«Россия так и не смогла изжить в себе «азиатчину». Точнее, не захотела»

«Европейцы изобрели средство легитимации колониальных претензий, придумав для себя тот Восток, который был им необходим»

— Павел Викторович, когда и зачем появилось разделение мира на Восток и Запад?

— Это конструкция из так называемой «воображаемой географии», имеющей мало общего с реальными географическими картами, зато напрямую связанной с миром идей и мифов. Сейчас людям трудно представить, что еще каких-нибудь 300 лет назад такого представления о мире просто не существовало. В эпоху великих географических открытий морские государства Европы осознали себя в центре стремительно разворачивающегося под их ногами мира — Индия, Америка, Япония, Африка манили их своими сокровищами.

Проблема была в том, что на этих открываемых землях уже кто-то жил — аборигены, как правило, стоявшие на более низкой ступени технологического развития и потому не сумевшие оказать серьезный отпор любителям чужого добра. И эту проблему европейцы решили единственно приемлемым для себя способом — военным захватом, формированием колоний и организацией подконтрольных государств.

Далее, в эпоху XVIII—XIX веков, когда европейские империи набрали силу, во всех колониальных империях сформировались общественные представления о том, что мир фундаментально и навсегда разделен на развитые государства и те, которые им подчиняются, на колонизующие и колонизуемые. И культура неминуемо откликнулась на эти представления. Смысл существования империи — это всегда захват новых территорий и расширение своего влияния на те территории, которые ты не можешь захватить. Это очень агрессивная политика, но именно в таком государстве стало возможным появление концепций Востока, связанных не столько с эстетикой, сколько с политикой и идеологией.

Поэтому важно понимать, что Восток — это важнейший вопрос европейской идентичности. В науке считается, что само понятие единой Европы в период формирования национальных государств XVIII—XIX веков возникло как фактор противостояния неевропейцам. Понимаете, Запад и Восток — это две стороны единой формулы, и друг без друга они существовать не могут. Если вы что-то решили назвать Западом — территорией развитой, свободной и прогрессивной, то это только потому, что где-то рядом есть воображаемая граница, за которой простираются земли восточных дикарей, склонных к насилию и непременно управляемые тиранами.

В XVIII веке многонациональное государство османов уже прошло пик своего могущества и уже в XIX веке будет объектом хищного дележа французов, австрийцев, англичан и русских, но влияние его было все еще очень значительным

Мусульманский мир в лице Османской империи на тот момент был главным воплощением этих антагонистических идей. В XVIII веке многонациональное государство османов уже прошло пик своего могущества и уже в XIX веке будет объектом хищного дележа французов, австрийцев, англичан и русских (это известно как «Восточный вопрос»), но влияние его было все еще очень значительным. Турки сидели на крупнейшей торговой артерии, через которую в Европу поступали специи, шелка и драгоценности. Также они владели святыми землями христиан и мусульман — Иерусалимом и Меккой, обнимая все подбрюшье Европы на огромных пространствах от Северной Африки до Балкан. Поэтому не только предметы материальной, но и духовной культуры, которые аккумулировались в Порте, неминуемо проникали в европейские дискурсы.

Именно благодаря европейским кругам, вовлеченным в имперские процессы, в Европу начинает поступать и переводиться на французский язык огромное количество текстов — Коран, сборники доисламской поэзии, персидский эпос и любовная персидская поэзия в лице Фирдоуси, Хафиза, Саади и других. Большое влияние на всю европейскую повествовательную систему окажет французский перевод сказок «Тысячи и одной ночи», опубликованный Антуаном Галланом в 1704 году. Французская культура введет по всей Европе моду на интерьер и элементы одежды в стиле турок (тюркери) и китайцев (шинуазри), и в каждом уважающем себя аристократическом доме появятся кофе, турецкие тапочки, китайские вазы и даже целые комнаты и павильоны в восточном духе.

