Кто такой «я»? Тело, мозг, нейроны или сознание?

«Попробуйте заставить физика объяснить, что такое «сила» или «масса»…»

— Первый вопрос может показаться простым на первый взгляд. Что такое сознание? К какому определению понятия «сознание» пришла современная наука?

— На самом деле, это очень запутанная терминологическая проблема. Начну издалека. На мой взгляд, одна из уязвимостей философии как исторически первой попытки рационального познания мира состоит в том, что она берет слова нашего (русского, немецкого, древнегреческого) языка, понятные нам на обыденном уровне, и пытается обращаться с ними как с научными терминами. Аристотель придумал, что научные термины нужно вводить с помощью определения через «род и видовое отличие»: например, человек есть животное, производящее орудия труда. То есть у него — человека — имеются все существенные признаки животных (он живет, питается, размножается, умирает), но при этом еще и отличительные особенности, другим видам не свойственные. Этот метод хорошо работает в применении к понятиям, обозначающим объекты нашего мира, которые можно объединять в классы большей или меньшей степени общности — мыши, грызуны, млекопитающие и т. п. Такие объекты и их классы обозначаются в языке именами существительными.

А дальше мы совершаем логически неоправданный переход, полагая, что все, что названо каким-либо именем существительным, может быть определено таким образом. Но, например, австрийский философ Людвиг Витгенштейн показал, что этот подход неприменим даже к такому, казалось бы, простому понятию, как «игра». Есть игры настольные, игры командные, игры на свежем воздухе… но нет ни одного «родового» признака, общего для всех видов игр, — признака, который делал бы игру игрой.

Или я помню, как в детстве приставал к домочадцам, чтобы мне объяснили, что такое «наивный». «Ну наивный, — отвечали мне, — это… наивный». А что еще они могли сказать?

Или в университете — в советское время — у нас был преподаватель, который страшно гордился своим главным научным результатом: он обнаружил в работах Ленина целых шесть (!) определений ощущения. Я уже не помню, честно говоря, насколько гениальными и проницательными были эти определения — а мы, по его настоянию, должны были знать их наизусть. Но зачем их шесть?

— Получается, что не так просто дать определение сознания?

— Да, понятия подчас оказываются трудноопределимыми по разным причинам. Некоторые — потому что вводятся в теорию как исходные, через которые определяются все остальные. Попробуйте заставить физика объяснить, что такое «сила» или «масса». Кажется, в школе нам говорили, что масса — это «количество вещества». Но, простите, из какого вещества состоят элементарные частицы, имеющие массу?

Другие — потому что обозначают не объекты, а устойчивые и повторяющиеся функциональные отношения между ними — отношения, делающие мир наглядным и понятным для нас. Таковы, например, «пространство» и «время». Тот же Витгенштейн, кстати, с удовольствием цитирует св. Августина: «Я прекрасно знаю, что такое время, когда меня не спрашивают об этом». Таково же и «сознание».

Но судьба этого термина в русском языке осложняется еще и тем, что у нас он обозначает как минимум два понятия: то, что в английском выражается словом consciousness, и то, что там же обозначается словом mind. Первый смысл представлен в словосочетании «потерять сознание». Опять же, как объяснить, что значит обладать сознанием в этом смысле: «отдавать себе отчет», «понимать, что происходит»? Вряд ли этот ряд синонимов делает сам предмет более понятным. Во втором смысле «сознание» употребляется, в частности, во всеми нами любимых учебниках по философии. Там по старой советской традиции «сознание» противопоставляется «материи». Последняя, кстати, тоже та еще задачка для любителей определений — смотри того же Ленина.

Но давайте представим себе простую ситуацию: мне или кошке нужно решить — перепрыгнуть через лужу или лучше ее обойти. Человек и кошка обычно решают эту задачу быстро и не задумываясь.

