Дмитрий Арзин: «Я стоял у истоков детской кардиореанимации в Татарстане»

«При проходном балле 21,5 я набрал 21»

Родители Дмитрия Арзина были инженерами — медиков в семье не было. Он учился в обычной школе в Ленинском районе Казани. И до сих пор не может объяснить, почему на вопрос отца о том, кем хочет стать, внезапно ответил: «Я хочу быть врачом». Отец пожал плечами: «Хочешь быть — будь».

Интересно, что в начале 1980-х завод №7, который курировал жизнь района, проводил обширную программу профориентации школьников. Три года учеников тестировали, чтобы определить, в какой сфере они будут развиваться гармоничнее и лучше всего. Результаты тестов Димы Арзина были очень странными и по идее должны были усложнить профориентацию, а не облегчить: максимальные баллы по всем предполагаемым пяти направлениям деятельности. К концу 9-го класса юноша определился: будет врачом.

— Просто это желание возникло спонтанно, и я пошел по этому пути, — рассказывает Дмитрий Николаевич. — Поехал в наш казанский медицинский институт, записался там на подготовительные курсы и потом трижды в неделю на них ездил. И трижды в неделю мои друзья встречали меня на трамвайной остановке ночью, и мы шли домой вместе — времена были лихие, и можно было не дойти до дома вечером. Потом были вступительные экзамены. Получилось так, что при проходном балле 21,5 я набрал 21…

У Арзина была комсомольская путевка на работу санитаром на скорой помощи. И когда он понял, что не поступает, спокойно решил: «Ну хорошо, год поработаю, а потом поступлю». Но вмешалась… бабушка. Она пошла на прием к ректору — знала, в мединституте были в то время резервные места, на которые можно было попасть. Ректор написал направление и характеристику, и деятельная бабушка вместе с внуком съездили с этими документами в Министерство образования в Москву (резервные места проходили по линии всесоюзного министерства). В итоге юношу приняли в мединститут, но не студентом, а кандидатом. И только после первой сессии он получил студенческий билет.

Учился усердно: получил красный диплом, был ленинским стипендиатом, ходил в научные кружки. А параллельно работал: и санитаром, и медбратом, и фельдшером на скорой помощи — прошел все ступени медицинской профессии.

Поехал в наш казанский медицинский институт, записался там на подготовительные курсы и потом трижды в неделю на них ездил. И трижды в неделю мои друзья встречали меня на трамвайной остановке ночью, и мы шли домой вместе — времена были лихие, и можно было не дойти до дома вечером

«В начале карьеры я видел все»

Дмитрий Николаевич рассказывает: со специализацией определился для себя еще на первом курсе, и повлиял на это один-единственный случай, который до сих пор остается в памяти. Студенты первого курса педфака ходили на практику в детские больницы — играть с детьми, развлекать их. Как-то вечером, когда они уже собирались уходить, скорая помощь привезла в клинику двухлетнюю девочку.

— Я до сих пор помню, как ее звали, — вспоминает доктор. — Ей было два года, и у нее было отравление клофелином. Она нашла бабушкины таблетки, выпила две упаковки, уснула и не проснулась. Ее привезли в ближайшую клинику и стали пытаться спасать. В 1982 году реанимационная служба была только в ДРКБ, оттуда и вызвали бригаду реаниматологов. Нас попросили помочь: она лежала на втором этаже, аппарата ИВЛ не было, мы ее руками «дышали» до утра. Три студента всю ночь бегали вниз за кислородными подушками. Вот тогда я впервые увидел, что такое реанимация. Наутро девочка умерла. Но это был толчок, я именно тогда понял, что хочу быть анестезиологом-реаниматологом.

В 1987 году, на шестом курсе, студент пришел в отделение анестезиологии-реаниматологии ДРКБ проситься на работу медбратом. А заведующий отделением Владимир Красильников дал ему от ворот поворот: «Мне нужен врач. Вот станешь врачом — я тебя возьму. А если ты сейчас будешь здесь медбратом, у тебя сформируется другая психология. Иди-ка на скорой поработай». И весь шестой курс Арзин работал фельдшером на скорой помощи.