И все это не только игра в экзотику, не только рефлексия о воображаемом экзотическом мире, наполненном чудесами и волшебством. Образы Османской империи, Китая, Африки, Индии в любой европейской культуре — прежде всего попытка понять собственное место в мире, воображаемо разделенном на Запад и Восток. Когда мы говорим о восточной женщине, восточной мудрости или музыке в наше время, в XXI веке, мы должны понимать, что любое упоминание понятий Запада и Востока в культурном и цивилизационном контекстах — это прямое следствие колониальных процессов XVIII—XIX веков, когда европейцы изобрели для себя удобное средство легитимации колониальных претензий и придумали для себя тот Восток, который был им необходим. Не особенно считаясь с мнением самого Востока.

Благодаря европейским кругам, вовлеченным в имперские процессы, в Европу начинает поступать и переводиться на французский язык огромное количество текстов — Коран, сборники доисламской поэзии, персидский эпос и любовная персидская поэзия в лице Фирдоуси, Хафиза, Саади и других

«Для России разделение на Запад и Восток — когнитивная ловушка, в которую она угодила при Петре I»

— Как это разделение на Восток и Запад повлияло на Российскую империю и что оно значило для нее?

— Это самое интересное. Разделение на Запад и Восток для России — это когнитивная ловушка, в которую она угодила в первой трети XVIII века, когда Петр I объявил о создании Российской империи по образцу европейских, и наше государство пошло по новому вектору развития. Я называю это ловушкой, потому что Россия получила формулу Запад — Восток в готовом виде вместе с гигантским потоком переводной литературы, который хлынул к нам в XVIII веке в процессе петровской секуляризации и европеизации.

И в результате получилась очень любопытная штука. Восток — это культурологическое понятие, изобретенное европейцами и для европейцев. Но оказалось, что в понятие Восток эти французы и англичане включили не только Турцию, Африку, Индию и Китай, но и Россию по причине того, что большая ее часть улеглась в Азии не в статусе колонии, а в статусе именно неотделимой части всего имперского тела. Россия оказалась слишком огромна для того, чтобы быть Западом. Это как в русской сказке про теремок — разные звери в него умещались, но стоило медведю попытаться в него втиснуться, все с треском развалилось. Так и в случае с формулой Запад — Восток. Европейцам эта формула необходима для собственной идентичности, но России в ней изначально нет места, теремок уже забит до отказа.

В книге французского аристократа Астольфа де Кюстина «Россия в 1839 году» (безусловно запрещенной в дореволюционной России) николаевское государство прямо описывалась как восточная деспотия, пронизанная рабством, страхом и тотальным бесправием. Вообще, было довольно много таких описаний. И нельзя сказать, что в России об этом не знали — это было хорошо известно всем образованным людям, и правящим кругам в том числе. Просто сила, с которой Петр швырнул свою империю в сторону Европы, оказалась слишком мощной, чтобы остановить этот вектор, а провести настоящую европеизацию жизни и государственного управления, изжить абсолютизм и рабство — не смогли (или, точнее, не захотели).

Поэтому Россия всю вторую половину XVIII века и весь XIX век строила империю, отыскивая для себя место на воображаемой карте мира, придуманной европейцами. А для того, чтобы называться Западом, нужно обнаружить прежде всего Восток. И он был обнаружен внутри империи — Крым, Кавказ, Сибирь и Средняя Азия. Если на Западе нас не признают и почитают Востоком, то мы изобретем себе свой Восток и для него выступим в роли просвещенного и могучего Запада. Именно в этом смысле Достоевский сделал горькую запись в своем дневнике: «В Европе мы приживальщики и рабы, а в Азию явимся господами».

