года ни ей, ни мне было не до воспоминаний. Но я все равно мечтала издать ее воспоминания, сама в них участвовала как редактор. Еще раньше Стелла говорила, что из этих воспоминаний нужно сделать повесть для детей и подростков. Я загорелась этой идеей. Она переделала две или три главы в формате повести. Они в таком виде и вошли в книгу. На мой взгляд, это самые сильные главы. Потому что они про лагерь, про то, как их везли с мамой в товарном поезде. И очерки в повесть вошли. Но потом Стелла заболела. Ее не стало в декабре 2005 года. Когда она была еще в сознании, попросила пообещать ей, что я закончу повесть. Что делать? Пообещала. Попробуй потом не доделать.

Эта распечатка лежала у меня лет пять. Я не знала, что с ней делать. Открываю, читаю, перечитываю эти прекрасные главы и думаю: «Так, Громова, закрой, не порти материал, ты не писатель, ты не знаешь, как это делается». Я действительно не писатель, до этого никогда в жизни художественную литературу не писала. У меня была всего одна книжка, и та профессиональная. Но когда долго обдумываешь одну мысль, вдруг в голове что-то перещелкивает, и ты понимаешь, что именно должно получиться, хотя еще не понимаешь как. Дальше — три года работы.

— Насколько современные дети знают о «неудобном» прошлом нашей страны?

— Как правило, не знают. Но иногда бывают исключения. Особенно в связи с книгой «Вальхен» часто слышу комментарии, что в семьях были похожие истории. У кого-то прадедушка был в плену или в рабстве. Часто слышу истории про остарбайтеров. Но и про репрессии встречается. Недавно ко мне подошла барышня и говорит, что у нее в Коммунарке похоронены четыре человека — прабабушка, прадедушка и их родственники, то есть четыре человека ближайших родственников. Вот, знают, что такое Коммунарка.

— То есть они знают семейную историю, но не знают глобально историю страны?

— Все верно. Но если учителя с ними об этом разговаривают и рассказывают, тогда, конечно, знают. Недавно я была в потрясающей православной школе, где дети читают «Сахарного ребенка» и «Вальхен». И они понимают, о чем эти книги, они знают контекст того и другого произведения. То есть учителя с ними это обсуждают. Это потрясающе!

— А как много школ, в которых читают «Сахарного ребенка» и «Вальхен»?

— «Вальхен» читают меньше, потому что книга большая. И это обычно внеклассное чтение. А вот «Сахарного ребенка» читают в том числе по школьной программе в 6—7-х классах. У кого-то это внеклассное чтение, а у кого-то есть в основной программе.

— Как вам кажется, какие книги обязательно должны быть в школьной программе?

— Я вообще боюсь слова «обязательно» применительно к художественной литературе. «Рекомендовано» — другая история. На мой взгляд, это вопрос умения учить, умения привлекать к этой литературе. Недавно я приходила в одну замечательную школу, где все ученики с 5-го по 11-й класс читали «Евгения Онегина». Это как? «Онегина» в пятом классе? С ума сошли? Оказалось, что читали не целиком. Классы по жребию выбирали главы. А потом сделали общий цикл записей чтения вслух. Каждый класс читал и записывал свой фрагмент, а учителя литературы разбирали с детьми контекст этого фрагмента. Если какому-то классу досталось «Письмо Татьяны», то они должны понимать, откуда оно взялось, кому оно написано и что в этом письме такого необычного, раз Пушкин обратил на это внимание. А затем выбирали лучшего чтеца. Потом из всех фрагментов составили общую запись чтения «Евгения Онегина». Я, кстати, тоже с ними прочла фрагмент романа. И кто из них после этого не прочтет «Онегина» целиком? Если не в пятом классе, то точно позже.

А попадется какой-нибудь занудный учитель, тогда ребенку не только «Онегин», но и «Горе от ума» не понравится. Он ничего не поймет и скажет: «В гробу я видел все эти рассуждения Чацкого». И все. Так что слово «обязательно» меня скорее пугает.

Екатерина Петрова — литературный обозреватель интернет-газеты «Реальное время», автор telegram-канала «Булочки с маком» и основательница первого книжного онлайн-клуба по подписке «Макулатура». Благодарим книжный магазин «Смена» за помощь в проведении съемок.