Александр Овчинников: «ЕГЭ — плохой способ проверки знаний, но лучше ничего не придумано»

Представить, что будет «после ЕГЭ», относительно легко: достаточно вспомнить, что было «до»

Я окончил школу в 2000 году. Уже осенью выпускного учебного года одноклассники (большинство из них я знал еще с яслей и детского сада) радостно начали сообщать, что их родители договорились о поступлении, и даже называли конкретные суммы. Мои шансы оказаться в институте оценивались крайне низко из-за социального положения родителей (мама — уборщица, бабушка и дедушка — пенсионеры). На одном из школьных родительских собраний директор, отметая обвинения некоторых родителей в коррупции, снисходительно заметила, что «Овчинников, несмотря на то, что из бедной семьи, все равно хорошо учится».

В представлениях россиян начала 2000-х (то есть «доегэшного периода») поступление в вуз почти не связывалось с наличием реальных знаний. Прежде всего это был вопрос социального статуса родителей. В массе своей это приводило к еще большему количеству трагедий, нежели нынешние редкие, но широко освещаемые СМИ суициды из-за неудачной сдачи ЕГЭ. До введения Единого госэкзамена подобная статистика наверняка была секретной, иначе пришлось бы предъявлять официальные обвинения членам вузовских приемных комиссий, спрашивавших у метившего «не на свое место» абитуриента имя лидера Компартии Зимбабве в 1950-х годах.

Отмена ЕГЭ ведет к кастовости

Каста — изолированная социальная группа, одной из важнейших характеристик которой является передача профессии по наследству. Обыденное сознание связывает касты и кастовость с Индией, но на самом деле это лишь воспроизведение архаических социальных норм в конкретном регионе. В России сильны пласты архаики, в том числе и наследование профессий. Еще в СССР существовали целые ведомственные институты, в которые «с улицы» попасть было невозможно. Одним из примеров служит знаменитый МГИМО — в советское время его студентами становились по факту рождения в семье дипломатов. Некоторое время мне пришлось подрабатывать в одной казанской школе, и я хорошо запомнил историю старшеклассницы из небогатой семьи, мечтавшей стать востоковедом. В 10-м классе родители и учителя с трудом наскребли ей на билет до Москвы для участия в телепередаче «Умники и умницы» (напомню, победители этой викторины становились студентами МГИМО). На самой передаче она столкнулась с ситуацией, когда, по ее словам, «всем все уже было известно». Но она не сдалась, активно готовилась к ЕГЭ, выиграла Всероссийскую олимпиаду по истории, стала знать английский лучше, чем я русский, и, в конце концов, поступила в ВШЭ (г. Москва) и недавно окончила бакалавриат с «классным» дипломом по особенностям урбанизации в Китае. Но еще до отъезда на учебу я ее случайно увидел на улице Баумана (казанский «Арбат»), играющей на скрипке и таким образом зарабатывающей на билет до Москвы (там ей «вышка» предоставляла общежитие). Если бы не ЕГЭ, то она вряд ли бы смогла вырваться из мира хрущевок Кировского района Казани. Социальный лифт сработал…

Отмена ЕГЭ приведет к поломке этого социального лифта. Опять обратимся к «доегэшному» периоду. Года три назад я присутствовал на встрече одноклассников (напомню, я окончил школу в 2000 г.). Спустя 20 лет после последнего звонка оказалось, что почти все из класса поступили в те вузы, где до этого учились их родители и имели там определенные связи. Затем многие работали в тех же учреждениях, что и отец или мать (или оба родителя сразу). К месту напомнить и о шести обнаруживаемых уже «при первом приближении» преподавательских династиях небольшого исторического факультета бывшего КГУ им. В.И. Ульянова-Ленина. На курсе истфака педагогического университета, где я учился, примерно на втором году обучения выяснилось, что среди нас есть племянница декана и несколько детей преподавателей. Эти ситуации воспроизводят реалии индийской касты, и пока они будут иметь место, ни о какой настоящей модернизации России говорить не приходится.

Главное в модернизации не технологические и технические инновации, а изменения социально-политических отношений, в том числе разрушение унаследованных от традиционного общества социальных перегородок. Очень легко принять «философию», что «каждому свое место», но кто определяет эти места, как поется в известной песне В.С. Высоцкого: «Кому сказать спасибо, что живой»?

«Внутри ЕГЭ»: опыт «главного» на пункте приема экзамена (ППЭ)

Начиная с 2009 года я несколько лет был так называемым уполномоченным от Министерства образования и науки РТ на пунктах сдачи ЕГЭ в Казани, Набережных Челнах, Заинске и еще в нескольких сельских районах Татарстана. Я увидел систему изнутри, поэтому вместо опровержения голословных рассуждений некоторых противников ЕГЭ просто опишу внутренний механизм организации экзамена.

