Татьяна Бушманова: «Не должен человек жить во тьме!»

Балет или медицина

В семье у Татьяны Маратовны были врачи и до нее: бабушка по отцовской линии была стоматологом, тетка — педиатром. Она вспоминает: приходя к ним в гости, с интересом рассматривала руководство по педиатрии. Но все же стремление стать доктором пришло не сразу: девочка 8 лет серьезно занималась балетом. У нее были хорошие данные, и ее даже приглашали учиться в ленинградское балетное училище.

— Класса до шестого я сомневалась, выбирая между врачом и балериной. Но я ужасно не любила стоять у станка. Этот каждодневный тяжелый труд мне не нравился — я больше любила танцевать. Делала все, чтобы опоздать на занятие и тем самым сократить ненавистное время у станка. Ну и потом задумалась: в кордебалет я не хотела, а примой с такой нелюбовью к станку было нипочем не стать. И я решила окончательно, что хочу быть врачом. Может быть, повлияла на этот выбор и ранняя смерть мамы — мне тогда было всего 9 лет.

Девушка поступила в медицинский институт. В терапию ее не влекло: хотелось стать хирургом — говорит, никакой другой стези для себя не видела. Зато в хирургии поначалу нравились все направления, но они по мере знакомства с ними отпадали одно за другим. В выборе помог определиться жизненный совет свекрови:

— Ближе к концу института я вышла замуж. Моя свекровь, Галина Дмитриевна Медведовская, была доцентом кафедры военно-полевой хирургии, травматологии и нейрохирургии. Она, зная, что я мечтала быть хирургом, сказала как-то: «Таня, какая бы ты умная ни была, какие бы золотые руки у тебя ни были, тебя в хирургии мужики затрут. Они тебе не дадут развернуться, и дальше аппендицитов ты не пойдешь. А есть и такая хирургия — офтальмология». За этот совет я благодарна ей всю жизнь.

В кордебалет я не хотела, а примой с такой нелюбовью к станку было нипочем не стать. И я решила окончательно, что хочу быть врачом

«Наверное, я никогда не смогла бы работать на конвейере»

Попасть в интернатуру в офтальмобольницу оказалось делом непростым. Наша героиня с благодарностью вспоминает Юрия Алексеевича Расческова — главного врача РОБ в ту пору. Он приложил немало усилий, чтобы ей и еще двоим выпускникам удалось пройти интернатуру по офтальмологии — ведь в 1977 году интернов по узким специальностям не направляли. Татьяна Маратовна рассказывает, что это была почти детективная история со счастливым концом: министр здравоохранения республики по просьбе Расческова подписал приказ о разрешении пройти интернатуру по офтальмологии троим выпускникам, но документ этот где-то затерялся и не дошел до комиссии по распределению. Ее распределили работать в хирургическое отделение 9-й горбольницы. Пришлось побегать по инстанциям и прийти на прием к министру, чтобы он подписал наконец заявление на работу в РОБ с предварительным прохождением интернатуры там же.

— К счастью, это все закончилось, и я вошла в коллектив добрых, отзывчивых к чужой боли и радости людей, и ни дня не жалела об этом, — вспоминает доктор. — И о том что выбрала офтальмологию. Ведь она дает столько простора для творчества!

Татьяна Маратовна объясняет свой тезис про творчество: ни одна хирургия не обходится без неотложной помощи, и это дает большой опыт и практику. Но плановая хирургия тоже важна для врача, потому что дает необъятное поле для творчества: у хирурга есть время поразмыслить, посоветоваться с коллегами и выбрать оптимальный способ решения проблемы.

— А я, как мне кажется, человек творческий. Например, повседневная бумажная рутинная работа меня утомляет, хочется ее отодвинуть на «потом». Наверное, поэтому я никогда не смогла бы работать на конвейере, — говорит героиня.