А получив диплом, пришел работать в ДРКБ — Красильников сдержал слово. Тогда здесь было только одно отделение реанимации на 12 коек, куда попадали все реанимационные пациенты — и новорожденные крохи, и постоперационные, и дети с соматическими патологиями. Это уже потом, с развитием ДРКБ, детскую реанимацию разделили на более узкие участки. А тогда анестезиологи-реаниматологи работали над всеми случаями.

— В начале карьеры я видел все — и падения с высоты, и отравления, очень много ожоговых травм. В плане хирургической тактики к нам попадали множество детишек с поражениями легких, с деструкцией — таким пациентам проводили по несколько операций в неделю. Причиной тому были инфекционные процессы. Потом пришли современные антибиотики, современная тактика лечения, и это все отошло на дальний план. Детишки с врожденными пороками сердца у нас погибали, потому что их никто не оперировал. Все ведь течет, все изменяется — и диагностика, и подходы... То, чего мы не делали пять лет назад, сегодня уже рутина для нас…

В начале карьеры я видел все — и падения с высоты, и отравления, очень много ожоговых травм. В плане хирургической тактики к нам попадали множество детишек с поражениями легких, с деструкцией — таким пациентам проводили по несколько операций в неделю

«Доктор, работайте!»

Итак, 1 августа 1988 года врач-интерн Дмитрий Арзин пришел в отделение анестезиологии и реанимации ДРКБ. А 2 августа его взяли за руку, привели в операционную и сказали: «Доктор, работайте». В тот день там сделали 12 операций. 12 анестезий.

— Я не могу описать, как чувствовал себя в тот день, когда меня привели в операционную и сказали: «Вот тебе дети, вот тебе препараты, давай, работай». Это был шок. Справиться помогли девочки-анестезистки, я ведь был далеко не первым интерном, с которым они работали. А доктор, который меня курировал, сказал: «Ну, если что, ты меня позовешь». И ушел из операционной. Меня бросили в воду, чтобы научить плавать, и мне было очень страшно. И я понял, что ничего не знаю. Понял, что надо что-то делать.

Интернов в отделении в тот год было двое — и они решили, что будут оставаться бесплатно дежурить в реанимации. Чтобы научиться работать у старших товарищей. И трижды в неделю каждый из них оставался на такое вот «боевое дежурство». Сейчас Арзин вспоминает, что в больнице практически жил — днем на работе, ночью трижды в неделю на дежурстве… Доктор рассказывает курьезный случай:

— Я помню свою первую реанимацию. Мы сидели в ординаторской, и тут по местному телефону нам позвонили: остановка сердца. Мы побежали к больному, начали проводить сердечно-легочную реанимацию: монитор показывал, что сердце остановилось. И вот мы его реанимируем, сердца по-прежнему нет, и тут приходят опытные доктора. Смотрят на все это дело и говорят: «Вы электрод-то на ЭКГ приклейте». То есть там не было остановки сердца — просто отвалился электрод, и монитор перестал показывать ритм. Это был для нас урок: прежде чем что-то делать, надо посмотреть, а надо ли это делать…

Окончив интернатуру, доктор остался работать в ДРКБ. Со временем анестезиологи-реаниматологи ДРКБ научились работать едва ли не с закрытыми глазами: одинаково быстро и легко проводили анестезию и 3-килограммовому ребенку, и 80-килограммовому. И на 10 минут, и на 20 часов. Доктора делали весь спектр того, что делалось в ДРКБ. Арзину хотелось расти, и тут все резко изменилось.

Меня бросили в воду, чтобы научить плавать, и мне было очень страшно. И я понял, что ничего не знаю. Понял, что надо что-то делать

«А в космос мы не хотим полететь?»

Один из больших друзей Дмитрия Арзина и крестный отец его дочки — Анатолий Иванович Фадеев, ветеран детской хирургии республики. Несмотря на разницу в возрасте, доктора подружились, и у них хорошо получалось работать вместе.

