Испанский гений как «Пришелец»

Сюрреалистические фантасмагории, «задуманные в виде ролевых игр, в которых находилось место как осознанию необъятности реального мира и безграничности познаваемого, так и географическим и научным открытиям», помогли гению расширить границы собственного Я [2]. Для Сальвадора Дали мир представлял феерию, состоящую из преувеличений, о чем свидетельствуют его живописные и литературные полотна, публичные акции — в них «сплав тревоги и восторга», «ужас перед пустотой и одновременно тяга к ней» [2]. Всю жизнь маэстро преследовал «вопрос о зыбких границах между сном и реальностью и о вторжении грез в повседневность». Вспомним его поэтические строчки:

Перышко,
каковое оказалось не перышком,
а травинкой, что прикинулась
морским коньком, розовой мякотью
десен на зеленом пригорке, и в то же самое
время — прелестным весенним пейзажем.
Усохшая голова оленья на зелени мха
из которой — гляди! — вот-вот вылетит поросенок,
а за ним еще один поросенок,
а за ним еще один поросенок,
а за ним олененок — куда зеленей лягушонка,
а за ним еще поросенок,
а за ним опять олененок — куда зеленей петрушки,
а за ним целых три поросенка,
а за ним еще олененок –
бедняга! — рожки запутались в ветках,
а он все бредет себе, в ус не дуя,
раскатывая соломенную дорожку –
тот соломенный мостик, под которым струится речка,
неся этот самый мостик
к водопаду, откуда он рухнет
на те самые ветки, сметая утро
и свивая гнездо для россыпи фотоснимков,
на которых запечатлелась цветная шляпка,
разрисованная озерным пейзажем [3] …

Далианская сюрреалистическая фантасмагория, опираясь на психоанализ и паранойя-критический метод, помогала гению проникнуть в различные (субъективные и объективные) миры, тесно взаимосвязанные друг с другом. Вытаскивая из подсознания глубинное, тайное и относящееся к страху, Сальвадор Дали воплощал их в творчестве и своих публичных акциях. При этом, как замечает исследователь Руфь Амосси, «находясь на полпути между безумием и наукой, Дали не хочет быть ни параноиком, позволив себе ввергнуться в пучину бреда, потеряв над собой контроль, ни аналитиком, изучающим паранойю извне, как некий объект» [2]. Маэстро, сплавляя в единое целое бредовые фантазии и контроль над ситуацией, виртуозно спекулировал ими. Тем не менее далианские (художественные/реальные) миры оказываются расколотыми и раздробленными, будь то живописные полотна, литературные или кинематографические произведения. Они передают беспокойство и отсутствие гармонии творца: «Раздробленность формы — симптом, отражение взрыва, приведшего к распаду внутреннего «я» [2]. Как мы считаем, источником данной раздробленности форм оказывается страх.

В нашей интерпретации сюрреалистического творчества в качестве иллюстративного материала используем сюрреалистичное стихотворение мексиканского поэта и культуролога Октавио Паса (1914—1998) «Пришелец», близкое по духовным исканиям Сальвадору Дали. В нем демонстрируется кратковременность человеческой жизни, на протяжении которой индивид, пришедший из неизвестности (возможно, Хаоса и Ничто), пытается осознать окружающее, находящееся в тумане, что страшит его. Данный акцент принципиален: процесс познания сложен, он сопряжен с огромным количеством трудностей, вуалирующих/скрывающих истину, находящуюся одновременно близко и далеко.

Я понял на ходу, что я в тумане.
Струились лица, контуры текли,
все исчезало прежде, чем возникнуть [1].

Человек, окруженный туманом, частично скрывающим/обнажающим пучины Хаоса и Ничто, постоянно испытывает страх перед неизвестным, пугающим его катастрофичностью, масштабностью, непредсказуемыми поворотами (взлетами и падениями), непостижимостью. Погруженный (нередко) в ничтожащую хаотичность и пытаясь предугадать ситуацию будущего, индивид рисует в своем воображении картины, усиливающие его страх и ужас. Нагромождение непредсказуемо страшного, подавляя личность, вынуждает ее совершать бегство от реальности/социального/Я. Одним из видов побега можно назвать погружение в художественное творчество. Перенесение собственного Я в пространство искусства помогает успокоиться и временно отойти от бесконечного ощущения кошмара. Неслучайно огромное количество людей испытывают удовольствие от таких жанров, где автор показывает химеры собственного воображения. Но подобное удовольствие испытывает и сам творец, выплескивая на картины собственные страхи и облегчая свое существование. Особое значение в сюрреализме занимает сюрреалистическая фантасмагория, ставшая основным жанром Сальвадора Дали.