Попытка переварить и применить к своей пользе европейскую западно-восточную дихотомию и есть организующая основа всех цивилизационных разговоров в России XIX и начала XX веков от западников и славянофилов до анархистов и евразийцев. Тютчевское «умом Россию не понять» — это отчаянная попытка преодолеть схему, в которой нам нет места, это попытка переделать диаду в «неуклюжий треугольник» Россия — Запад — Восток. Попытка, прямо скажем, безуспешная. Но эти идеи до сих пор греют душу националистических кругов и порой весьма существенно определяют российскую внутреннюю и внешнюю политику — все эти разговоры о русофобии на Западе из этой старой, но довольно грустной оперы.

И даже в XXI веке, когда соотношение сил России, Европы, Америки и стран Востока (прежде всего Китая) существенно изменилось, когда прежняя схема «развитый Запад — недоразвитый Восток» трещит по швам, мы все еще в этой методологической яме. Эта яма будет существовать до тех пор, пока существует сама формула Запад — Восток, а эта формула будет работать и универсально определять расстановку сил в мире, пока технологически и интеллектуально будут доминировать Европа и США.

Сила, с которой Петр швырнул свою империю в сторону Европы, оказалась слишком мощной, чтобы остановить этот вектор, а провести настоящую европеизацию жизни и государственного управления, изжить абсолютизм и рабство — не смогли

«Система управления Российской империей с точки зрения прогрессивных дворян воспринималась как «татарская», восточная, деспотическая»

— Как русские писатели и поэты участвовали в этих колониальных процессах в XIX веке?

— Если вы помните, Лермонтов был офицером имперской армии, которая завоевывала Кавказ, и его кавказские образы — результат вдумчивого осмысления места Кавказа в имперском пространстве русской культуры. Востоковед, издатель «Библиотеки для чтения» и основатель «Восточной повести» Осип Сенковский писал словарик для русских солдат, отправляющихся воевать с турками. Пушкин много размышлял о политическом «восточном вопросе» и даже совершил свой знаменитый вояж в Арзрум в 1829 году, когда там шли решающие сражения в ходе русско-турецкой войны, а потом написал на все это глубокую и очень сильную сатиру. Дипломат Тютчев был вовлечен в идеологическое противостояние с европейцами о российском влиянии на Востоке и в Европе, особенно в период Крымской войны. А его знаменитое стихотворение «Русская география» — просто апофеоз имперской идеологии, объявляющей Россию почти безграничной и имеющей безусловное право на захват и похищение Стамбула-Константинополя.

Русская словесность всегда очень живо откликалась на политические события. У писателей и в журналах демократического толка мы можем найти критику имперской политики России. А в националистических и монархических кругах, в кругах славянофилов и, позднее, черносотенцев мы найдем довольно агрессивный язык войны и колониализма. После того как завоевали Кавказ, у нас началось завоевание Средней Азии. После нашего вторжения в Среднюю Азию появились проблемы с Британией: англичане справедливо испугались, что, завоевав Среднюю Азии, мы кинемся в Индию, в их самую богатую колонию.

Поэтому эти политические вопросы будоражились на страницах прессы, обсуждались в салонах, на университетских кафедрах и попадали на страницы художественных книг. Очень много этим вопросам посвятил Достоевский — это хорошо видно по его романам и «Дневнику писателя», который он издавал во второй половине 1870-х годов накануне и во время очередной русско-турецкой войны.

Как я уже говорил, в России была очень важная особенность — образы Востока здесь всегда были либо откликом на европейские идеи, либо попыткой их преодоления в целях формирования своей идентичности. Именно поэтому большинство восточных образов в русской литературе — это диалог прежде всего с Европой, с ее культурным, политическим и идеологическим наследием. Передовое дворянство в лице Чаадаева, Пушкина, Лермонтова, Вяземского, Грибоедова и других мечтали видеть Россию европейским государством, где верховенство права и закона, где нет места рабству и холуйству. Поэтому один из наиболее важных образов восточного «Другого» в России — это, как ни странно, образ русского крестьянина и русского чиновника.

