Ногайский певец Ислам Сатыров: «Я по другую сторону баррикад от космополитов»

«Я считал себя антиподом народной музыки»

— Ислам, ты родился и вырос в ауле? Что это значит с точки зрения ментальности?

— Первое отличие, которое бросается в глаза в городе, это отношение друг к другу. Я не могу привыкнуть к этому, хотя в 15 лет уехал из деревни. Ментальность у меня осталась та же. Наверное, есть еще куча пунктов. Но я до сих пор не могу примириться с неким холодом людей друг к другу. А там, в ауле, все — большая семья.

— Что ты делал в ауле?

— Я с детства занимался музыкой самостоятельно: подбирал песни, мелодии, выступал на сельских мероприятиях. Видимо, отец сразу почувствовал мою тягу к музыке, еще в детстве, когда мне было пять лет, он купил двухрядную гармошку, привез из города. Это начало 90-х, в ауле дикая разруха, а он такую неликвидную покупку делает! Я на ней сразу подобрал «Калинку-малинку». Тогда была модной передача «Играй гармонь», другой музыки не было. Собственно, я прошел в юности через весь мейнстрим, начиная с «Руки вверх!».

После 9 класса я уехал в Астрахань и попытался поступить в музыкальный колледж, на народное отделение. Но я был самоучкой на баяне, чтобы поступить, надо было закончить музыкалку, к тому же в Астрахани был большой конкурс баянистов. Так что мне сказали: технически ты выгребаешь, тебе надо в эстраду, ты «слухач». А я еще и выучился в ауле играть на игрушечном синтезаторе. Хотя с гармонией, партитурами до сих пор плохо дружу.

— Но ты тогда не занимался домброй?

— Я считал себя антиподом народной музыки. У нас общага, где первый этаж — хозяйственный, второй — художественное училище, третий наш, а четвертый — «кулек». В нем училось много народников, в том числе казахских и ногайских домбристов, а также балалаечников. Я к ним относился пренебрежительно, считал их музыку примитивом. Я-то — джазовый музыкант!

— Ты долго занимался эстрадой?

— В колледже я учился играть на саксофоне, также у меня параллельный инструмент кларнет. Весь первый курс я учился, даже давал магарыч сторожу, оставался в классе на ночь. На втором курсе стал солировать в местном оркестре и попал в кавер-группу «Отель Ритц». Я там был клавишником, саксофонистом и бэк-вокалистом. В группе я и узнал всю рок- и поп-музыку, пока играл в ней четыре года. То есть я музыку не слушал, а сразу разбирал и играл. У меня было пренебрежение к старым записям. Я даже «Битлз» в записи не воспринимал. Такой вот примитивный бзик в голове. Шипит, кряхтит, мол, все, как это слушать? Когда начинал разбирать треки, то понимал, как все там грамотно разложено. Так и проникся. У нас блоки из рок-н-ролла, лаунджа, музыки из мультфильмов… Тогда я начал увлекаться записью. Мне попала в руку самоиграйка «Ямаха» с секвенсором, в которой я пробовал что-то собирать. Я ведь еще и учился на дирижера, я писал партитуры… А потом я уехал в Москву.

— Просто взял чемодан и уехал? Кто-то пригласил?

— У меня и связей не было. Но у каждой кавер-группы возникает вопрос о своем материале. У нас гитарист сам что-то писал, мы хотели делать свои песни, потому что каверы — это путь в никуда. Мы решили перебираться в Москву, заниматься своим творчеством, играя и чужой материал. Вокруг ловить было нечего. Так что я уехал сам. У меня были какие-то знакомства, но в Москве я понял, что каждый — сам за себя. Я позвонил своим односельчанам, нашел место в комнате, устроился продавцом в музыкальный магазин и искал параллельно работу. Оставил объявление на сайте Musicforums. Выяснилось, что в Москве дефицит клавишников, так что две недели меня заваливали предложениями, я запрашивал демо-записи и сам выбирал, к кому пойду. Так я попал в группу «Под водой», параллельно поигрывал в других коллективах. Репетиции проходили на базе студии Ten Records, там записывались Лепс, Басков, Кобзон, будущая Манижа, играли музыканты Билана, группы «Премьер-министр». Директор студии приходил на наши репетиции, пытался нам помочь с записью, продвижением. Он узнал, что я делаю записи, предложил мне работу. Я сначала отказался: мол, я ноль в сведении, в аранжировках. Показал ему свои работы. «Да, есть пробелы, — говорит, — но ты выстраиваешь грув». Я даже не понял, что он тогда имел в виду.

Знакомство с Казахстаном, с его музыкой сильно повлияло на меня. И тогда Арсланбек вручил мне домбру. Так что у меня случилась перезагрузка

«Домбра переформатирует мозг»

— Как ты открыл для себя домбру?

— Шоу-бизнес — вещь очень жесткая, творчества там мало, нужно постоянно придерживаться формата. Так что я поостыл к работе. Хотя были хорошие перспективы — по востребованности и деньгам. Так я отошел от эстрады в сторону народной музыки.

— То есть ты не можешь назвать треки, которые тебе нравятся, из того времени?