В начале мая уполномоченных собирала соответствующая структура Минобра и проводился подробный инструктаж поведения на ППЭ. Если предстояло ехать в отдаленный район, то за день до экзамена я под роспись получал пакеты с заданиями и бланками. Существовало важное требование — не быть специалистом по тому предмету, который будут сдавать. На экзаменах по истории и обществознанию я никогда не присутствовал. Транспортом обеспечивало то роно, на подведомственную территорию которого я ехал. По прибытии вечером или уже глубокой ночью я знакомился с руководителем ППЭ «из местных» и оставлял документы в сейфе с обязательным его пломбированием специальной наклейкой. Затем я отправлялся в аудиторию, где на следующий день должен был пройти экзамен. Главная задача заключалась в том, чтобы зафиксировать отсутствие учебной литературы, стендов и плакатов, которые имели хотя бы отдаленное отношение к нужному предмету. Если же такие материалы обнаруживались, то немедленно удалялись из аудитории.

Следующая важная часть моей работы заключалась в сличении паспортов организаторов в аудиториях и их документов об образовании (организаторы — два человека, которые находятся с детьми в каждой аудитории непосредственно во время экзамена; аудиторий же на одном ППЭ может быть более десятка). Цель этой кропотливой работы — убедиться, что в аудитории рядом с экзаменуемыми не будет предметников.

Утром за несколько часов до экзамена в ППЭ собирались те, кто, кроме детей, имел право там находиться: уполномоченный, руководитель ППЭ, организаторы в аудиториях, дежурные по коридорам (их дипломы об образовании тоже тщательно проверялись), медицинский работник, полицейские, директор школы, на базе которой должен проходить экзамен, и специалист-предметник. Последний должен был сидеть в отдельном кабинете и выходить оттуда только в том случае, если поступила жалоба на некорректную формулировку задания или ошибку в нем. Предметник в моем сопровождении подходил в нужную аудиторию, знакомился с заданием и имел право сказать ребенку только две фразы: «задание составлено корректно, ошибок нет» или «задание составлено некорректно, обнаружена ошибка». В первом случае предметник сразу же отводился обратно в свой кабинет, а во втором — за его подписью составлялся акт об ошибке, что потом учитывалось при подсчете баллов.

До захода экзаменуемых в ППЭ их выстраивали напротив здания и обычно я говорил им напутственные слова. Затем дети проходили рамки металлодетектора и направлялись к спискам с рассадкой (их в случайном порядке составляла компьютерная программа). Далее они оказывались в нужных аудиториях, и я вместе с руководителем ППЭ заносил задания из недавно вскрытого сейфа.

Условия для нормальной сдачи экзамена всегда были приемлемыми. Дети прекрасно знали, что могут написать апелляцию на итоговый балл, если за окном громыхала музыка или, например, трактор или кто-нибудь громко топал каблуками по коридору (на этой работе я всегда был в кроссовках).

Происходящее в аудиториях снималось на камеру, поэтому как-то помочь экзаменуемому или «не заметить» у него телефон или шпаргалку было для организаторов «чревато». За несколько лет мне пришлось удалить всего двух экзаменуемых, у которых обнаружились телефоны.

Непосредственно связанные с детьми проблемы на экзамене возникали редко и касались в основном «технических» вопросов: кто-то пролил воду на бланк с ответами, кто-то не успевал переписать с черновика в беловик и т.д. После окончания времени экзамена бланки с ответами собирались, в присутствии экзаменуемых пересчитывались и помещались в специальный конверт, который также пломбировался специальной наклейкой. Затем дети покидали ППЭ, на выходе их обычно ожидали родители. У организаторов же и руководителя ППЭ начиналась кропотливая работа по подготовке отчетности в Казань. Много времени могло уйти на запись данных видеокамер на диск. Когда все было готово, меня и руководителя ППЭ с сумками документов на роновской машине отвозили в Казань в пункт обработки информации. Иногда приезжали поздней ночью, но все равно выстаивали очередь, чтобы по строгим нормативам сдать документы. На этом моя работа заканчивалась. Собственно ответы на тесты считывал компьютер, а сочинение проверяли эксперты, которые были закрыты в специальной комнате (чьи тексты читали, они не знали).

Как я смог убедиться, более объективной системы организации экзамена и оценивания знаний экзаменуемых придумать сложно. Если раньше на выпускных школьных экзаменах списывание было нормой, то на ЕГЭ это редкость. Ключевые фигуры на ППЭ видят друг друга в первый и — часто — в последний раз, не доверяют незнакомцу и потому стремятся максимально честно выполнять свой, как говорят чиновники, «функционал» (тогда как члены вузовских приемных комиссий работали вместе иногда десятки лет).

Как поступали до введения ЕГЭ: свидетельство от первого лица

Воспроизводимый ниже источник не является каким-то суперсекретным документом. Это выписка из всем доступной книги воспоминаний бывшего декана исторического факультета Казанского государственного университета им. В.И. Ульянова-Ленина. Из этических соображений я не привожу полные имена действующих лиц, но данную информацию можно найти в самой книге:

«В эти годы на наш исторический факультет был самый большой конкурс. Не скрою, стремились и дети высокопоставленных родителей. Не могу в связи с этим не рассказать о случае с К.Ш.И. Он договорился с нашим ректором А.И.К. о приеме своей дочери Т. на наш факультет. Заручился также и поддержкой первого секретаря В-кого района КПСС, выпускника нашего факультета. Я об этом не знал. Однако случилось так, что эти ответственные работники проглядели того, что Т. не прошла по конкурсу.