Вообще говоря, вся система управления Российской империей, с точки зрения прогрессивных дворян, воспринималась как «татарская» (не в обиду современным татарам будет сказано), восточная, то есть деспотическая. Такая система, когда есть хан, а остальные — его собственность, и никакие демократических институтов не предусмотрено. Дома царь и дворяне говорят на французском, правящая династия в родстве со всеми правящими домами Европы, а способ управления государством — восточного типа.

Пушкин пишет своего «Дубровского» примерно в то же время, когда и рассказ «Кирджали» и «Песни западных славян», проникнутые духом антитурецкого восстания. Там идея борьбы против восточной тирании звучит очень явно

Это противоречие очень остро ощущалось Пушкиным. Он пишет своего «Дубровского» примерно в то же время, когда и рассказ «Кирджали» и «Песни западных славян», проникнутые духом антитурецкого восстания. Там идея борьбы против восточной тирании звучит очень явно. В этом контексте барин Троекуров — типичный восточный деспот, который творит беспредел и живет так, как будто других законов, кроме его воли, просто не существует. Единственный способ с ним драться — это стать бандитом (повстанцем), потому что легальными способами Троекурова не убрать.

Что касается русского крестьянина, то не забывайте, что его освободят только в 1861 году. А до этого крестьяне — натуральные рабы, которых можно было продавать, насиловать, проигрывать в карты. Как помните в «Горе от ума» у Грибоедова Чацкий говорит про барина: его дворовые люди не раз спасали ему жизнь и честь «в часы вина и драки», а он потом их выменял на «борзые три собаки». Русский народ для привилегированных сословий был чужим, непонятным, а главное — подчиненным, полностью соответствуя понятию subaltern, которое используется в современной постколониальной критике.

«Русский человек осмыслился как существо полуевропейско-полуазиатское — по причине его склонности и к насилию, и к подчинению одновременно»

— Но постепенно этот образ крестьянина в русской литературе романтизировался? Если вспомнить тех же разночинцев — ходоков в народ, чей эксперимент с обучением крестьян, правда, не всегда оканчивался удачно, когда они сталкивались с реальностью.

— Интерес к народу, его культуре и мифологии начался еще в эпоху романтизма — в первую треть XIX века, в тот же период, когда формировалось и гражданское самосознание. Эти два параллельно происходивших процесса привели к тому, что русский человек осмыслился как существо типологически полуевропейско-полуазиатское по причине его невероятной склонности и к насилию, и к подчинению одновременно.

Здесь можно вспомнить творчество Николая Лескова. Крестьяне, которых он изобразил в рассказе «Загон», — не просто чудовищно темны и невежественны, они патологически противостоят любому просвещению и любой цивилизованности, не желая поселиться в специально сделанных для них человеколюбивым помещиком просторных каменных домах, предпочитая жить «как обры и дулебы образом звериным». У Лескова вся Россия — это загон для скота, а не поле для созидания европейской нации.

Далее. Вспомните замечательного Ивана Флягина из романа Лескова «Очарованный странник». Кто такой Иван Северьянович Флягин? Он православный русский крестьянин, — скажете вы. Но присмотритесь внимательно — откуда эта типично степная тяга к лошадям, к бесконечному скитанию по просторам империи, к насилию и обману? Откуда это ощущение братского родства с цыганкой? Русский человек в осмыслении многих писателей — это человек, отдаленный от Европы так же далеко, как и восточный.

Отсюда и тот грандиозный провал, который потерпела идеология «хождений в народ». Русский народ был таким же объектом мифологизации, как и люди Востока: русские писатели каждый на свой лад выдумывали его себе, и ждали, что все остальные поверят в этот миф о «народе-богоносце», о том, что население «загона» можно приобщить к цивилизации и набраться мудрости у него.

Русский народ был таким же объектом мифологизации, как и люди Востока: русские писатели каждый на свой лад выдумывали его себе, и ждали, что все остальные поверят в этот миф о «народе-богоносце», о том, что население «загона» можно приобщить к цивилизации и набраться мудрости у него

«В представлении евразийцев мир тоже устроен иерархически, и на вершине этой иерархии — «белый человек»

— И это актуально до сих пор?