Татьяна Маратовна вспоминает, как перед некоторыми операциями по исправлению посттравматических рубцовых выворотов век вместе с коллегами вырезали макеты из бумаги или ткани. На них прикидывали, как лучше сопоставить травмированные ткани век, чтобы было не только функционально, но и эстетично. И это — всего лишь один из примеров того, что работа хирурга-офтальмолога не чужда творчества.

Сегодня все по-другому. Например, изменилось законодательство: разве допускается к самостоятельной операции интерн или ординатор? А тогда поступил пациент с проникающим ранением — я должна и зашить, и если есть инородное тело в глазу — извлечь его…

«Дежурили в те времена в одиночку, и это было тяжело и ответственно»

В 1977 году коллектив офтальмобольницы не делился на врачей неотложной помощи и стационара. Все доктора работали в отделении с 9 до 15 по будням, а по выходным и после работы были дежурства по неотложной помощи. Как правило, в месяц это было одно суточное дежурство в субботу или воскресенье и пара ночных — с 15.00 до 9 утра.

— Дежурили в те времена в одиночку — один врач и на неотложную помощь, и на стационар, и это было тяжело и ответственно, ведь ты один на один со всей больницей. В середине августа я пришла в интернатуру, а в январе уже дежурила. После трех часов дня в больнице, кроме дежурного врача, уже никого не было. И в его ведении оставались 2 отделения на 125 коек, да плюс неотложная помощь на весь город. И самое сложное — мы принимали еще и детей, ведь офтальмологии ДРКБ к тому моменту еще не было! Что хочешь, то и делай. Это сейчас есть интернет и мобильные телефоны, а тогда мы прошли большую школу и получили опыт на всю жизнь. Сегодня все по-другому. Например, изменилось законодательство: разве допускается к самостоятельной операции интерн или ординатор? А тогда поступил пациент с проникающим ранением — я должна и зашить, и если есть инородное тело в глазу — извлечь его…

Доктор вспоминает случай из начала своей карьеры: она дежурила в воскресенье. Тогда спокойно можно было найти на любой стройке карбид, чем активно пользовались дети и подростки. В офтальмобольницу привезли десятилетнего мальчика, у которого взорвался кусок карбида в стеклянной банке. Мало того, что у него было серьезное ранение глаза — было еще подозрение на проникающее ранение черепа, на что указывала сильная брадикардия.

— Мне пришлось с ним повозиться. Только к вечеру удалось отвезти этого ребенка нейрохирургам, те его приняли, но потом исключили свою патологию и утром перевели назад к нам… Словом, я этот случай всю жизнь помню. И таких случаев было множество. Это была большая школа, когда ты один на один с любой ситуацией, которая может произойти… Потом стало попроще, когда дежурить стали двое врачей — один в стационаре, другой в неотложке. В такой ситуации мы могли хотя бы посоветоваться, помочь друг другу.

«Бандитская Казань» как школа для хирургов-офтальмологов

Доктор рассказывает: опыт травматологической хирургии за долгие годы ее работы накоплен огромный. Она один за другим вспоминает самые разные случаи, с которыми приходилось сталкиваться. Стоит еще учесть, что время ее становления в профессии пришлось на печально известный «казанский феномен», когда офтальмологам доводилось встречаться со случаями травматических повреждений глаз.

— Например, в начале восьмидесятых была перестрелка участников группировки «Тяп-ляп» с конкурирующей организацией. Мне привозят здоровенного парня с ранением века, гематомами. У него на одном глазу visus=0 (зрение отсутствует полностью, человек не видит даже света, — прим.ред.), но глазное яблоко целое. Ему уже где-то в травмпункте сделали снимки головы и шеи, но лишь в одной проекции. Вижу, что у него дробь по всей голове, в том числе и в проекции орбиты, но совершенно не понимаю, где эта дробь: то ли в мягких тканях лица, то ли в мозге. При этом снимок руки ему все же догадались сделать в двух проекциях, и поэтому видно, что там инородные тела — в мягких тканях, кость не задета. А он еще и хрипит, и я подозреваю, что еще, возможно, и трахея задета. У него давление 130 на 40, и я не знаю, то ли мне верхнее сбивать, то ли нижнее поднимать. Звоню в скорую помощь — от меня отмахиваются, потому что они прямо сейчас по всем больницам города развозят других пострадавших с того же побоища — 8 человек с огнестрельными ранениями…