И замер, изумленный этой дрожью [1].

Фантасмагория, содержание которой демонстрирует немыслимо-непостижимое, скрывающееся за явным/данным, перемещает сознание художника/реципиента в нереальное, устрашающее, подсознательное, внутриутробное, в то, что находится за пределами реальности, по ту сторону Добра и Зла (Ф. Ницше). Именно в ирреальном пространстве развертывается картина возможного, случающегося когда-либо (в прошлом/настоящем/будущем) и влекущего за собой катастрофу. Дело в том, что в содержании художественного творения возможное подвергается значительным трансформациям, постоянно разрастаясь в своих масштабах, и это неожиданно возвышает его «до какой-то странной власти» [4]. Перечисленное ведет героев произведения, а вместе/в-месте с ними и художника/реципиентов к глобальному Ничто.

А между тем наедине с собой
довольно взгляда, зеркала, молчанья,
чтобы разверзлась бездна под ногами –
мгновенье пустоты, неумолимость,
неизмеримость этого провала,
и злая безнадежность ожиданья,
и вечный страх, что ты такой, как есть [1].

В сюрреалистической фантасмагории художник/реципиенты напрямую встречаются со своими страхами как с невыговоренным/недосказанным/потаенным; с тем, что неординарно масштабно и зловеще пугающе; с тем, что перечеркивает привычное, направляя его движение в сторону хаотичного и ничтожащего. В данном движении (кубарем вниз) полностью теряется ощущение настоящего и рационально мыслимого. Все подчиняется иной логике — логике абсурда, характерной для хаотичного и ничтожащего. На первый план выходит бессознательное и эмоциональное, подчиненное власти Хаоса и Ничто. Благодаря этому страхи и призрак смерти оборачиваются своей реальной стороной. Их явленность в действительности художественного произведения ужасает как самого творца и его героев, так и реципиентов:

Вдруг на углу мне улыбнулся мальчик,
и мне взбрело потрогать его кожу
и убедиться, что она живая.
Но кисть руки в мальчишеских вихрах
растаяла — и мальчик содрогнулся,
впервые ощутив небытие [1].

Ужас хаотичного и ничтожащего в сюрреалистической фантасмагории возможен как в над-действительности, так и под-действительности, демонстрируя «некую скрытую реальность — даже если в данном случае она понимается как абсолютно свободное ничто» [4]. При этом описываемая художественная сюрреалистичность рационализации не поддается — она постоянно ускользает от понимания. Как справедливо заметил Э. Ионеско, «произошло странное событие, и я не понимаю, как это случилось: текст преобразился перед моими глазами… Вполне простые и ясные предложения… сами по себе пришли в движение: они испортились, извратились», а в следующее мгновение произошла очередная трансформация [4]. Перечисленное свидетельствует о том, что понимание текста сюрреалистической фантасмагории до конца оказывается невозможным: его можно трактовать только на уровне предчувствований и интуиции, что оставляет огромное количество непроясненных зазоров как главенства Хаоса и Ничто.

Захваченность сюрреалистической фантасмагоричностью приводит к невозможности разорвать связь с ней. Любопытство творца/реципиента достигает пика. Безумство содержания, в котором отсутствуют логические законы, влияет на время: оно, подчиняясь хаотическому и ничтожащему, теряет точки отсчетов, превращаясь в безвременье. В нем главенствует бесконечно длящееся настоящее, изматывая творца/героев/реципиентов своей продолжительностью, которой не видно конца и края. Время становится вечным теперь: в нем накапливается событийность катастрофичного. Избавиться от нее оказывается невозможным. Застывшее или окаменевшее время (по О. Домингезу, литохромизм, или окаменение времени) оказывается в состоянии выжидания.

Я плыл, меня несло ленивым ветром [1].

