«В результате интриг произошло поглощение Института востоковедения и международных отношений истфаком»

«Гафуров сказал, что не стоит сразу «пугать» ученый совет таким названием — «исламоведение»

— Ренат Ирикович, помните ли вы как вас пригласили на работу в Институт востоковедения КФУ и как вы возглавили там кафедру?

— Это было летом 2010 года. Мне позвонил помощник Ильшата Гафурова, недавно назначенного ректором КФУ, и попросил передать для его начальника несколько моих книг. Через некоторое время последовал звонок от Гафурова: мне предложили встретиться с ним в Казани. Летом я приезжал в город на Форум татарской молодежи, тогда же встретился с Гафуровым. Он пригласил меня работать в Институт востоковедения университета. Речь шла о должности директора института. Передо мною было поставлено две задачи. Первая (задача-максимум) — реорганизовать Институт востоковедения, сделать его полноценным востоковедным подразделением, соответствующим стандартам федерального университета. Вторая (задача-минимум) — создать в структуре Института новую кафедру.

На тот момент Институт востоковедения был скорее факультетом языков стран Востока. Специализированных востоковедных дисциплин там практически не изучали, упор был на языки — арабский, китайский, турецкий и другие. Это был, по сути, камерный институт, институт-семья. Это был театр одного актера, а профессорско-преподавательский состав подбирался по принципу полной лояльности фигуре руководителя — сложного, противоречивого человека. Гафуров видел задачу в расширении востоковедения, как потом выяснилось, что мы с ректором представляли эти задачи совершенно по-разному. Но на раннем этапе, в 2010—2011 годах, было общее понимание того, что существующий институт не соответствует амбициозным задачам развития востоковедения в Казани, Татарстане. Это понимал и сам Джамиль абый (Габдулзямиль Зайнуллин — на тот момент директор Института востоковедения, — прим. ред.). Гафуров в одной из первых наших встреч сказал: «Вот человек приехал к вам на смену». Понятно, какие чувства при этом испытывал Зайнуллин. У него подходил возраст, после которого он не имел права занимать должность заведующего кафедрой. Но он достаточно дипломатично себя повел. С осени я был зачислен в штат университета на должность профессора одной из кафедр в Институте востоковедения.

Я вел свои предметы, а параллельно шла работа по созданию кафедры. По замыслу Гафурова, это должна была быть кафедра исламской экономики. Тогда только в Казани несколько вузов всерьез обсуждали вопрос об учреждении такой кафедры. Но мне эта затея не нравилась совершенно. Я предложил создать кафедру исламоведения. Сначала Гафуров отнесся к этому предложению скептически, но мне удалось его убедить. В итоге на ученом совете кафедра была утверждена.

Сначала это была кафедра регионоведения, через пару недель — регионоведения и исламоведения. 23 декабря 2010 года — дата рождения этой кафедры, готовящей специалистов по исламу, так что в этом году будет юбилей.

С 2011 года кафедра стала выпускающей благодаря титаническим усилиям ее сотрудников, и прежде всего Ильшата Саетова и Эльвиры Уразовой, которые сумели подготовить необходимые документы. Летом был первый набор. За время существования кафедры в том формате, в котором ее можно было назвать полноценной кафедрой, мы успели произвести три набора и соответственно выпустить три академические группы бакалавров.

На тот момент Институт востоковедения был скорее факультетом языков стран Востока. Специализированных востоковедных дисциплин там практически не изучали, упор был на языки — арабский, китайский, турецкий и другие. Это был, по сути, камерный институт, институт-семья

— Что значит: полноценной кафедрой?

— Работая в университете, я часто повторял банальную истину: кафедра — это не набор случайно подобранных штатных единиц, это не стулья и оборудование, это коллектив. Только если сотрудники кафедры представляют собой спаянный коллектив профессионалов в своей сфере, объединенный пониманием общих целей и задач, от такой кафедры будет какой-то толк. В КФУ же действует классическая кланово-феодальная схема: чем больше не любят друг друга сотрудники подразделения, тем лучше для руководства института в частности и университета в целом. Власть руководства базируется на том, что оно выступает в роли арбитра в многочисленных, нередко искусственно создаваемых конфликтах. Если этих конфликтов не будет, то встанет вопрос: а зачем нам нужны такие руководители? А так они, что называется, при делах.

— Как вы нашли ученых, преподавателей для кафедры?