— Нет, я и сейчас не люблю это слушать. Это была машина, которая выполняет заказы. Понимаешь, если бы меня порядок вещей устраивал, я сейчас на Кавказе штамповал бы лезгинки и ездил на крутых тачках. Я же берусь за проекты, в которых тебя не сдавливает формат, где можно привнести что-то. На Кавказе меня специалисты упрекают — почему ты не используешь свои навыки в коммерческой музыке? А я не могу переступить через себя. Хотя, ладно, да, пробовал, когда были настырные клиенты. Но это же через «не хочу», к тому же такой продукт другие люди делают быстрее и лучше.

— Хорошо, тебя в Москве достал формат. Что было дальше?

— Зазвонил телефон: «Салям алейкум, это Арсланбек Султанбеков». Я его заочно знал, но он был как будто из параллельной вселенной. Знаменитый ногайский певец, в прошлом рокер. Его песня «Домбыра» — это огромный хит для множества тюрских народов, в Турции это просто невероятно популярная песня. Его все называют Асау. «Я про тебя слышал, я в Москве, приезжай, пообщаемся». Я поехал с приятелем-певцом. Мы провели три дня в квартире, играли без конца, говорили. И он мне предложил: я сейчас в Казахстане живу, поехали. Это был 2011-й. Я отпросился в студии, в тот же день улетел в Астану. Думал, на три-четыре дня, пробыл там месяц, что-то даже записал с местными. Как говорил потом Асау: тебе надо было там побыть, впитать степную культуру.

Я ведь рано уехал из степи. Поэтому внутри была тоска. Казахстан — это такая же степь, как и дома. А когда ты в степи, то взгляду негде зацепиться. Все визуально бедное. Только небо и земля. Априори включаются внутренние ресурсы. Открываются чакры. Ты готов творить что-то новое. И это знакомство с Казахстаном, с его музыкой сильно повлияло на меня. И тогда Арсланбек вручил мне домбру. Так что у меня случилась перезагрузка. Домбра переформатирует мозг. У домбры — две струны. А вся европейская поп-музыки строится на аккордах, это минимум три звука. Две струны — ни туда, ни сюда. Ни мажор, ни минор. Так что я сначала отказался от нового инструмента, мол, я уже состоявшийся музыкант. Я думал, что это примитивщина, после всяких полиаккордов-то! Но при этом начал слушать записи, местных музыкантов. Казахи — очень певучий народ.

Арсланбек говорит: мне за 40, а я только начинаю играть на кыл-кубызе, давай и ты будешь учиться. И мы вдвоем начали бренчать, собрали за несколько месяц концертную программу и поехали — в Турцию, в Россию, на Кавказ.

Мы пели его и народные песни. Я тоже иду к народным. Я думаю, что еще не дорос. Я их пробую петь. Но считаю, что мне сильно мешает образование

— У татар домбра вышла из обихода на рубеже XIX и XX веков, потому что поменялся социокультурный фон, ей смену пришли баян, скрипка, гитара, пианино. Почему у вас она осталась?

— Я думаю, дело не только в урбанизации. Хотя ногайцы, по большей части, осели только в начале XX века, скооперировались в небольшие аулы. До революции домбра была стержнем все народной культуры. Исчезнет домбра — исчезнет народ. Добмра и кыл-кубыз все держали, как цепь.

— У тебя есть детские воспоминания, связанные с домброй?

— Дедушка на ней играл. Я не помню, что, но в памяти осталось, как он сидит на тахте (там мы все и спали, дети-внуки), сидит, сложив ноги, и что-то заунывное напевает. Я думаю, в каждом ауле был достаточно много исполнителей. Ведь самый значимый для нас эпос — это «Идегей» об основателе Мангытского юрта Ногайской орды. Это сердце народной культуры. Любое мероприятие начиналось с него. В древности его пели в полной версии. В XX веке исполнялось несколько куплетов. А уже потом начинался курултай, свадьба. А исполнялся он на кыл-кубызе или домбре.

— Что вы поете с Арсланбеком?

— Мы пели его и народные песни. Я тоже иду к народным. Я думаю, что еще не дорос. Я их пробую петь. Но считаю, что мне сильно мешает образование. Видимо, надо отказаться от образования и просто принять музыку всем сердцем. Либо лезть в дебри.

— Сейчас ты в Казани. А где твой дом?

— Я живу в Кавминводах. Мы там как-то оказались на гастролях, и мне это место понравилось. Там есть аул Канглы, очень древний. В Биштаугорской местности жило очень много ногайцев до прихода Российской империи, а теперь остался только этот аул. Во-вторых, рядом международный аэропорт. Так что я купил землю и построил дом. Семья живет там, а я в дороге — все время.

— Два года назад ты приезжал на фестиваль Tat Cult Fest с сольным поп-альбом, как он возник?

