Туфан Имамутдинов: «Не представляю, что нового может предложить мне Москва»

«В ТЮЗе мы нашли некую формулу — русская классика на современный лад»

— Туфан, год у тебя начался с того, что ты ушел из ТЮЗа. Это решение явно не было спонтанным и неожиданным.

— Да, еще за год до моего ухода я предупредил министра культуры и директора, что планирую уйти, так как в группе «Әлиф» мне не хватает времени на проекты, а я должен отвечать за репертуар как главный режиссер. И мне хотелось бы, конечно, больше заниматься национальными проектами, а не выпускать один спектакль в год. Потому что времени хватало только на один спектакль.

— Но при этом в ТЮЗе ты свое место вроде бы нашел?

— Ну слушай, мне кажется, что мы с директором нашли некую формулу — русская классика на современный лад. И желательно, чтобы это был приближенный к школьному материалу текст. И здесь у нас хорошо сошлось. Я хотел продолжать работать в таком ключе, на данном этапе хочу поставить два спектакля. Это ранний Маяковский и «Дядя Ваня» Чехова.

— Но это был компромисс или реально твое желание ставить школьную классику?

— Это было мое желание. Нам был нужен очень четкий подход к репертуару. Мы долгое время плавали, искали свою нишу, мы хотели, чтобы это отличалось от других ТЮЗов, других театров. Мне кажется, нам удалось это сделать. Поэтому это удачные постановки.

Есть некая четкая концепция, чего мы хотим. А мы хотим встряхнуть эту классику, чтобы показать ее детям, школьникам, а впоследствии и студентам (им, допустим, больше нравятся «Бал.Бесы»). Я думаю, что Маяковский, возможно, тоже будет для студенческой среды, потому что привлечь в театр такую прослойку проблематично, студенты редко сами ходят на спектакли.

— В конце «Выстрела» звучит Хаски. Вас критиковали за это?

— Критики не было, все понимали, что это играет на идею.

— «Выстрел», «Нос», «Бал.Бесы» — это твоя своеобразная удачная «трилогия».

— В этих трех произведениях звучат отсылки к нынешнему времени, когда говорится, что той культуры, которая нам прививается, давно нет, а вот культура, которая есть на самом деле. Когда артисты переодеваются в течение 5—7 минут в исторические костюмы, застегивая каждую пуговицу, а потом в свою обычную одежду, футболки, шорты за 30 секунд и танцуют под Хаски, мы понимаем, что школьники, которые подскочили и начинают подпевать, пританцовывать — это и есть нынешнее состояние культуры.

— Ты нашел общий язык со старшим поколением?

— Да. Моя последняя постановка в ТЮЗе — это «Зимняя сказка». Там я работал со старшим поколением, молодежи там практически нет. Также у меня с ними были «Любовь людей», «Мне нужен капитан дальнего плаванья». В «Маленьком принце» только героиня была молодой.

— Сегодня в ТЮЗе идет «Недоросль». Ты пойдешь на него, вообще будешь ходить на новые спектакли? В этой постановке твой коллега Марсель Нуриев ставит хореографию.

— Я был на нем не раз, я курирую эту работу.

— Ты сам вызвался это курировать?

— Петр Норец — эту кандидатуру предложил я, он тоже выпускник моего мастера в ГИТИСе Олега Кудряшова. Мне кажется, в контексте осовременивания классики его идея вполне может подойти под нашу концепцию. Это забавный спектакль. Можешь сходить.

— Я просто к чему веду — мне кажется, одно из твоих достижений в том, что ты привел в ТЮЗ часть труппы, которая сейчас и есть театр. Они серьезная сила сейчас?

— Они сами ставят уже второй спектакль. Мне кажется, что на молодежи сейчас, на самом деле, в основном и держится это все. Потому что осовременивание классики, школьного материала, когда подбираются актуальные темы, детские, молодежные — здесь материал сам откликается на молодую труппу больше, чем на старшую.

— Как все это уживается у тебя в голове? С одной стороны, ты только что поставил перформанс «Һава», с другой стороны — «Нос». У нас ведь обычно режиссеры ставят все одинаково. У тебя развито параллельное мышление? Или ты в одном случае работаешь под заказ?

— Приходи и в Тинчурина, там будет совсем другое.

— Ты в этом плане хамелеон?