Но любой когнитивный психолог скажет вам, что за этой обманчивой простотой скрывается гигантская вычислительная работа, проделываемая совместно перцептивными, моторными и контрольными модулями нашего «бортового компьютера», к изучению реальных механизмов которой мы пока еще только подступаем. Так вот, чтобы иметь возможность принять решение в этой ситуации, живое существо должно обладать… чем? Сознанием? Но большая часть этой работы совершается без участия сознания в первом смысле слова. А для слова mind в русском языке нет адекватного перевода.

И когда мы в философских учебниках представляем «материю» и «сознание» как дихотомически соотносимые категории, исчерпывающие все, что есть, мы оказываемся в странной ситуации. Весь гигантский «мир» неосознаваемых когнитивных актов — он по какую сторону дихотомии должен оказаться? Мы должны будем или признать существование неосознаваемого сознания, или впасть в гилозоизм, одухотворяя материю.

«Философия сознания относится к департаменту метафизики»

— Какой же итог вы можете подвести?

— Мораль из моих рассуждений следует двоякая. Во-первых, определения — не единственный и, более того, не лучший способ рационального познания мира.

Во-вторых, нужно как-то, хотя бы осторожно и постепенно, никого не обидев, отказываться от привычного, «классического» способа философского теоретизирования, который пародируется старой английской шуткой: Mind? — No matter! Matter? — Never mind!

Мир, чем бы он ни оказался в результате, не описывается дихотомическими парами статичных категорий: не духовное, так материальное, не человек, так животное, не мужчина, так… ладно, об этом не будем.

Целый комплекс современных наук — неклассическая физика, математика, биология, когнитивная наука, экономика и т. д. — описывают мир скорее в терминах плавных количественных переходов, континуумов, многообразий, распределений вероятностей, нелинейных систем и эмерджентных эффектов и много еще чего, не схватываемого классической двузначной логикой.

Именно поэтому я в последнее время несколько устал от «философии сознания» и предпочитаю определять (о боже!) то, чем я занимаюсь, как философию когнитивных наук (ФКН). Этот термин давно уже легитимирован в международной академической литературе, так что на лавры первооткрывателя я не претендую. Разница состоит в том, что ФС относится к департаменту метафизики, наследуя все родимые пятна последней, даже получив прививку аналитической традиции, некогда принципиально антиметафизической. А ФКН — это часть философии науки, которая предусмотрительно не дает никаких ответов за науку, но оказывает ей посильную методологическую помощь.

И кстати, слово «когнитивный» в научной литературе тоже используется как минимум в двух разных значениях. Когда говорят о «когнитивной психологии», имеют в виду раздел этой науки, который занимается мышлением, памятью, принятием решений и другими подобными свойствами психики. Методологическая позиция психолога при этом не так важна. А словосочетание «когнитивная наука», напротив, обозначает междисциплинарный проект изучения сознания, основанный на вычислительном подходе.

Поэтому на ваш вопрос — «А что такое сознание? Дайте определение» — я могу ответить только в рамках хорошо известной еврейской традиции: «А зачем вы-таки спрашиваете?»

То есть правильный ответ зависит от того, какую проблему вы надеетесь решить с его помощью.

«…И только детям и философам приходит в голову спрашивать: что это такое»

— Прочитав разные словарные определения сознания, можно понять, что сознание связано с психикой, с нервной системой и мозгом. По современным представлениям мозг является эпицентром сознания, в котором оно находится, из которого оно распространяется на все тело?