На вопрос о том, почему «героя асфальтовых войн» с таким анамнезом привезли именно к офтальмологам, доктор разводит руками: говорит, такое бывало частенько. Глаз-то не видит — значит, скорая помощь решает везти сюда. Бывало и похлеще: человек, например, упал с высоты 3 этажа, у него гематома век, и его везут к офтальмологам, хотя по жизненным показаниям по нему плачет стол нейрохирурга.

Чтобы понять, что делать дальше, нужен был снимок в боковой проекции. А рентгеновский кабинет находился в республиканской стоматологической клинике по соседству и по ночам не работал. И вот, после целой ночи тревожного наблюдения и ежечасного измерения всех жизненных показателей, двое санитаров на носилках отнесли пациента к стоматологам, чтобы наконец сделать там рентген в боковой проекции. Только тогда можно было выдохнуть: вся дробь в мягких тканях, мозг не задет. Но одна из дробин перебила зрительный нерв — поэтому целый на вид глаз утратил свою функцию…

Огнестрельных ранений в те времена было много: группировки разбирались между собой почти двадцать лет, и все эти двадцать лет врачи поневоле получали обширную травматологическую практику.

Звоню в скорую помощь — от меня отмахиваются, потому что они прямо сейчас по всем больницам города развозят других пострадавших с того же побоища

Гельминты в глазу, банка краски на голове и «взрывной» химический талант

Но и без этого разные случаи бывали в неотложке: и торчащая из глаз проволока, и даже гельминты под конъюнктивой (слизистая оболочка, выстилающая веко изнутри и переходящая на глазное яблоко, — прим. ред.). Кстати, о таких гельминтах: доктор говорит, в те времена это было сенсацией, ведь среди наших сограждан еще не были распространены путешествия в жаркие страны. А сейчас никто уже не удивляется таким «гостям».

Без «бытовухи» тоже не обходилось: как-то раз в офтальмобольницу привезли мужчину, которому жена разбила об голову банку с масляной краской. Бедолага был весь зеленый, и скорая помощь почему-то решила привезти его именно сюда: вдруг краска попала в глаза? Страдальца обследовали, глаза оказались в порядке, и потом врачи еще долго думали, как же его отправить домой — через весь город, облитого масляной краской, скорая-то уехала, а денег на такси у него с собой не было…

А вот плановых пациентов в офтальмохирургии было меньше, чем сейчас. Дело в том, что сегодня подавляющая доля операций здесь проводится на катаракту, и сегодня ее успешно выполняют на любой стадии. А в конце семидесятых искусственного хрусталика не было, и хирурги брали пациентов на операцию, только когда те уже видели только свет и тень. Они и лежали после операции дней 10—14, а не 3 дня, как сейчас. Так что такого оборота койки, как сегодня, в то время не было.

Татьяна Маратовна работала по совместительству в горбольнице №15, приходила туда консультировать и оперировать в сложных случаях, затрагивающих глаз. Там в нейрохирургии работали и ее однокурсники — так что складывалось своеобразное врачебное братство.

Вспоминает доктор случай, сильно нашумевший в 1998 году: первокурсник медицинского университета, увлекавшийся химией, для собственного развлечения синтезировал в домашней лаборатории взрывчатое вещество, которое оказалось неожиданно чистым. Горе-химик, сидя на корточках, начал пересыпать его из одной пробирки в другую, и раздался взрыв. Парень сильно пострадал: ему оторвало кисть руки, было ранение живота и глаза. Сразу после взрыва пациента привезли в «пятнашку», туда же вызвали Татьяну Маратовну.

