«Для меня свобода всегда была дороже колбасы»

Ольга Варшавер о клановости советской школы перевода, миссии детской литературы и своем личном пути

В советские годы стать переводчиком мог далеко не каждый. По словам переводчицы Ольги Варшавер, для этого нужно было состоять в «клане». Однако те, кто становился частью мира художественного перевода, имели хорошие гонорары и почет, и заслуженно — они работали на совесть, несмотря железный занавес. На эту и другие темы Ольга Варшавер рассуждает в своем интервью «Реальному времени».

«Павел Грушко поцеловал мне руку. С тех пор ее не мою»

— Ольга Александровна, расскажите, каким был ваш путь в страну художественного перевода. Какие события и люди сыграли в этом важную роль?

— Начнем с того, что ногой эту дверь мне было не открыть. Путь был достаточно прямым, но долгим. В те годы, когда я робко заглядывала за забор в страну художественного перевода, все-таки очень важно было входить в клан, отчасти это была даже наследственная профессия. Я же родилась в семье архитекторов. Вокруг меня вообще литераторов не водилось. Однако еще в школьные годы я очень полюбила англоязычную литературу — нам ее преподавали как отдельный предмет, я училась в хорошей спецшколе, причем по учебникам, которые написала учитель нашей школы Татьяна Давыдовна Волосова, — по ним вся страна училась… ну, не вся, конечно, а вот такие штучные школы. У нас этот предмет вела ее коллега, Нина Самойловна Головкова, с которой я, по счастью, дружу и поныне. Именно благодаря ей у меня появился вкус к английскому слову, к тексту… Но я в ту пору еще не собиралась в переводчики, они мне казались этакими небожителями.

Однажды к нам в школу — классе в 8—9-м я тогда училась — пришел молодой, красивый, как бог, с горящим взором, поэт и переводчик, блистательный испанист Павел Грушко. Читал он Лорку и других замечательных испанских и латиноамериканских поэтов, и я вдруг поняла, что переводчики — такие же люди, как я, и ходят по этой же грешной земле. Собственно, тогда-то я и зафиксировала в первый раз: ага, я вижу живого переводчика. Кстати, несколько лет назад я познакомилась с прекрасным Павлом Моисеевичем, рассказала ему эту историю. А он поцеловал мне руку. Руку с тех пор не мою.

Потом я поступила в головной пединститут страны, хотя признаюсь, что хотела вовсе не туда. Беда в том, что шансов поступить на театроведение — я именно об этом мечтала — было мало. В сущности, шансы эти стремились к нулю, а рисковать я не имела права, надо было поступить непременно. Чего уж греха таить — учиться на улице Гаврикова было скучновато.

Но на самом деле я обладаю изрядным запасом прочности и адаптивности и быстро стала искать — и находить! — плюсы в том образовании, которое получала. У нас на факультете учили английскому языку и больше, в сущности, ничему. Я не считаю, что нам дали хоть какое-то гуманитарное образование, только язык давали блестяще. Идея с переводом лежала вроде бы на поверхности, но я честно все пять лет пробовала делать что-то другое, проверяла: а что еще может дать знание языка?

Павел Грушко, Фото culture.ru

— И что выяснилось?

— В те годы опций было не так уж много. Про устный перевод тогда речь вообще не шла: мы жили за железным занавесом, да меня еще пятый пункт в паспорте держал на коротком поводке. Но проверяла я по-всякому — в частности, занималась наукой под названием филология, даже написала дипломище по пословицам и поговоркам, практически полдиссертации, на основе очень забавного произведения Джонатана Свифта, о котором мало кто знает.

Это пьеса под названием Polite Conversation, «Вежливая беседа». Свифт написал эти диалоги с единственной целью: возродить, вернуть в обиход фразеологические единицы, которые к его времени, то есть к первой четверти XVIII века, были практически утрачены. Мне тогда говорили: ну, продолжай, чуть-чуть осталось, такой вклад в науку, ах-ах… Но я пришла к выводу, что все это забавно, но не мое. Я к этому моменту ясно поняла, что хочу делать либо что-то очень полезное для людей, либо что-то очень приятное — для них же. Наука филология, да простят меня многочисленные друзья-филологи, в этот формат в моем понимании не вписывается.

Решение про перевод было принято на последнем курсе, но я не знала, с какого боку приступить. Поэтому в мае месяце, перед выпускными экзаменами, я рискнула и подошла в коридоре нашего факультета к Нине Михайловне Демуровой. Она в то время была в докторантуре, ничего у нас не вела, но меня охватывал трепет от самого факта, что я нахожусь с ней в одном здании и дышу с ней одним воздухом. Я ее совершенно боготворила. И вот я набралась храбрости, подошла к ней и спросила: с чего начать? И Нина Михайловна очень любезно и очень деликатно порекомендовала мне полистать «Антологию американской и английской детской литературы», которую она составила для студентов нашего и других подобных факультетов. Она трижды извинилась и сказала, что советует этот сборник не для самопиара (тогда и слова такого не было, конечно), а просто потому, что отвечает за содержание: там собраны очень хорошие материалы — рассказы и сказки для детей.