— Да, похоже, от определений нам сегодня не деться никуда. Но вот перечисленные вами термины хорошо иллюстрируют проблему, о которой я сказал ранее. Лучше всего будут чувствовать себя те из нас, которым предстоит определить, что такое нервная система и мозг. Можно, например, развернуть привычные изображения человека в разрезе, продемонстрировать, как ветвятся и расползаются по всему телу сети нервных волокон и окончаний — этот, по мнению некоторых, организм в организме — и сказать: «Смотрите, дети, вот центральная нервная система, вот периферическая. Основные их функции такие-то…»

А вот с «психикой» уже сложнее. Как ее показать? Кстати, придумавшие определения древние греки само слово «теория» произвели от глагола, означавшего «созерцать». То есть рациональное рассуждение, включающее определения, они понимали как способ узреть некие скрытые от глаз «умопостигаемые» сущности, которые существуют в мире примерно на тех же основаниях, что и видимые. А для Платона умопостигаемое было даже более реально, чем наблюдаемое. Эта навязчивая метафора «зрения умом» глубоко укоренена в механизмах когнитивной обработки информации.

Итак, вот стоит перед нами, например, некто Петя. Нас спрашивают: «А где у Пети нервная система?» Мы в ответ включаем МРТ, показываем мерцающие созвездия Петиных нейронов, и всем все становится более или менее понятно. Потом нас спрашивают: «А где у Пети психика?» Мы тут же превращаемся в психологов и занудно объясняем: «О наличии у Пети психики свидетельствуют некоторые его специфические реакции». — «Какие?» — «Ну вот он реагирует на красивое лицо Маши». — «Как?» — «Мы фиксируем нарастание интенсивности микродинамики глаз, непроизвольные тремороподобные движения рук, усиленное сердцебиение и потоотделение…» — «Так это и есть психика?» — «Нет, это свидетельства ее наличия». То есть, психология как наука, если использовать греческую метафору, это не микроскоп, дающий возможность увидеть саму психику с помощью концептуальной оптики, а скорее, камера Вильсона, позволяющая зафиксировать ее следы.

С другой стороны, существует так называемая «народная психология». Это когда одна однокурсница Пети говорит другим: «Девчонки, к Петьке беспонтово подкатывать — ему серьезно нравится Машка».

Как сказал бы философ аналитической традиции, высказывание «Пете нравится Маша» может быть истинно только в мире, в котором у Пети есть психика. То есть то, чем мы любим, ненавидим, хотим, сомневаемся и т. п. Но с другой стороны, перечисленные глаголы — всего лишь слова привычного нам языка, которыми мы описываем привычные нам повседневные события. И только детям и философам приходит в голову спрашивать, что это такое. Последние в качестве ответа придумывают какую-то «психику». Вполне себе древнегреческий подход: объяснить что-либо наблюдаемое — значит узреть умом скрытую за этим фактом умопостигаемую сущность. И вот у нас мозг порождает психику, психика дорастает до сознания и оттуда, подобно радиации или инфекции, распространяется по всему телу. А философы отечественной школы добавляют туда до кучи еще «субъективный мир», «идеальное» и «Я» — непременно с большой буквы. Кому-то, возможно, кажется, что так мы приближаемся к научному объяснению происходящего в межнейронном пространстве.

Между тем собственно научный подход к объяснению состоит в другом. У нас есть вполне глазами наблюдаемый Петя с его нервной системой, наблюдаемой с помощью приборов. И есть два ряда наблюдаемых событий. Один можно назвать стимулами или входными данными. Другой — реакциями или выходными данными…

«Мы стоим на пороге революции в комплексе когнитивных и социальных наук»

— Я правильно понимаю, что это бихевиоризм?

— Если бы мы на этом остановились и сказали, что задача науки — найти однозначные соответствия между типичными стимулами и типичными реакциями, то да — бихевиоризм. Который в лице Б.Ф. Скиннера потерпел поражение в дискуссии с нарождающейся когнитивной наукой, в лице Ноама Хомски — где-то в районе 1957 года. Так по крайней мере гласит каноническое прочтение этой истории. Что добавила когнитивная наука к бихевиористской схеме и почему?