Шутили, что я как тот портной из сказки «Новое платье короля»: они видят, что я руками работаю, а нить (она тоньше волоса) и инструменты в моих руках «отсутствуют»

— Мы все работали одновременно. Одна бригада хирургов шила ему руку, другая — живот, а я оперировала глаз — зашивала роговицу. Микроскопа не было, но близорукая, вблизи вижу хорошо, поэтому обошлась без него. Хирурги других бригад, которые работали в тот момент, шутили, что я как тот портной из сказки «Новое платье короля»: они видят, что я руками работаю, а нить (она тоньше волоса) и инструменты в моих руках «отсутствуют». Потом, когда его выписали из 15-й больницы, он у нас лечился больше месяца — была целая серия операций, мы ему убирали травматическую катаракту левого глаза, имплантировали интраокулярную линзу. Зрение ему восстановили, он успешно окончил университет. Спустя годы у него возникли проблемы с роговицей, но до пересадки дело не дошло — он переехал в Сибирь, и след его затерялся (по крайней мере, для нас).

Вспоминая вызовы в 15-ю больницу, доктор говорит, что там было очень динамично, напряженно, но интересно. Тогда не было ни МРТ, ни КТ. И ей как офтальмологу порой доводилось испытывать профессиональную гордость, когда она по косвенным признакам, связанным с ее специализацией, подсказывала коллегам, на что обратить внимание — и оказывалась права (например, когда по описанию сниженного поля зрения подозревала опухоль в определенной доле мозга пациента).

«Бывало такое, что мы плакали, когда встречались с грозными осложнениями»

За те 45 лет, что наша героиня в профессии, изменилось очень многое: далеко вперед ушла техника проведения операций, удается спасти зрение в самых разных случаях. А в восьмидесятых и девяностых все обстояло не так. Часто после сложных травм офтальмологам оставалось только косметически спасать глаз, который больше никогда не мог видеть. Доктор с горечью вспоминает ряд таких случаев.

— Как-то раз мне привезли ребенка, которому в глаз попала игла от одноразового шприца. Его двоюродный брат дунул в шприц, игла вылетела. А такие колотые раны для глаза очень опасны. Они вроде бы и точечные, но в результате внутри такого прокола внутри глаза образуется идеальная среда для развития микроорганизмов. Витреальной хирургии с заменой стекловидного тела тогда не было — это сейчас мы можем спасти зрение таким пациентам. А у того мальчика глаз остался, но зрение спасти ему не удалось. И это очень обидно, я до сих пор его вспоминаю с мыслью о том, что если бы это произошло сейчас, он бы, конечно, видел…

Говоря о том, как далеко вперед сегодня ушла офтальмология, доктор упоминает и современную аппаратуру, помогающую в диагностике патологического процесса в слоях сетчатки, новые препараты, позволяющие сохранить зрение при некоторых заболеваниях. А ведь еще совсем недавно этого всего не было, врачи были бессильны, пациенты слепли.

Витреальной хирургии с заменой стекловидного тела тогда не было — это сейчас мы можем спасти зрение таким пациентам. А у того мальчика глаз остался, но зрение спасти ему не удалось. И это очень обидно

И конечно, современные операции по удалению катаракты — как мы уже говорили, это довольно серьезная доля из всех, что делают в РКОБ. Татьяна Маратовна подмечает: после операции пациент (особенно возрастной) преображается:

— Вот его приводят под руки, он потерянный, дезориентированный, ничего не видит, совсем сникший. Это еще дома он ориентируется в привычной обстановке, а в новом помещении сразу теряется. А вот когда ему сделаешь операцию, и через некоторое время после этого он, вновь начавший видеть, приходит к тебе на проверку — ты его порой просто не узнаешь! Это совершенно другой человек. У него осмысленный взгляд, он распрямляется и совершенно по-иному себя чувствует. И когда ты понимаешь, что помог ему, вернул ему зрение — это совершенно особенные ощущения. Хотя все говорят, что слепой человек может жить, но качество жизни при этом совершенно другое. И когда ты видишь, что человек теряет зрение безвозвратно, и ты ничем не можешь помочь, для любого офтальмолога эта ситуация равносильна потере пациента у врача другой специальности. Порой до слез обидно в случаях, когда мы могли бы помочь, но пациент слишком поздно обратился. И много раз бывало такое, что мы плакали, когда встречались с грозными осложнениями, но брали себя в руки и с новыми силами продолжали работать.