— Анатолий Иванович работал с новорожденными — он вообще одержимый своей профессией. И когда в ДРКБ открылось отделение реанимации новорожденных, он пригласил меня к себе. Кстати, другие анестезиологи не очень любили с ним работать. Потому что, во-первых, он оперирует по 7-8 часов, а во-вторых, очень любил оперировать ночами. Анатолий Иванович занимался проблемами пищевода у детей, а они у новорожденных часто сочетаются с врожденным пороком сердца. Как-то раз он мне сказал: «У меня есть идея. Ты бы не хотел заняться врожденными пороками сердца?» Я говорю: «А в космос мы не хотим полететь, случайно?»

Дело было в середине девяностых. Идеей Фадеева было создать отделение коррекции врожденных патологий. Напомним, в Татарстане по-прежнему не оперировали маленьких детей с врожденным пороком сердца, и многие из них умирали прежде, чем доживали до «взрослой» операции. Доктор пошел к главврачу — тогда им был Евгений Карпухин, который поверил в своих врачей. Сегодня Арзин рассказывает:

— И вот так на крыше ДРКБ стал развеваться флаг кардиохирургии, образно выражаясь. В России не так много многопрофильных клиник, где есть отделение кардиохирургии. Есть кардиоцентры, но в них нет многопрофильности. А у нас именно так, и это уникальная ситуация.

Фадеева и Арзина отправили на учебу в Москву, им закупили оборудование, и с этого началось долгое становление службы детской кардиохирургии в Татарстане. И еще детской кардиореанимации. Дмитрий Николаевич улыбается:

— Скажу без ложной скромности: я стоял у истоков детской кардиореанимации в Татарстане. Отделение кардиореанимации — мое детище. Я его создал, набрал врачей, много лет был заведующим. Моя анестезистка, вместе с которой я работал с Анатолием Ивановичем, — моя жена, мы поженились. У нас трое детей. Я первый в республике начал проводить новорожденным детям искусственное кровообращение. За развитие кардиохирургической службы, за снижение летальности от врожденных пороков сердца коллектив больницы был удостоен Государственной премии Республики Татарстан. Считаю, что это и моя награда!

Скажу без ложной скромности: я стоял у истоков детской кардиореанимации в Татарстане. Отделение кардиореанимации — мое детище. Я его создал, набрал врачей, много лет был заведующим

«Сейчас весь Татарстан просканирован по врожденным порокам сердца»

Итак, до середины девяностых врожденные пороки сердца детям в республике не оперировали. А сейчас, через 25 лет после начала развития кардиохирургической службы, ситуация разительно изменилась. Система работает следующим образом: если на УЗИ беременной женщины выясняется, что у ее малыша врожденный порок сердца, она сразу приходит наблюдаться к кардиохирургам. В зависимости от тяжести порока женщина принимает решение: пролонгировать беременность или прерывать ее (в тех случаях, когда патология неисправима или шансов слишком мало).

— В итоге мы знаем: например, завтра в 8.45 в Перинатальном центре родится ребенок с врожденным пороком сердца. Мы его уже ждем. Наши кардиологи выезжают на диагностику, и если необходима экстренная операция — мы берем малыша на стол и оперируем его в тот же день. Сейчас служба работает так, что у нас весь Татарстан просканирован по врожденным порокам сердца. У нас нет детей старшего возраста с пороками сердца, понимаете? Мы их всех оперируем еще малышами. Приезжают к нам дети из Чувашии, Марий Эл, Ульяновской области — там еще есть чем заняться. Мы стали межрегиональным центром, выполняем российские квоты.