Экзистенциальность страхов, сопровождающих личность всю жизнь, и невозможность разрешения ситуации заставляют жить в ней творца/героев/реципиентов, подавляя их безысходностью и неизбежной трагедией. Постепенно накал страстей доходит до предела, приводя к взрыву, ведущему-к… Как правило, в художественном произведении химеры сюрреальности, катастрофичность бытия, Хаос и Ничто оказываются застывшими. После их созерцания личность возвращается к себе в преображенном виде, нередко меняя уклад жизни и ее течение.

Я плелся по безлюдным мостовым [1].

Истоки интуитивных озарений, в том числе связанных с будущим, заложены не в бессознательных, а во вселенских энергиях, подключение к которым осуществляется различными способами: «в состоянии наркотического видения» (В. Беньямин), гипноса (Р. Шар), наивности (де Кирико), в некоем состоянии яростной страсти (М. Лерис)» или паранойи (С. Дали) [4], — исключающими/вытесняющими контроль рационального.

Особую роль в этом подключении играет воображение, выполняющее роль побуждения к созданию культуры под знаком абсолюта. Воображение, оказывающееся истоком художественного творения, представляет собой неведомую и мощную силу, уходящую своими корнями в бескрайности Ничто человеческой психики. Неслучайно воображению легко удаются картины Хаоса и Ничто, находящие отклик в душе реципиентов. Сам творческий процесс невозможен без воображения, он «протекает всегда под самовнушением» [5]. Именно воображение одухотворяет художественное творчество, взывая к духу реципиента и заставляя его быть активным, включенным в (художественное) бытие. Сила воображения, создающая сюрреалистическую фантасмагорию, способна пробудить личность от состояния полусна и окружающей ее пустоты. Это помогает индивиду «устойчиво жить» и «вложить смысл в существование» [5], поднимаясь над страхами, вызванными Хаосом и Ничто.

Стал виден сад и женщина в саду.
Я крикнул: «Это я! Ты не узнала?»
Слова мои, бесшумные снежинки,
расплылись в безответной тишине.
Чтоб добудиться, я поцеловал,
но губ ее, изваянных из камня,
коснулся только воздух — и казалось,
что целовало их воспоминанье.
И я оставил женщину вдвоем
с ее судьбой — остаться изваяньем [1].

Воображение собственными энергиями преображает Ничто в Нечто, добывая его из неизвестного, но уже бывшего в опыте прошлого. Трансформация Ничто в Нечто помогает постигнуть, хотя бы частично, страхи личности, связанные с хаотичным и ничтожащим, высвобождая их из (плена) психического. Продукция ментального творчества, обладая самостоятельностью воздействия, возвышает личность, развивая ее мысль, креативность и нравственность: «Из порыва зрения, слуха, обоняния, осязания рождался познавательный порыв зреть, слушать, обонять, осязать и овладеть, и понимать все это в себе самом, ибо если понимания нет, то рождается порыв все это воображать, выдумывать и даже выдумывать само понимание всего» [5]. Заключенная посредством воображения в художественном произведении «высшая простота есть нечто иное: она есть высшее выражение сложности» [5]. Заметим, техника отбора воображения из Хаоса и Ничто и их преображение в Нечто художественного произведения оказывается непостижимой, заложенной в индивиде изначально. Понимая, что «все движется, изменяется — все неустойчиво», человек посредством воображения в искусстве «стал все закреплять, делать устойчивым, останавливать, увековечивать, делать неизменным в момент его силы» [5]. Данная фиксированность посредством художественного языка, демонстрируя абсолютность (в том числе абсолютное уродство, абсолютный страх/ужас/кошмар, абсолютно гибельную мощь, абсолютную смерть), помогает понять сущность бытия и причины собственных страхов, предотвращая метания личности.

И вновь меня несло ленивым ветром.
И были серы площади и стены.
И люди во плоти или в металле
выказывали, как они горды
быть явью, плотью, кровью или бронзой [1].

Личность, бытийствующая в Хаосе и Ничто, испытывает страх от неизвестного. Мощным средством его преодоления, как мы считаем, является искусство. Описывая художественными средствами хаотическое и ничтожащее, произведение помогает индивиду временно уйти от бытийного кошмара, изматывающего его. Увлеченность художественным творением помогает прожить жизнь в кошмаре вместе с героями, что нередко приводит к катарсическим состояниям.

Опять меня несло ленивым ветром.
Пустыни улиц. Крик. Небытие.
И, от химер устав, я растворился
в тумане, из которого возник [1].