— Сначала у меня не было своих песен. В студенческие годы я что-то придумывал, но в тех композициях не было ничего оригинального. После Казахстана, гастролей еще случился Синцзянь — я там услышал уйгурскую музыку и окончательно убедился, что народная музыка — это зип-файл. Его открываешь — и оттуда вываливается великое множество информации. Вот тогда я обнаружил такое явление, как «горизонтальный аккомпанемент», когда поют не под аккорды, а с одноголосной или двухголосной мелодией, которая вступает в диалог с певцом. Так что певец поет не поверх инструмента, а с ним. Это сложно объяснить, но я ходил тогда по Урумчи, везде звучала музыка, у них какие-то похожие на наши инструменты, но звучали они по-другому. Я понимал, что мне все сразу не постичь. И я решил начать с легкого, начал писать поп-песни, накладывая домбру. Дальше буду экспериментировать.

Первую песню «Неге» я играл на гитаре, а потом добавил домбру, также сделал «Сагынаман». А далее появилась «Кайда» — здесь уже у меня появилось отвязность. Я хотел угодить основной массе слушателей, мне хочется популяризировать инструмент, так что я решил не делать что-то сложное сразу.

— В этом году ты выступишь на Tat Cult Fest?

— Нет, но я помогаю Саиде Мухамметзяновой: делаю для ее нового концертного состава, который сыграет впервые с ней на фестивале, аранжировки. Работа не идет гладко, а я такой человек, который выживает из любых возможностей максимум.

«Аутентика не конкурентоспособна»

— У тебя много разных проектов, над чем ты работаешь сейчас?

— Помимо коммерческих заказов, у меня есть несколько важных затей.

С Арсланбеком мы ездили на гастроли по Венгрии — в ходе одной встречи мы выяснили, что тамошние мелодии очень похожи на кыпчакские, сделали концерт в Будапеште на основе этого открытия, случился фурор, так что мы поехали в тур по Венгрии и Румынии. Сейчас хотим сделать этот звук вместе с местными музыкантами.

Также я планирую проект с гармонисткой Нанык Сикалиевой. Эта пожилая женщина — единственная, которая аутентично играет кубанские наигрыши. Это музыка кубанских ногайцев, их история схожа с татарской, такое же повсеместное использование гармошки как основного инструмента. Ведь у вас же не было раньше гармошки, значит, эти мелодии играли на других инструментах. У кубанских ногайцев домбры теперь нет. Но есть аутентичные мелодии, которые можно переложить даже для оркестра — и получается совершенно другая музыка. Так что мы думаем сделать альбом, в которой с этой гармонью будет звучать гитара, перкуссия, контрабас, домбра.

Я считаю, что надо отказываться от современного звука, но это безуспешные попытки. Я часто занимаюсь тем, что обречено на провал. Быть настоящим — это значит быть храбрым. В наше время люди очень мягкотелые, без стержня. Все идут на компромиссы. Даже я

— Ты писал музыку к популярному турецкому сериалу «Kuruluş Osman», продолжишь ли опыты в этом направлении?

— Это, вообще, одно из моих предпочтительных направлений. Я ведь и сам снимаю кино, у меня есть фильм «Камбак (Перекати-поле)». Но я хочу писать именно киномузыку, которая не оттягивала бы внимание от картинки, а для турков мы с Арсланбеком писали именно песни.

— Как ты относишься к world music? Следует ли добавлять в народную музыку современное звучание?

— Я считаю, что надо отказываться от современного звука, но это безуспешные попытки. Я часто занимаюсь тем, что обречено на провал. Быть настоящим — это значит быть храбрым. В наше время люди очень мягкотелые, без стержня. Все идут на компромиссы. Даже я. Ведь мне приходится оборачивать материал в поп-обертку, чтобы популяризировать домбру. Скорее всего, в наше время, когда все поставлено на поток, вокруг такое изобилие музыкальной информации, без компромиссов можно остаться в степи. Всем нам нужен фаст-фуд. Мне кажется, аутентика не конкурентоспособна. Отсюда и эксперименты world music, которыми пытаются завлечь слушателя.

— Насколько для тебя быть ногайцем — политическая позиция? Я видел, как проходят ваши курултаи, это очень патриотичные явления.

— Допустим, мы ходим компанией по парку. И нас окружают тысячи грозных человек, так что мы сходимся в круг и защищаемся. Это инстинкт самосохранения. Но даже если нас было бы 100 миллионов, это для меня не было бы менее важно. Я по другую сторону баррикад от космополитов. Мне кажется, это опасная тенденция — обманывать себя, что все мы люди, нас нельзя делить на народы. Я за то, что татарин должен быть татарином, говорить на своем языке, изучать свою культуру, быть частью общества. И при этом развиваться, но не стирать самоидентификацию.

— Как это удается делать в семье?

— Когда младший сын пошел в садик, воспитательница мне сказала: научите его русскому! А у меня был принцип: я знаю, что он и так ему научится, так что говорил с ним только по-ногайски. Сейчас он хорошо говорит на двух языках. При этом языковой среды нет. Мы с активистами думаем, пытаемся что-то сделать. Глядя на братские народы, у которых есть ресурсы, видишь, как это трудно. Вот Казахстан, Татарстан, Башкортостан — у них те же проблемы. Да, есть шаги в сторону решения вопроса. Но главная проблема — перекос в сторону безразличия...