Но до этого был пройден огромный путь. Учились наши доктора в Москве, в НМИЦ им. Бакулева. Арзин рассказывает, что весь этот месяц провел в операционной, а не на теоретических лекциях. Там он учился у Андрея Бабаева, который в итоге уехал работать в Канаду перфузиологом, в его задачи входит обеспечивать механическую поддержку кровообращения пациентам. С ним и сейчас консультируется Арзин в сложных случаях, а тогда Бабаев приехал в Казань на его первую операцию — помочь и поддержать. Дмитрий Николаевич рассказывает:

— Я очень волновался, поэтому пригласил Андрея Владимировича на эту операцию. Пациенткой была девочка с дефектом желудочковой перегородки — я проводил искусственное кровообращение. А специализированной реанимации тогда еще не было. Мы подняли девочку в общую реанимацию. Реаниматологи спрашивают: «Что привезли?» Мы отвечаем: «Вот, сердце прооперировали». Они в шоке: «Как сердце? И что с ней теперь делать дальше?» Позвонили в Москву, Бабаев говорит: «Мы тут в Казани сердце прооперировали, что делать теперь?»…

В то время детская кардиохирургия развивалась только в федеральных центрах. В Казани оперировали только детей старшего возраста, только в одной клинике. Новорожденных и малышей не брали, а о сложных пороках речь вообще не шла. Все это уходило в Москву.

Две первых пациентки, которых оперировали в Казани, перенесли операцию отлично. Не так давно они приезжали на юбилей кардиохирургической службы ДРКБ. Обе замужем, у обеих родились дети. Одна из них стала врачом, работает в районе Татарстана. С них и началась татарстанская детская кардиохирургия и кардиореанимация.

Сейчас служба работает так, что у нас весь Татарстан просканирован по врожденным порокам сердца. У нас нет детей старшего возраста с пороками сердца, понимаете? Мы их всех оперируем еще малышами

«Мы водопроводчики. Мы чиним пути, по которым идет кровь»

Дмитрий Николаевич рассказывает: как-то на международной конференции реаниматолог из Бельгии сказал, что в кардиореанимации работать скучно. Мол, в приемном покое работа разнообразная и непредсказуемая, а в кардиореанимации доктор всегда знает, кто к нему сейчас поступит и по какому протоколу с этим пациентом работать. Но Арзин с этим категорически не согласен:

— У нас своя специфика. Да, это очень узкий профиль, на 80% плановая работа. Мы знаем, кого мы берем в операционную. Мы предполагаем, что получим после операции. Но все может поменяться. Ведь мы работаем с пациентами, которым мы меняем гемодинамику. У него до операции кровь текла по одному пути, после операции — по пути другому. Мы стараемся сделать так, как у здоровых людей. Но нужно время на адаптацию, на то, чтобы организм привык к новым условиям. И поэтому я бы не сказал, что у нас неинтересно. Мы — водопроводчики. Мы чиним пути, по которым идет кровь и несет питательные вещества и кислород по всем органам и тканям. Поэтому у нас — интересно!

Доктор рассказывает о том, что, когда видит тяжелого реанимационного пациента, он старается отключить эмоции. Конечно, чисто по-человечески детей жалко, но фраза «Реаниматолог пропускает пациента через себя» для Арзина — скорее из кино или из книги, чем из реальной жизни.

— Я вам честно скажу: когда мне привозят ребенка, который очень сильно болеет, для меня нет Маши, Пети или Ильгиза. Есть пациент с тяжелой сердечно-сосудистой патологией, с проблемой, которую я должен решить. Я должен наладить ему работу сердца, наладить ему адекватный диурез, наладить ему доставку кислорода к органам и тканям, сделать так, чтобы он мог нормально питаться… Может быть, это неправильно, но он для меня обезличен. Я лечу пациента, но мне неважно, как его зовут. Мне нужно скорректировать то состояние, которое у него сейчас. Ведь в реанимационном отделении лечат критические состояния. Это не кардиохирургия, не педиатрия, не кардиология, где дети находятся долго и знают своих врачей. Меня иногда спрашивают, кем я работаю. Я отвечаю: «Мы бойцы невидимого фронта».