В те годы мы летом жили на даче в Займище. Однажды утром вижу, как, видимо, не найдя калитки, через забор к нам перепрыгивает К.Ш.И. (напомню, отец Т., — А.О.). С возмущением рассказывает о том, как его подвели, и просит моей помощи. Поскольку прием на дневное отделение уже был завершен, я предложил Т. место на вечернем отделении. С условием при первой же возможности перевести ее на дневное отделение. Так и поступили. Где-то через месяц такая возможность появилась, и я предложил К.Ш.И. перевести Т. на дневное отделение. Однако он сказал, что она уже начала работать в райкоме комсомола и что пусть уж она останется на вечернем отделении. Но поскольку совмещать учебу с работой было трудно, мы ее все же перевели на дневное отделение. Она прекрасно училась и блестяще окончила университет.

На будущий год, перед началом вступительных экзаменов, придя утром на работу, вижу, сидит и дожидается меня Г.И.З., ставший вскоре первым секретарем горкома КПСС. Он тоже наш выпускник. Мы хорошо знакомы. Я ему:

— В чем причина твоего посещения факультета?

— Я не хочу повторить ошибки К.Ш.И. и обращаюсь непосредственно к тому, кто занимается вопросами приема.

Оказалось, что и он хотел, чтобы его дочь стала студенткой родного для него самого факультета. Она пришла с хорошими школьными знаниями и без особой поддержки стала студенткой нашего факультета. Завершив учебу, продолжила обучение в аспирантуре. Защитила кандидатскую диссертацию и до настоящего времени работает доцентом одного из вузов республики» (Тагиров И.Р. По жизненному пути. М., 2016. С. 40, 41).

В этих свидетельствах от первого лица прекрасно всё. Во-первых, видно, что от самого абитуриента ничего не зависело. За девушку «договорились» на «самом верху». Во-вторых, четко фиксируется кастовость: высокопоставленные родители стремятся отдать своих детей именно на «родной» факультет, к своим знакомым. В-третьих, чувствуется мощная сеть неформальных отношений, где «каждый всем должен» и потому не может отказать в просьбе, иначе есть опасность исключения из этой «схемы» и перспективы жизни «только по закону» (на языке науки подобные отношения называются «реципрокными», возникли они в глубокой древности, изучались антропологами на примере племен Полинезии, Амазонии и Австралии).

…Вспоминается сельская школьница, моя соседка, о которой я говорил в начале статьи, приехавшая поступать в университет с «горящими глазами» примерно в это же время…. Были ли у нее шансы занять место того, кто был «благословлен» на студенчество самим ректором и одним из руководителей города? Мог бы ее отец, дядя Степа, подрабатывавший валянием валенок, «пробиться» на прием к ректору, тем более о чем-то с ним «договориться», а в случае нарушения договоренностей найти дачу декана факультета, перепрыгнуть через забор и в такой, мягко говоря, неформальной обстановке высказать декану свои претензии?..

В России ЕГЭ больше, чем ЕГЭ

Существующая в нашей стране образовательная система не порождена ее же «глубинным» народом. Она заимствована из западной культуры, и потому служит причиной эмоциональных дискуссий. Для «Запада» соревновательность — явление нормальное, берущее начало еще в Древней Греции. В российских же условиях честное соревнование разрушает устоявшиеся социальные связи и по сути является конфликтогенным (будь то выборы, вступительные испытания в вузы или дискуссия прокурора и адвоката в суде). Ход мысли здесь примерно следующий: «Да, сделаем все по правилам, но в результате все переругаются, тогда зачем это вообще надо?»

Однако это не значит, что ЕГЭ нужно отменить и тем самым «перестать мешать нормальным людям нормально жить». В таком случае мы получим обладающее современными технологиями архаичное кастовое общество — «гремучую смесь», способную спровоцировать катастрофы глобального масштаба. Есть хорошая поговорка: «Сказал «а», говори и «б». Если Россия встала на путь технологической модернизации, ее население пользуется благами в виде супермаркетов, медицины, всяких гаджетов и т.д., то оно же должно быть готово и к «работе над собой», изменению своего мировоззрения и т.д.

ЕГЭ мешает спокойному существованию многих российских социальных корпораций: вузовской, школьной и некоторым категориям родителей. Честные соревнования во время вступительных испытаний портят отчетность, мешают передать детям по наследству так тяжко добытый социальный статус и т.д. Но эти трудности и есть то, что делает современность «современной», выводит из «зоны комфорта», заставляет развиваться по-настоящему, а не только на графиках красивых презентаций к очередному совещанию. Отмена ЕГЭ опять сделает абитуриента зависимым от внешних сил, которые заранее решают его судьбу, «договорившись» между собой или «не договорившись»…

При желании в ЕГЭ можно найти много изъянов, но в этом случае предлагаю вспомнить и переделать известную фразу У. Черчилля, которая звучала бы примерно так: «ЕГЭ — плохая форма проверки знаний, но лучше ничего не придумано»…