Хомски как лингвист обратил внимание, что бихевиоризм не справляется с объяснением продуктивности человеческого языка: каким образом, научившись понимать предложение «Джон любит Мэри», мы можем самостоятельно и осмысленно сформулировать «Мэри любит Джона»? Естественно было предположить, что между «входом» и «выходом» существуют более сложные функциональные отношения, при которых параметры последнего определяются не только параметрами первого, но и состояниями системы, которая преобразует один в другой. А что это за система, которая, получая нечто определенное на вход, принимает определенные состояния и продуцирует выход, описываемый некоторым алгоритмом? Это машина Тьюринга, то есть вычислительное устройство, способное реализовывать сложные функциональные отношения между рядами данных. Так возродилась некая нетипичная для философии идея, впервые высказанная тем не менее великими философами прошлого — в частности, Томасом Гоббсом и отчасти Готфридом Вильгельмом Лейбницем: мышление есть вычисление.

И вот здесь нам пригодится обозначенное в начале различение сознательных и бессознательных когнитивных процессов. По мнению моего друга и коллеги по Институту философии РАН Владимира Шалака, Алан Тьюринг, описывая свое абстрактное устройство, способное вычислить любую вычислимую функцию, в качестве модели держал в голове образ человека, вычисляющего что-либо с помощью ручки и блокнота. Ручка вводит данные в блокнот, голова человека активизирует определенный алгоритм их обработки, полученные выходные данные тоже записываются в блокнот и используются как ввод на следующем шаге вычисления.

Чтобы быть способным к вычислениям, человеку нужно обладать минимально необходимым сознанием — способностью входить в некоторые внутренние состояния и активизировать приемлемые алгоритмы обработки.

Когнитивная наука оборачивает это отношение: теперь не сознание понимается как необходимое условие вычислений, а вычисления — как необходимое условие сознания (в самом широком смысле слова). Вычисление — это не только то, что сознательно и целенаправленно делает человек с блокнотом, но и те многочисленные и многообразные процессы, которые происходят внутри его тела и которые делают возможными его вычисления в привычном смысле слова. Более того, с момента «когнитивной революции» конца 1950-х годов значительный прогресс случился в области биологии, нейрофизиологии и даже химии — не только органической — которые также освоили эту вычислительную «идиому». Недавно мне попалась англоязычная статья, авторы которой на полном серьезе описывали некоторые реакции в неорганической химии как вычислительные процессы. Что уж говорить о таких очевидных вычислительных процессах, как репликация РНК, общение нейронов, обработка зрительных данных и взаимодействие между особями в стае — так называемые социальные вычисления. Я думаю, мы стоим на пороге революции не только в комплексе когнитивных, но и в комплексе социальных наук. Что нужно для успеха этой революции? Подходящая онтология (описание схемы объектов, их свойств и отношений) и хорошая математика, показывающая, как именно такая система объектов, именно с таким набором возможных состояний может вычислять функции необходимой степени сложности. Тот, кто сумеет предложить все это, станет когнитивно-социальным Ньютоном или Эйнштейном — кем предпочтет себя ощущать.

Главное — реалистично и непротиворечиво продемонстрировать, каким образом вычислительные процессы на более низких уровнях организации, интегрируя, переходят на более высокий, втягивая в свою сферу все более масштабные материальные системы. Как только проект такой теории будет реализован, интересующие вас «сознание», «психика», «субъект», «свобода воли», «идеология» и другие занимательные истории займут свое почетное место среди преданий старины глубокой, сразу после Кроноса, Урана и гекатонхейров… Нет, между ними поместятся еще «эфир» и «флогистон».

«Положение психологии оказалось под вопросом»

— Человек — это главным образом его мозг? Равен ли человек мозгу?

— В такой грамматической форме — в третьем лице — утверждение очевидно ложно эмпирически: помимо мозга у человека есть сердце-печень-легкие, половая сфера и много еще чего. Если «человек» имелся в виду не в антропологическом, а в каком-то трансцендентальном смысле, то эта идея лучше выражается в первом грамматическом лице: «Я и есть мой мозг?»