В реанимационном отделении лечат критические состояния. Это не кардиохирургия, не педиатрия, не кардиология, где дети находятся долго и знают своих врачей. Меня иногда спрашивают, кем я работаю. Я отвечаю: «Мы бойцы невидимого фронта»

«В пандемию врачи из разных стран начали накачивать друг друга знаниями»

Конечно, пандемия помешала множеству врачебных процессов. Но Арзин замечает и ее положительное влияния: она позволяет докторам получать огромное количество новой информации. Взять хотя бы то, что даже очное участие в конференции не позволяет прослушать все доклады и семинары. А в пандемию все начало публиковаться онлайн, и к услугам врачей огромный массив информации:

— В связи с пандемией врачи и преподаватели из разных стран начали накачивать друг друга знаниями. На нас обрушился вал информации: новые достижения в искусственной вентиляции легких, в области ЭКМО, поддержки пациентов, работы с пациентами, которые находятся в сознании…

Кстати, об ЭКМО. Еще давно в России действовало правило о том, что аппарат ЭКМО может стоять только там, где есть кардиохирургия. Дмитрий Николаевич объясняет проблему, с которой сталкиваются российские медики:

— И поэтому много лет ЭКМО в нашей стране не развивалось вообще. Оно использовалось только у посткардиотомных больных, которых прооперировали на сердце и которых спасали при помощи ЭКМО. По большому счету, оно и было придумано для того, чтобы вывезти пациента из операционной. Это по факту продленное искусственное кровообращение. И в России оно не развивалось вообще никак. Потом случилась пандемия вируса H1N1 10 лет назад — и тогда поняли, что с помощью аппарата ЭКМО можно спасать людей с тяжелой дыхательной недостаточностью. Написали новую бумажку — о том, что аппарат ЭКМО должен быть в каждой клинике, где спасают таких людей. И аппараты были закуплены по всей России. Но аппарат ведь сам не работает. А в России был огромный пробел в знаниях о клинической перфузиологии, об искусственном кровообращении. И вот в 2018 году в России был принят профессиональный стандарт врача анестезиолога-реаниматолога. И там черным по белому написано, что каждый такой врач должен уметь провести искусственное кровообращение, ЭКМО, обеспечить механическую поддержку кровообращения. Это прописано в нашем профстандарте. То есть человек, который хочет стать анестезиологом-реаниматологом сейчас, должен получить знания по этой программе. Вопрос — где?

Арзин рассказывает, что найти специалиста, у которого можно учиться, не так-то просто до сих пор. Сам он учился у американских кардиохирургов и реаниматологов, которые приезжали в российские клиники учить врачей по программе Heart to Heart — «От сердца к сердцу». Ему посчастливилось участвовать в работе одной из таких команд, которые приехали в Калининград из легендарной клиники Мейо (Дмитрий Николаевич говорит, что это лучшая клиника в США, где работают самые квалифицированные детские кардиохирурги).

— На следующий день из нашей группы ушла переводчица. Она сказала: «Дмитрий, с вами невозможно работать, вы задаете слишком много вопросов». 4 дня я до глубокой ночи был в этом калининградском кардиоцентре. Американцы провели несколько операций, и я очень благодарен шефу отделения детской кардиореанимации, доктору Грейс, за ту информацию, которую мне удалось взять у нее за эти четыре дня. Она перевернула мое сознание. Там совершенно другие принципы, совершенно другие подходы. Они показали, как обсуждают детей, как принимают решение по тяжелым случаям. Я увидел, как они это делают. И сейчас применяю их подходы в своей практике.

«Мы, реаниматологи, выступаем еще и в роли психологов для родителей»

С родителями доктора общаются постоянно — и это обязательно надо делать, говорит Дмитрий Николаевич. Объяснять, рассказывать. Но доктор считает, что делать это должны с самого начала не доктора, а психологи. Приводит пример Запада: там психолог начинает работать с родителями на входе в больницу. А у нас психологи подключаются постфактум. И до этого момента с родителями работает врач. Арзин рассказывает:

— Зачастую мы, реаниматологи, выступаем еще и в роли психологов для родителей. Нам приходится тысячу раз объяснять им одно и то же: им уже что-то рассказал оперирующий хирург, лечащий кардиолог, другой реаниматолог. Но они продолжают спрашивать, спрашивать и спрашивать. Беда в том, что мы, медики, очень часто разговариваем на своем языке, профессиональном. И с родителями тоже — и поэтому они не понимают нас. Поэтому, когда я общаюсь с родителями пациентов, я выключаю свой медицинский язык. Беру в руки карандаш, листочек и начинаю им рисовать: что мы уже сделали и что собираемся делать дальше. Конечно, это нелегко: они смотрят на тебя — кто-то с надеждой, кто-то без нее… На случай истерики у нас есть валерьянка. В ажитации с человеком общаться бесполезно, поэтому сначала надо его успокоить и только потом переходить к общению. Очень тяжело сообщать о смерти. Даже если пациент лежит долго, по которому было понятно, что его не спасти. Но все равно это случается всегда неожиданно, и говорить об этом тяжело…

Дмитрий Николаевич говорит, что чувствует глубокую печаль, когда пациента не удается спасти. Даже после трех с лишним десятков лет в детской реанимации. Справляться помогает опыт и сильная моральная поддержка коллег. Дмитрий Арзин — учредитель Российского общества экстракорпоральных технологий (РОСЭКТ), организатор нескольких съездов перфузиологов. Так что вокруг него — большое врачебное сообщество со всей России. И доктора поддерживают друг друга, находят нужные слова даже в самых сложных ситуациях.

Когда я общаюсь с родителями пациентов, я выключаю свой медицинский язык. Беру в руки карандаш, листочек и начинаю им рисовать: что мы уже сделали и что собираемся делать дальше. Конечно, это нелегко: они смотрят на тебя — кто-то с надеждой, кто-то без нее…

«Ковид может вызывать изменения в легких, в почках, в сердце…»

Когда мы разговаривали с детским кардиохирургом Артемом Костроминым, тот рассказывал о тромбозах глубоких сосудов у детей, перенесших ковид. Говорил, что кардиологи до сих пор с такими поражениями у детей не встречались. А Дмитрий Арзин разводит руками: мы до сих пор не знаем, что делает вирус с нашим организмом, какие системы он меняет, какие нарушения он вносит. И что будет потом — мы не знаем тоже.

— Мы знаем, что ковид вызывает системный воспалительный ответ у детей — это аутоиммунное поражение. Оно не лечится ничем, кроме гормонов. Ковид может вызывать изменения в легких, в почках, в сердце. Очень много встречаем миокардитов, и у нас в кардиологическом отделении были дети, которых потом отправляли в институт Шумакова на имплантацию искусственного желудочка. Потому что они получили очень глубокие поражения сердца. Наши кардиологи предполагают, что это связано с ковидом. Но пока не опубликованы данные статистических исследований, клинических исследований и метаанализа — мы можем это только предполагать. Это мое отношение — я точно должен понимать, на основании чего я должен делать вывод.

И здесь Арзин обращает внимание еще на одну чисто российскую проблему — отсутствие времени на медицинские исследования. Он напоминает: за рубежом выходит множество научных статей — и по взрослым, и по детям, и по пациентам на ЭКМО, и на ИВЛ, и даже по трансплантации. Публикуют и статистику, и метаанализ, и клинические кейсы. Например, в этом году в Европе пересадили сердце постковидному ребенку — и клиника моментально опубликовала статью об этом клиническом случае. А в России научной статистики и информации публикуется очень мало. Ответ Дмитрий Николаевич видит в следующем: на Западе в штате клиник есть исследователи. И если доктору нужно собрать статистику или информацию по определенному случаю, исследователи берутся за работу. У нас в штате клиник таких специалистов нет. Это могли бы делать доктора, но у них нет времени — они все в клинической работе. Они пишут научные работы, только если это диссертация или статья для диссертационного списка. Дмитрий Николаевич подытоживает:

— У нас огромные пробелы в медицинской статистике: мы не знаем, что у нас происходит. Не проводим анализ того, что мы делаем. А без этого мы не можем двигаться вперед — только сидеть на месте или, скорее, постепенно откатываться назад. В России метаанализ и другие научные работы делают разве только федеральные центры, НМИЦ и т.д. Этим ведь кто-то должен заниматься. А у нас это две разных дороги — либо ты клиницист, либо ученый.