— Я же учился режиссуре, а если ты владеешь профессией, то можешь ставить и так, и по-другому. Малевич ведь не квадраты рисовал вначале, он к квадрату пришел, при этом мог нарисовать и человека, и фигуру, проблем в этом не существовало.

Во-вторых, очень важным мне кажется умение подобрать ключик к автору. Если ставишь одинаково все, что тебе Шекспир, что тебе Чехов, что тебе современный автор, приемы одни и те же, я не вижу смысла брать этих авторов. Тогда просто ставь свои тексты, пиши их, так честнее. Достоевский у нас такой, а «Һава» — другая, там иные тема и концепция. А какой-нибудь спектакль «Мне нужен капитан дальнего плавания» — третий. Потому что тема разная, форма разная.

«У Нурбека есть позиция по национальному вопросу, как бы попсово это ни звучало»

— В сентябре вы показали спектакль «Әлиф» в Камаловском, и первоначально он анонсировался как последний. А теперь я читаю, что все ваши работы будут адаптировать под площадку MOÑ.

— До того, как мы это объявили, у нас не было, естественно, площадки, нам никто ее и не предлагал. Так было в апреле или в марте, когда мы объявили, что покажем «Әлиф» в последний раз. Потому что сложность была в хранении декораций, в организации, продажах билетов, печати афиши и так далее. Мы практически всегда выходили в ноль или в минус. Всем этим занимался один человек, наш администратор Алена. Ей тоже было сложно, она за это практически ничего не получала, работала просто на голом энтузиазме. Поэтому мы решили, что в Казани мы играем его последний раз, а если будет фестивальная жизнь, то можно съездить и показать спектакль.

Но потом нам предложили площадку, и все эти административные вопросы как бы отпали.

— Для тебя этот спектакль поменялся за эти годы?

— Мы каждый раз не знаем, в каком темпе будет двигаться Нурбек, в каком ракурсе, он всегда может поменять движение. Мы не говорим, что, нет, тут все фиксированно, делай, пожалуйста, так, как мы с тобой обговорили. Такого нет. Поэтому каждый раз, когда я смотрю, все звучит по-другому. Он может в конце крутиться как дервиш, когда силы у него остаются, ищет какие-то новые движения, он всегда находится в каком-то процессе, импровизация дает возможность не повторяться.

Когда спектакль закончит существование, я смогу все проанализировать и сказать, куда это двигалось. В этом плане, мне кажется, есть какая-то интересная история.

— Я вчера читал интервью Айсылу Кадыровой с Нурбеком, где она спросила, может ли «Әлиф» танцевать женщина. Или спектакль повязан на конкретном Нурбеке?

— На самом деле, у меня спектакль рождается под определенную личность. У Нурбека есть позиция по национальному вопросу, как бы попсово это ни звучало. Мне кажется, он не танцует это как исполнитель, он танцует свою позицию.

«Эти полгода были самыми интересными с момента моего переезда в Казань»

— Хорошо, как ты прожил эти полгода?

— Всегда мучают новые проекты. Их так много… Вот есть желание поставить первую большую мусульманскую оперу. Есть форма и желание, я вижу, как это все можно интересно сделать. Есть какие-то совсем экспериментальные вещи, и с подключением, и без подключения, и лежа, и сидя, и так далее. Я даже не знаю, что с ними делать.

Поэтому не знаю... Прихожу порой к какому-то отчаянию. По-разному было, может быть, эти полгода были самыми интересными с момента, как я переехал в Казань.

— Как ты стал куратором нового театрального пространства MOÑ?

— Для меня это было неожиданно. Мне об этом сказали где-то за месяц до открытия, в июле. Значит, теперь у нас есть пространство, где мы можем реализовывать свои проекты.

— Нынешнее пространство тебя как-то определяет?

— Допустим, «Әллүки» и «Дәрдмәнд» хорошо бы играть в холле, потому что там больше пространства. В маленьком его не сыграешь, там хор из 20—30 человек. Это же опера, она не может существовать в небольшом пространстве.

— Сейчас ты ставишь инклюзивный спектакль в Москве.

— У нас шесть слепых артистов, трое из них — слепые и глухие. Композитор этого проекта — Владимир Мартынов. Марсель Нуриев — хореограф, моя жена Лилия — художник. Он будет показан в Центре имени Мейерхольда, а потом в музее имени Пушкина. 16 октября показываем спектакль на Международном инклюзивном фестивале.