— Я в Казани практически никого не знал. Так что было непросто, но вместе с тем интересно в буквальном смысле ходить по городу от одного научного учреждения к другому и вербовать людей. Я был, конечно, не совсем незнакомым человеком для тех, кого я приглашал. Мы знали друг друга по публикациям. В итоге удалось собрать пять человек — это был минимальный состав для открытия кафедры.

В первом составе был Ильшат Саетов, он познакомил меня с Евгением Хамидовым. С Хамидовым мы ходили уговаривать Азата Ахунова. Ларису Усманову нам передали от руководства факультета — в качестве «подарка» от Зайнуллина. Кафедра начала свою работу, несколько раз меняла свое название.

– Почему часто менялось название кафедры?

— Гафуров сказал, что не стоит сразу «пугать» ученый совет таким названием — «исламоведение». Поэтому это слово появилось в названии кафедры не сразу. Около двух недель кафедра называлась кафедрой регионоведения, после чего провели новое имя: кафедра регионоведения и исламоведения. Потом в 2013 году мы стали кафедрой востоковедения и исламоведения. Вопрос о смене названия возник в связи с укрупнением кафедры. После поглощения нашего института Институтом истории в 2013 году Рамиль Хайрутдинов пытался раздавить нашу кафедру руками Рамиля Валеева — заведующего кафедрой истории и культур стран Востока. Но нам удалось помешать этому. В результате, кафедра Валеева сама была включена в наш состав, пришлось менять название, которое бы отразило эти перемены. Таким образом, наша компетенция расширилась. Мы стали ядром изучения востоковедения в Институте. Это было тем более важно, что после упомянутого поглощения нашего института новым директором проводилась линия на демонтаж востоковедных подразделений. Все это происходило уже внутри новой структуры, получившей наименование Института международных отношений.

После поглощения нашего института Институтом истории в 2013 году Рамиль Хайрутдинов пытался раздавить нашу кафедру руками Рамиля Валеева — заведующего кафедрой истории и культур стран Востока. Но нам удалось помешать этому

«В результате интриг произошло поглощение Института востоковедения и международных отношений истфаком»

— Кстати, в свое время в Минобрнауки РФ заявляли о «неперспективности» направления «востоковедение», поскольку оно может изучаться в рамках «регионоведения». Но в итоге эта идея не получила развития.

— Если быть точным, специальность называется «Востоковедение и африканистика». Да, я считаю, что эта специальность должна быть сохранена. На нашей кафедре были бакалавры, обучавшиеся по специальности «зарубежное регионоведение», но были также и специалисты по востоковедению и африканистике (пятилетняя программа обучения). Одно не исключает другого.

— Вы считаете, что укрупнение кафедр (и их сокращение) пошло во вред институту?

— Дело не в том, хорошо это или плохо — укрупнять кафедры или что-нибудь еще. Тем, кто намеревается этим заняться, нужно иметь какую-то внятную концепцию. К сожалению, нередко слияния и поглощения призваны подменить реальную деятельность и проведение серьезных преобразований в сфере науки и образования. В отдельных случаях, наверное, имеет смысл укрупнять кафедры, но для этого должны быть совершенно четкие обоснования.

Создание неуправляемых мегафакультетов и огромных кафедр, где сотрудники порой не знают друг друга по именам, — свидетельство недальновидности «менеджеров», осуществляющих подобные «преобразования». Итог такой деятельности плачевен: таким образом можно уничтожить целый вуз. И восстановить его будет сложнее, чем организовать новый.

Одна из основных проблем России — смешение жанров. Если говорить конкретно о КФУ, такое смешение жанров в голове университетских бюрократов приводит к коллапсу. Допустим, они строят университет по западному образцу, уничтожают по дороге классические кафедры, создают школы, направления. Но тогда делать это надо последовательно. В КФУ же этого нет: кафедры были сохранены, но над ними были созданы какие-то надстройки, которые были названы школами. В итоге кафедры перестали быть автономными единицами, образовательными центрами по конкретным направлениям, и их функция совершенно неясна ни горе-менеджерам, ни самим преподавателям.

То же самое касается рыночных отношений в университете. Они совершенно не сочетаются с кланово-феодальной системой, существующей в КФУ. Если вы хотите построить конкурентный вуз, то это невозможно сделать, если во главе угла стоит принцип «Я начальник, ты дурак». А в КФУ, при сохранении феодальных отношений, что-то там говорят о рынке образовательных услуг. Рыночные отношения могут возникать только при условии равенства участников гражданско-правовых отношений. Это азы экономической науки.