Доктор признается: эмоциональную жесткость по отношению к пациентам выработать невозможно. Стенку выстроить получается не всегда, эмоции все равно порой одолевают. Так что в слезах врача нет ничего удивительного: он всегда остается человеком.

— Нас всегда учили, что в первую очередь в пациенте надо видеть человека, а не объект для операций. Он пришел к нам за зрением, и мы должны ему в этом помочь. Пациент светится от счастья, когда обретает возможность видеть — и ты, разумеется, вместе с ним. Это непередаваемое чувство, ради этого стоит работать, — говорит наша героиня.

Кстати пациенты, которые очень плохо видят, очень благодарны врачам, если удается сохранить хотя бы ту малую часть зрения, которая им еще доступна. Это общее правило, говорит Татьяна Маратовна: если человек представляет себе, каково жить во тьме, он благодарен за каждый лучик света, который дарит ему офтальмохирург.

Пациент светится от счастья, когда обретает возможность видеть — и ты, разумеется, вместе с ним

«Здоровается первым тот, кто лучше воспитан!»

Сначала наша героиня работала простым врачом. Потом стала заведующей отделением №2. Некоторое время, когда клинику объединили с городской офтальмологической больницей, работала начмедом, через некоторое время вновь вернулась в отделение. Потом было заведование оперблоком, и вот теперь она заведующая приемным покоем и неотложной помощью. В общей сложности на руководящих постах Татьяна Маратовна около пятнадцати лет. Но называет себя все-таки в большей степени не администратором, а лечащим врачом. Например, если ее вызывают на консультацию в кабинет неотложной помощи, сбором анамнеза старается заниматься сама: хоть своим врачам и доверяет, но все равно любит сама увидеть общую картину, чтобы у докторов не оставалось ни единого шанса что-то пропустить. Вместе с Айдаром Гатауллиным она провела несколько уникальных операций по восстановлению зрения пациентов с тяжелыми травмами глаза. Сейчас делает операции по пересадке роговицы. Но с сожалением говорит: когда становишься руководителем, возможностей оперировать у тебя все меньше и меньше.

Мы разговариваем о том, сложно ли быть руководителем. Татьяна Маратовна признается: нелегко. Ведь у каждого подчиненного свой характер, свои обстоятельства, и нужно всех организовать должным образом так, чтобы каждый раскрылся в работе максимально.

— Я считаю, что руководитель никогда не должен повышать голос на своих сотрудников. Если такое происходит — значит, он расписывается в своей слабости, не умея справиться с ситуацией другим способом. Замечания сотрудникам делать можно и даже нужно, но тактично, тет-а-тет. Например, лично я очень не люблю, когда мои молодые врачи начинают разговаривать с пациентом на «ты». Меня такое всегда сильно коробит, и я делаю замечания: «Не надо «тыкать»! Пациент не может ответить вам тем же, он зависим от вас». Внутренняя культура должна быть в человеке!

Татьяна Маратовна рассуждает о том, насколько важно для доктора попасть в коллектив, который поддержит, научит. Как важна преемственность: получил знания — поделись с другими. Она говорит:

— Чем всегда хороша была наша клиника — мы единый дружный коллектив, где нет места зависти или неприязни. Мы работаем вместе, рука об руку. И так — все 45 лет, пока я здесь. Вспоминаю наших наставников: нас учили замечательные педагоги, такие как Моисей Бенционович Вургафт, профессор, прошедший, между прочим, всю войну! Он неустанно повторял: «Можно проработать всю жизнь и не увидеть такую патологию, но увидев ее однажды, ты ее не забудешь и не пропустишь потом никогда». Поэтому он нас заставлял ходить в другие отделения и смотреть все интересные случаи. Учителя обращали внимание на мелочи, как нам казалось, на незаметные с виду детали, которые кардинально меняют ситуацию и помогают поставить диагноз. И эту практику, почерпнутую у своих учителей, я передаю своим ученикам, молодым врачам.