Основа — Питер Брейгель, «Фламандские пословицы». Он первый художник в мире, который использовал людей с ограниченными возможностями. А «Фламандские пословицы» — первая картина в мире, где изображены трое слепых. Потом эту же тему он развил в одной из своих последних картин, где шесть слепых идут на фоне церкви. Но этот же сюжет использован и в этой картине, где уйма народа, Вавилонская башня из людей, которая в перспективе заканчивается тремя фигурами, идущими на фоне церкви.

Если у Босха это апокалипсис гипертрофированный, с рожами и мордами, то у Брейгеля апокалипсис произошел, а мы как бы его и не заметили.

«Кыйссаи Йосыф» как объект исследования

— Ты остаешься казанцем?

— Приглашают много куда. Но Москва — не мой город. Я не представляю, что Москва может предложить мне нового — на уровне темы, формы, новых знаний. Мне кажется, здесь этого намного больше.

— Самый свежая твоя работа — это «Һава» в пространстве MOÑ. Можно ее называть спектаклем?

— Мне кажется, что понятие спектакля относится к театру, где свет, штанкет, кулисы и так далее.

Это исследование способа существования для актрисы. Ей аудитория вообще не видна, она слышит только звук в наушниках, у нее обостряется определенное чувство, слух, когда она должна уловить каждое слово, в результате возникает ощущение транса.

И вот интересно, когда она протанцевала 50 минут, то в конце запоминает только 3—4 слова. И Йолдыз [Миннулина], которая это печатает, также помнит только несколько слов. Это вообще другое восприятие. Ты что-то делаешь, а зафиксировать это не можешь.

— В спектакле Айсылу Мирхафизхан танцует, слушая голоса зрителей в наушнике, а Йолдыз Миннулина пишет их слова. Она может как-то влиять на процесс?

— У нее нет решения, может ли она печатать или нет. Она должна печатать все, что слышит. На премьеру мы взяли 36 микрофонов, шесть из них не работали. Мы могли оставить их как фейковые либо убрать. Конечно, было бы нечестно, если бы кто-то думал, что участвует. Так что Йолдыз писала все, что разобрала.

— Сейчас вы провели кастинг на проект, связанный с поэмой «Кыйссаи Йосыф». Это исследование?

— Исследование, никто не знает, как оно пойдет. Мы лишь определяем правила, это ведь лаборатория. От нас мало что тут зависит. Это образовательный проект. С произведением мы будем работать 9 месяцев. Сейчас набираем людей, напрямую не связанных с театром — художников, дизайнеров, скульпторов, стрит-арт-деятелей, танцоров, людей, связанных с наукой, техникой. Хотелось бы посмотреть на текст не только с драматической точки зрения. Будут тренинги от Марселя, меня и Нурбека. Мы будем звать специалистов, которые расскажут о произведении. Под конец обучения каждый из студентов выберет кусок, который ближе ему, и будет его подробно разбирать. Будет полное погружение в материал. Будет серия спектаклей, может, на несколько дней, может, будут и видео, может, музыкальные произведения.

— Ты ставишь дореволюционных авторов, современных. Интересует ли тебя сейчас, к примеру, советская татарская драматургия?

— Я драматургию не очень люблю. Хотя можно было бы на площадке MOÑ поставить что-то классическое, про колхозника и колхозницу. В национальных костюмах. Это было бы весело. Но смысла не вижу, тема должны быть актуальна.

— Кроме слов «Әлиф», «Шамаиль», «Дәрдмәнд», «Моң» — какие татарские слова тебя завораживают?

— Как автор меня завораживает Джалалетдин Руми. Моя мечта — связать свою работу с его творчеством. Я бы поработал с текстами Шайхзады Бабича. Мы ездили в Уфу, я ходил в местный магазин, там Бабича нет, только одна тонкая книжка на русском языке. Меня это поразило, ведь Бабич — это как Тукай у нас. Удивительно, как они не ценят гения. А мне кажется, что он гений. Достаточно одной строчки: «Абау алла, уф алла, үлде шагыйрь Габдулла». Это и шоковое состояние, это и выражение протеста Всевышнему, ведь нельзя говорить «уф» в исламе. И само имя «Габдулла», что значит — раб божий. В одной фразе — три огромных эмоциональных взрыва. Для меня это признак гениальности.