Если вы хотите построить конкурентный вуз, то это невозможно сделать, если во главе угла стоит принцип «Я начальник, ты дурак». А в КФУ, при сохранении феодальных отношений, что-то там говорят о рынке образовательных услуг

— Получается, в результате укрупнения института востоковедения само востоковедение в КФУ, по-вашему, оказалось не у дел. Значит ли это, что все усилия по созданию кафедры и формированию нового Института востоковедения КФУ на базе старого Института востоковедения КГУ были напрасны?

— Я бы не говорил столь пессимистично. Весной 2011 года нашей кафедрой была подготовлена структура Института востоковедения и международных отношений. В августе того же года стало известно, что новым директором института назначен Линар Латыпов, который до этого работал в торговом представительстве Саудовской Аравии. Он производил впечатление обаятельного, незлого человека. Он четко признался, что он не востоковед и открыт для любых предложений, связанных с преобразованием и развитием Института востоковедения. Мы представили ему свое видение структуры Института востоковедения и международных отношений. Ключевое слово в этом названии было «востоковедение». Латыпов представил ректору наш проект и предъявил его как созданный при его деятельном участии. Мы не возражали. Пусть все лавры достаются ему, лишь бы дело выиграло. В результате была принята наша структура, стали создаваться новые кафедры, развиваться новые направления подготовки.

Поскольку мы создавали полноценный востоковедный вуз, то там по плану должны были быть представлены по возможности все основные специальности и направления. В том числе и африканистика. Когда я впервые заговорил об этом, все, в том числе мои коллеги по кафедре, смеялись, говорили, что это бред. Но Латыпов, который в молодости служил в Конго, завелся с пол-оборота. Он сказал: «Хазер (тат. сейчас, — прим. ред.) я вам найду преподавателей!». Через пару дней было объявлено о собрании, на которое пригласили всех студентов-негров, обучавшихся в КФУ. Я был на этом собрании, там были даже те чернокожие, которые знали только русский и татарский, их сразу отсеяли. Записали тех, кто владел каким-нибудь из африканских языков. Потом уже директор пришел к пониманию, что таким образом преподавателей не ищут. Стали проводить мониторинг специалистов по африканским языкам в других вузах. Я предлагал изучать в первую очередь сомалийский язык. Во-первых, этот язык востребован для работы в международных организациях, так как сомалийские диаспоры разбросаны по всему миру. Во-вторых, в России было всего два специалиста по этому языку и оба сильно пожилого возраста. Но руководство университета и института пошло по самому простому пути: поставили в качестве языка суахили, по которому давно уже наблюдается перепроизводство специалистов. Этот язык изучается в Петербурге и в Москве, и люди с ним сидят без работы.

Были и другие направления. Одни развивались более удачно, другие — менее. Все зависело от наличия кадров. Когда я собирал кафедру, я понял: пригласить кого-то в Казань очень сложно, потому зарплаты не соответствуют самым минимальным ожиданиям. Когда я предлагал работать своим коллегам из СПбГУ, они сначала зажигались идеей, но когда узнавали, что зарплата доцента, кандидата наук будет 20 тысяч рублей в месяц, отказывались.

Но удавалось в целом обходиться местными силами.

А в 2013 году нашему институту пришел конец. В результате интриг произошло поглощение нашего Института востоковедения и международных отношений истфаком. Латыпов остался проректором, а институт он потерял.

Хорошо помню последнее заседание ученого совета нашего института, на котором председательствовал Латыпов. Как обычно обсуждали текущие дела, около двух часов все это продлилось. Потом, когда все уже собирались уходить, Латыпов театрально произнес: «Коллеги, попрошу всех задержаться на минутку. У меня для вас сообщение». Он вышел на трибуну, прокашлялся и произнес: «Я больше не директор института. Скоро произойдет слияние. Наш институт объединяется с Институтом истории». И тут же добавил, что он сам это мудрое решение руководства университета всеми частями тела поддерживает.