В таком виде вопрос вызывает некоторое философское напряжение, поскольку мозг априори представляется как своего рода электрохимический автомат, а «я» — это вроде бы как чуткий читатель Шекспира и Германа Гессе и вдобавок субъект свободной воли. И узревший опасность такой редукции начинает ощущать себя трансцендентальным дауншифтером, вынужденным из-за науки отказаться от более высокого философского статуса.

На самом деле, если поразмыслить, и «я» — не такой уж бином Ньютона, как сказал бы булгаковский Коровьев, и роль мозга в этом уравнении не стоит ни недооценивать, ни переоценивать.

Кант, как известно, считал, что есть трансцендентальное «Я» как предзаданное единство апперцепции, и есть эмпирическое «я» как носитель «внутреннего чувства». Последним должна заниматься психология, которая, по мнению нашего кенигсбергского соотечественника, никогда не станет наукой в собственном смысле слова. Почему? Потому что — внимание! — ко внутреннему созерцанию не применима математика, а только она делает науку наукой в собственном смысле слова. Скажете, старик был немного наивен и не смог предвидеть некоторых развитий? Да, казалось бы, когнитивная психология, обильно использующая математическое и компьютерное моделирование, как показали авторы одной свежей статьи, захватила практически все журнальное пространство, изначально отведенное под междисциплинарную «когнитивную науку». Но парадоксальным образом ее собственное положение оказалось под вопросом, поскольку в связи с недавними прорывами в технологиях сканирования живого мозга в реальном времени ее место на троне серьезно стала оспаривать когнитивная (т. е. вычислительная) нейронаука, на стороне которой — описание не только самих когнитивных алгоритмов, но и их биологических реализаций. Если эта тенденция сохранится, то в недалеком будущем нейронаука поглотит психологию, и Кант виртуально восторжествует. Я не утверждаю, что это хорошо, но пока такова объективная тенденция.

Да, итак, два «я» по Канту. Но скажите, когда вы жалуетесь, например: «Я не помещаюсь в этом кресле» — вы какое из них имеете в виду? Правильно, никакое. Так же, как и когда говорите: «В детстве я перенес скарлатину». Ничего трансцендентального в этом факте нет, да и внутреннее ваше созерцание здесь не при чем. В этих случаях «я» относится к вашему телу, в других может относиться к какой-либо социальной роли («Я не имею права подписи»), в иных — к вашей памяти («Помню, я еще молодушкой была»). В самом начале разговора у нас была мысль, что философы часто путают слова, выполняющие в языке принципиально разные функции. Некоторые из них обозначают вполне определенные сущности или признаки, другие, как переменные, пробегают по неопределенному множеству возможных значений, третьи выполняют некую формальную функцию. Так, слово «это» заменяет имя любого предмета, если оно уже было упомянуто, или предмет обозначен посредством указания. Аналогично, слово «я» заменяет выражение «тот, кто произносит данное высказывание». Недаром в письменной речи оно иногда заменяется эвфемизмом «автор этих строк».

Местоимение «я» — это просто грамматический прием, сокращающий объем высказываний и, кстати, не во всех языках присутствующий в таком виде. Всевозможные фихтеанские упражнения вокруг этого технического термина могут быть любопытны и забавны, но в любом случае совершенно бессмысленны.

Поэтому его предметное значение исключительно контекстуально. Когда вы говорите о тех ваших свойствах (например, относящихся к чувственному восприятию), которые обеспечиваются собственно деятельностью мозга, то в этом контексте ваше «я» обозначает ваш мозг. Например: «Я не различаю светло-синий и голубой цвета». Но если вы говорите: «Я беру интервью у Игоря Михайлова», то вы отсылаете к своей функциональной роли в социальном целом, поскольку ваш мозг сам по себе никогда не научится брать интервью и потребности такой у него не возникнет.

Продолжение следует