И это, по словам доктора, относится не только к ковиду — так со всей медицинской информацией…

У нас огромные пробелы в медицинской статистике: мы не знаем, что у нас происходит. Не проводим анализ того, что мы делаем. А без этого мы не можем двигаться вперед — только сидеть на месте или, скорее, постепенно откатываться назад

«Нет молодых врачей. Их просто нет»

Рассуждая о будущем российской медицины, Арзин обращает внимание еще на одну серьезную проблему: дефицит молодых врачей. Он приводит простой пример: через 5 лет после выпуска, в 1993 году, на встрече курса выяснилось, что из 175 выпускников педфака 1988 года из медицины ушли только трое. А теперь предлагает задать подобный вопрос выпускнику года 2018. Как и его коллеги, Дмитрий Владимирович констатирует, что в медицину идут работать далеко не все обладатели медицинских дипломов. А связывает это с особенностями системы образования:

— Нет молодых врачей. Их просто нет. В 1988 году я с трудом попал на работу в ДРКБ. Потом к нам приходили новые реаниматологи, новая кровь. Но сейчас в ДРКБ я четвертый по старшинству. Молодых нет, и никто не приходит сюда работать. Потому что они идут в медицинский институт — и сами не знают зачем. Их приводят туда мамы и папы, потому что где-то надо учиться, потому что, может быть, диплом врача иметь престижно. И они ведь там доучиваются! Так, может быть, давайте мы наведем порядок в медицинском образовании? В Германии, например, очень сложно поступить в медицинский институт. И если ты не смог сдать экзамены — тебя отчисляют. И на территории Германии вы больше никогда не восстановитесь ни в один медицинский институт, тебе закрыта дорога в медицину. А у нас? У нас сегодня его отчислили из Казанского медицинского университета, завтра он восстановился в Нижегородском. Люди получают свои дипломы: мама же не зря привела, деньги же не зря заплачены. У нас в операционную приходят студенты 5 курса, которые падают в обморок от вида крови. Так вот у меня вопрос: ты сюда зачем пришел? И что ты пять лет в медицинском вузе делал? Мы все работали во время учебы — санитаром, лаборантом, медбратом, фельдшером, кем угодно. Мы видели профессию изнутри с самого начала. А ты на пятом курсе крови боишься…

Кстати, доктор признается: сам преподавал бы студентам с большим удовольствием. Но жизнь сложилась так, что все-таки он работает в клинической медицине.

Меня отец научил жить просто: хочешь быть врачом — будь им!

«Розенбаум вручал мне премию «Призвание»

У Дмитрия Николаевича большая семья: пятеро детей. Старшие уже живут отдельно, они взрослые. Младшей дочке семь лет, она первоклассница. «Так что я теперь опять школой развлекаюсь», — смеется доктор.

Энергичный и общительный, Арзин рассказывает о своих увлечениях, и в первую очередь — о путешествиях. Обожает руль, вместе с семьей объездил пол-России и пол-Европы на машине. Вспоминает, как округлились глаза у финского пограничника, когда тот на въезде в Суоми получил ответ на вопрос, куда едет семья: «В Хорватию».

Как и многие коллеги, Дмитрий Николаевич расписывается в любви к чтению — читает боевую фантастику, называет себя запойным читателем. Ходит в кино — и тоже выбирает экшн, новые боевики, предпочитая смотреть их в большом зале с объемным звуком.

Есть в числе увлечений Арзина и спокойные, «мирные» занятия: прогулки, баня и бассейн на даче. Сразу уточняет: на даче растет только газон. «Я помидоры не выращиваю. Я их покупаю», — улыбается доктор.

— С друзьями встречаемся. Правда, редко. Хотелось бы чаще, но у всех свои дела и проблемы. Это — гитара, я на ней играю. И это — до утра. Поем старые песни — например, Розенбаума, мы ведь на нем выросли. Он мне вручал премию «Призвание», лауреатом которой я однажды стал, когда меня признали лучшим врачом России. Есть у меня и премия «Ак чэчэклэр», и Госпремия РТ… Нет звания заслуженного врача, но какие мои годы? — улыбается Дмитрий Николаевич. — Меня отец научил жить просто: хочешь быть врачом — будь им!