Учителя обращали внимание на мелочи, как нам казалось, на незаметные с виду детали, которые кардинально меняют ситуацию и помогают поставить диагноз

Берегите глаза от «болгарки»

Из примет сегодняшнего офтальмологического времени доктор называет различные травмы. Например, связанные с разломившимися дисками для «болгарки». При работе по резке или шлифовке люди пренебрегают техникой безопасности, не надевают очки. И если вдруг диск повреждается, его обломки разлетаются в стороны и могут попасть в глаз. Ну и, конечно, пиротехника: каждые новогодние праздники РКОБ встречает неудачно «отстрелявшихся» пациентов.

— Кстати, меры по запрету всего этого могли бы быть и построже, — рассуждает доктор. — Например, в той же Германии вся новогодняя пиротехника продается строго один день — 30 декабря. В остальное время ее невозможно купить. А запускать можно строго только в новогоднюю ночь. А у нас вроде бы и запреты на использование, но как ее не использовать, если она свободно круглогодично продается на каждом углу? Мы же знаем наш народ.

А еще предупреждает: травма глаза ребенка — прямой повод задуматься: где недосмотрели родители? Рассказывает случай: еще в восьмидесятых как-то раз в неотложку прибежала испуганная мама с четырехлетней дочкой. Ребенок запустил маме стрелой из самодельного лука в глаз. Обошлось незначительной травмой, но Татьяна Маратовна провела серьезную беседу с женщиной: ведь это родители сделали ребенку лук, натянули на него резинку. Не могла четырехлетняя девочка сделать этого сама. Доктор вспоминает, как возросло число «стрелков из лука» на улицах, когда вышел фильм про Робина Гуда. И она лично отбирала у детей на улицах самодельные луки и стрелы. Свои дети тоже «неохваченными» не оставались:

— Своему сыну я всегда рассказывала про подобные травмы и наставляла: «Дима, если видишь, что какие-то дети кидают бутылки в костер — не смотри, разинув рот, отойди, отвернись». Он в ответ: «Мама, ты уже надоела мне со своими глазами». А ты же каждый раз это видишь и не можешь не примерять на собственного ребенка… Дима вырос, слава богу, и сам стал хирургом, как его бабушка. Он работает в ГИДУВе на кафедре эндоскопической хирургии.

Порой начинаешь разбирать случай, о котором рассказывают по телевизору, и понимаешь: врач-то все правильно сделал и не виноват. Просто пациент платно сделал себе операцию, хочет забрать обратно свои деньги

Как СМИ повлияли на то, что общество перестало уважать врачей

Татьяна Маратовна рассказывает: на выбор сына влиять не стала. Он сам решил стать доктором, причем еще в детстве, приведя железную аргументацию: «Вдруг у меня случится аппендицит, мне его вырежут, и я должен знать, правильно ли они все сделали». А вот у дочки не было стремления стать врачом — она микробиолог. Мать не настаивала. Доктор объясняет, чего именно не хотела для своей девочки. Во-первых, вспоминает, как загружены студенты медицинского вуза, как много нужно учить, сдавать и знать. Во-вторых, говорит, что сейчас появилось множество инфекций, с которыми медик встречается в процессе работы (а раньше, по ее словам, тот же банальный гепатит был большой редкостью в клинике). И в-третьих, возросло количество бумажной волокиты, на каждое действие врач должен брать согласие у пациента. Это, по мнению доктора, абсурд, ведь человек пришел к врачу, а значит, априори разрешает себя как минимум осмотреть. Изменилось и отношение пациентов к врачам. К сожалению, в худшую сторону:

— Может быть, в этом «заслуга» наших СМИ, которые каждый несчастный случай раздувают и преподносят не всегда корректно. Порой начинаешь разбирать случай, о котором рассказывают по телевизору, и понимаешь: врач-то все правильно сделал и не виноват. Просто пациент платно сделал себе операцию, хочет забрать обратно свои деньги — и прекрасно понимает, что через СМИ прекрасно сможет раздуть ситуацию, обратить ее в свою пользу. Есть юристы, которые специализируются на таких делах. А о хорошем по телевизору не рассказывают и в газетах не пишут — разве что в день медработника. Так и формируется отношение общества к медикам, — с горечью говорит доктор.