Наша кафедра активно выступила против. Подчеркиваю: активно, потому что бо́льшая часть коллектива также была недовольна произошедшим. Я вспоминаю эту историю в связи с тем, что происходит сейчас с Институтом истории им. Ш. Марджани. Тогда практически никто не откликнулся на наши призывы о помощи. Только бывший директор Института Африки академик Васильев позвонил Гафурову и выразил свои сомнения целесообразности слияния двух институтов. Михаил Борисович Пиотровский, выступая на конференции, очень осторожно высказался, что обеспокоен тем, что убирают востоковедение. Хайрутдинов, который был там же, немедленно его успокоил: «Что вы? Мы, наоборот, развиваем». А так, никто не заступился. Нас в нашей борьбе за институт поддерживали наши студенты: они выступали, писали письма, приходили на совещания Гафурова с преподавателями. Но силы оказались неравны. Поначалу возмущавшиеся преподаватели и сотрудники Института были вскоре умиротворены обещанием Гафурова никого не увольнять при слиянии. Потом продолжились слияния (уже внутри самого института) и нелепые переименования. При мне обсуждалось переименование ИВМО в «Институт международных отношений». И только два человека проголосовали против этого — я, единственный выпускник МГИМО в Институте, и Аида Фаттахова. Остальные дружно, весело проголосовали «за» переименование.

Можно любить или не любить Рафаэля Хакимова, это личное дело каждого. Но когда есть хорошо устроенное дело, научный коллектив, качественная научная продукция, как можно обсуждать какое-то слияние?

«Им нужны мертвые герои, но не нужны научные школы»

— А в 2015 году вы сами ушли из КФУ. Звали ли вас обратно Хайрутдинов или Гафуров?

— Нет. Хайрутдинов прекрасно понимает, что пока он и ему подобные будут продолжать работать в университете, делать мне в КФУ нечего. Но мне доподлинно известно, что он активно приглашает коллег, с которыми мы работали. После того, как поглотили наш факультет, много специалистов ушло. Естественно, ему нужны люди, кадры. От востоковедения остались рожки да ножки.

— Как я понимаю, изначально Институт востоковедения был создан на основе татфака. Осталось ли в нем наследие Миркасыма Усманова?

— Впервые это имя я услышал в стенах КФУ. Было заседание ученого совета университета. И в самом начале было предложено почтить память Миркасыма Усманова.

Я не знаю, как складывались у бюрократов от науки отношения с Усмановым. Но на примере того же Зайнуллина и других я вижу, что людей сначала опускают ниже плинтуса, а потом, когда они уйдут в лучший из миров, канонизируют. Это такая «фишка» в кланово-феодальных системах.

Того же Зайнуллина задвинули в Институт Конфуция, он потом совсем сник. А после смерти льется елей из всех щелей. Наверное, откроют какой-нибудь мемориальный кабинет, организуют Зайнуллинские чтения, выпустят оловянную медаль: фантазия у них не очень богатая. Миркасыму Усманову повезло — у него есть дочь Диляра, она является продолжателем его дела в стенах Института международных отношений. Но это не заслуга института или университета, а в первую очередь заслуга самого Миркасыма Усманова, его семьи. Но когда поощряют доносительство, стравливают преподавателей друг с другом, создают нерабочие отношения, преподавателей давят административной нагрузкой, какие могут быть школы? Им нужны мертвые герои, но не нужны научные школы.

— Вы уже упомянули проект слияния Института истории им. Ш. Марджани с Институтом археологии АН РТ. Хотелось бы знать ваше отношение к этой затее.

— Прошу прощения за повтор, но в той системе, о которой я много раз упоминал, в основе принимаемых решений зачастую лежат не рациональные доводы, а личные мотивы: посадить своего человечка на нужное место, насолить своему врагу. И плевать, что от этого страдает не только твой враг, но и огромное количество людей. Можно любить или не любить Рафаэля Хакимова, это личное дело каждого. Но когда есть хорошо устроенное дело, научный коллектив, качественная научная продукция, как можно обсуждать какое-то слияние?

Я уже говорил выше про любимое дело некоторых деятелей — сливать. Лучше себя бы слили куда-нибудь.

Как только кто-то или что-то начинает работать, приносить какую-то пользу людям и республике, это немедленно хотят слить. Возникает ощущение, будто это какое-то осознанное вредительство.

Те, кто верит в теории заговора, могут подумать: «Не иначе как башкирские националисты пробрались в руководство наукой и уничтожают все, что может принести пользу Татарстану». А кто-то подумает про американских шпионов. Или может быть и то и другое: башкирские агенты влияния на службе западному империализму в сердце татарской столицы. А на самом деле все просто: очередные разборки недалеких бюрократов. В такой сложный для республики период, когда существует реальная угроза для ее статуса, подобные игрища — преступление.