— В начале XX века евразийство представлялось неким «третьим путем», ломающим навязанные европейцами схемы. Мы не Европа, мы не Азия, мы — Евразия. Эта идеологема очень часто поднимается до сих пор в культурных и политических дискурсах.

Однако, если приглядеться получше, вы увидите, что в представлении идеологов евразийства мир все равно устроен иерархически, и на вершине этой иерархии — «белый человек». Если к идеологам евразийства начала XX века или даже к нынешним (например, к Александру Дугину) пришли бы китайцы, индусы или арабы и сказали: «Хорошо, вы говорите про Восток и восточную мудрость, про то, что Запад — это полудохлая кляча, которая ни на что не способна. Тогда переходите под наше управление. Переходите на китайский или арабский языки». Думаю, все евразийцы сразу же сбросили бы с себя эти востоколюбивые маски и предстали бы перед изумленной публикой в своей естественной роли — националистов и монархистов. Да, мы стремимся на Восток, но это не Азиопа, это именно Евразия. В основе сохраняется та же колониальная основа, которая была апробирована в XVIII—XIX веках и продолжает влиять на наши умы до сих пор.

Та же противоречивая колониальная основа сохранялась в процессе «культурного освоения» национальных окраин в советское время: одновременно стремление унифицировать население, превратить его в один советский народ, говорящий на языке коммунистической мифологии, — и стремление сохранить и поддержать экзотику и своеобразие этих очень неравномерных окраин, нанесенных на воображаемую карту «дружного» советского государства. Постсоветские времена — это времена постимперские, и процессы русофобии в странах СНГ и на Украине — это естественные процессы разложения имперского тела, превращения его в перегной для других государственных мифов.

Сама идея разделения на прогрессивный демократический Запад и отсталый хаотичный деспотичный Восток оказалась настолько живучей, что до сих пор формирует национальные идентичности и политические повестки в России и даже в странах СНГ. Элиты национальных окраин бывшей Российской империи явно или латентно ориентированы на Запад, они пытаются изжить в себе эту «восточность» и пользуются тем же словарем, теми же приемами, которыми пользовались русские, которые пытались изжить в себе «азиатчину», но так и не смогли. Коррупция, деспотизм, тотальная ложь и тотальное же бесправие в современной России — это не просто досадный пережиток прошлого, это не просто недоработка петровских идей. Это, к сожалению, основа национального самосознания, застрявшего, как буриданов осел, между двух охапок сена, ни одна из которых ему не предназначена.

Сама идея разделения на прогрессивный демократический Запад и отсталый хаотичный деспотичный Восток оказалась настолько живучей, что до сих пор формирует национальные идентичности и политические повестки в России и даже в странах СНГ

— Восточные страны дальнего зарубежья, к слову, тоже хотят избавиться от этой «азиатчины». По крайней мере Индия, где я какое-то время жила. Я видела, что индийцы, особенно на уровне правящего класса, перенимают западные ценности и считают свою собственную культуру более низкой, неким пережитком прошлого.

— Национальные элиты Индии тесно инкорпорированы в мировые научные, образовательные и деловые институты. Они стремятся стать значимой частью мировых процессов, и это, конечно, попытка догнать Европу, преодолеть многовековой технологический разрыв. Но это происходит одновременно с попыткой «продать» миру свой уникальный товар — древнюю историю, мифологию и философию, которые ориентированы на противоположное: они тянут развивающуюся цивилизацию в пучину отживших антинаучных, совсем не прогрессивных идей.

Можно сказать, что это борьба между стремлением к цивилизации, которая говорит языком Запада, и страхом потерять национальную идентичность, говорящую языком Востока. Это то же методологическое и цивилизационное противоречие, с которым в свое время столкнулась Россия. И быстро и безболезненно это не решить, потому что идея Востока сегодня как никогда нужна не только Западу, но и Востоку.

Продолжение следует