«Тебя и матом кроют, и внутри все кипит»

Татьяна Маратовна рассказывает: все больше пациентов позволяют себе хамить врачам. Причем это может происходить, что называется, совершенно на ровном месте. Например, в ковидный период просьба доктора надеть маску в коридоре могла вызывать бурную и грубую реакцию у пациента: «Что ты на меня смотришь? Тебе заняться нечем? Иди куда шла». Наша героиня разводит руками:

— Мне казалось, что, видя, как самоотверженно трудятся медики в ковидных госпиталях, рискуя собственной жизнью, по несколько суток не видя своих детей, пациенты будут с пониманием и благодарностью относиться к докторам. Но в ответ медицинское сообщество получило парадоксальную реакцию, озлобленность, неприкрытое хамство. Тебя и матом кроют, и внутри все кипит. Но ты не можешь, не имеешь права опускаться до их уровня. Такие случаи выбивают из колеи, мы вынуждены делать скидку на болезнь, на усталость человека от ситуации. Нам нужно с этим справляться. Но хамства я не терплю. Каждый пациент требует к себе особого внимания: ему кажется, что он слишком долго ждал в очереди к врачу и на госпитализацию, что персонал клиники еле-еле работает. Потому и возмущается. Но войдя в кабинет к врачу, он ожидает к себе максимального внимания, отвлекая доктора порой по пустякам, не относящимся к его заболеванию, и забывает, что за дверью кабинета ждут другие пациенты...

Тот факт, что пациенты стали относиться к медикам неуважительно, доктор пытается объяснить общим снижением культуры: люди меньше читают, уходят некие моральные нормы, изменились и подходы к воспитанию детей. Факт остается фактом: работать доктору сегодня сложнее с психологической точки зрения. Пациенты, похоже считают, что чем больше запугивают врачей и пишут на них кляузы, тем лучше их станут лечить, констатирует наша героиня. Но признает: хороших людей всё-таки больше!

Как не любить те моменты, когда к тебе приходит зрячий человек, и ты понимаешь, что его зрение — твоих рук дело? Не должен человек жить во тьме, это неправильно!

«Научиться можно лишь тому, что любишь!»

Но все равно Татьяна Маратовна любит свою работу. Любит за то, как в буквальном смысле слова начинают светиться глаза пациентов, когда они начинают видеть. Счастлива, когда удается убедить человека сделать наконец операцию, и иллюстрируя это, вспоминает еще один случай. Один мужчина не видел белого света 18 лет, наотрез отказываясь оперировать катаракту обоих глаз. В итоге родственники убедили его все-таки сделать операцию, ведь никаких противопоказаний не было. Пациент прозрел и был счастлив (правда, его разочаровали внешние изменения жены и дочери за прошедшие годы). Он резко помолодел.

Наша героиня говорит:

— Теперь я всегда стараюсь убедить человека до последнего: не опускайте рук, не сдавайтесь, мы сегодня можем помочь во многих случаях. Как не любить те моменты, когда к тебе приходит зрячий человек, и ты понимаешь, что его зрение — твоих рук дело? Не должен человек жить во тьме, это неправильно! А офтальмология развивается сегодня семимильными шагами. У нас появляются новые методики, прекрасное оборудование, современные препараты. Я даже немного завидую нашим молодым врачам, потому что у них больше возможностей для совершенствования в профессии. Мы все постоянно учимся, и я всегда говорила и продолжаю говорить: научиться можно лишь тому, что любишь!