Отметим этот момент: именно Нина Михайловна подпихнула меня к детской литературе. Разумеется, я бы не подхватила, не двинулась в эту сторону, будь это не мое. Но детлит — очень мое.

— Демурова еще как-то вам помогла тогда и потом?

— Да, конечно! Она сказала тогда фантастическую фразу, которую я помню и ценю по сей день: «Если вам понравится что-то из этой антологии, попробуйте этот текст перевести и можете мне показать». Вот это «можете мне показать» дорогого стоит!

Поверьте, когда вокруг нет никого из мира перевода и нет интернета и социальных сетей, благодаря которым сейчас любой Мастер досягаем через одно-два рукопожатия… А тут вдруг ты можешь показать свой первый опус не кому-нибудь, а переводчику лучшей Алисы из Алис…

В общем, я перевела сказку, которая мне действительно очень понравилась, я ее и сейчас люблю, называется она «Элси Пиддок прыгает во сне». С этим автором, самым первым лауреатом премии Андерсена по имени Элинор Фарджон, я живу в обнимку всю жизнь.

Нина Демурова. Фото timeout.ru

«С момента окончания института до первой публикации прошло четыре года. До первой книжки — десять»

— Выходит, вы нигде специально не учились художественному переводу?

— Напротив! Очень даже училась. Возвращаемся в 1981 год. Я закончила институт и пошла работать в школу — 10 лет преподавала в хорошей английской спецшколе в центре Москвы, возле консерватории. И параллельно всерьез занялась переводом. Нине Михайловне я показала мой русский вариант той, первой, сказки, и она меня совсем не критиковала, наоборот, похвалила, так что крылья у меня за спиной расправились…

Однако я понимала, что надо учиться ремеслу. В то время официально в учебных заведениях художественному переводу не обучали, но я прослышала, что бывают некие семинары. Например, существовал так называемый старушечий семинар: сходка маститых переводчиц, великих «кашкинских старух» и их последовательниц, которые разбирали по косточкам тексты, а заодно и друг друга.

Ну, мне, неоперившемуся птенцу, там было делать нечего. Я стала искать Мастера. И мне посчастливилось, потому что я попала в семинар при журнале «Иностранная литература», а вел семинар замечательный переводчик и педагог Игорь Александрович Багров. К сожалению, его уже нет на свете, но кто-то, возможно, помнит его переводы Причард и рассказов Сэлинджера (он, кстати, при поступлении в семинар давал нам перевести отрывок из «Выше стропила, плотники»), еще вместе с Мариной Дмитриевной Литвиновой он перевел роман Лоуренса «Любовник леди Чаттерлей», и «Стыд» Салмана Рушди, и еще много прекрасного, но для меня он прежде всего — мой учитель.

Мы — прекрасной небольшой компанией, примерно вдесятером, — занимались в семинаре Игоря Багрова несколько лет и, как мне кажется, получили очень крепкую профессиональную закваску.

В частности: мы научились редактировать свой текст — и в процессе перевода, и позже, когда он «отлежался», это важнейший навык для переводчика, варианты должны перещелкивать в голове, как в хорошем компьютере; мы научились пользоваться средствами и богатствами родного языка; научились отличать, что именно в первоисточнике присуще английскому языку как системе, а что является авторским замыслом или находкой; мы научились сохранять дух оригинала, потому что во имя духа вся эта затея под названием перевод, собственно, и существует.

— А публиковаться вы сразу начали?

— Нет, разумеется. Терпению тоже пришлось учиться. Терпению и настойчивости. С момента окончания института до первой публикации — крошечного рассказика Ширли Джексон в журнале «Семья и школа» — прошло четыре года. До первой книжки — десять.

«Элинор Фарджон — истинная наследница и преемница Андерсена: у нее и лирика, и философия, и юмор…»

— За переводы Элинор Фарджон в 2015 году вы получили премию «Мастер» в номинации «детская литература». Почему эта сказочница с мировым именем пришла к нам так поздно?

— Это не совсем верно. Во всяком случае, я не расстаюсь с Фарджон уже 38 лет. До меня Шерешевская переводила «Хочу Луну», и кое-что публиковала Демурова. Я же принялась за дело основательно, и в конце 1980-х сказочки стали выходить в периодике. Кстати, когда я готовила ту, самую первую сказку Фарджон к публикации в журнале «Детская литература», я ее отредактировала дочерна — так что текста было не видно. Просто полностью переписала — на новом витке умений и навыков.


«Эта сказочница заслуживает самого пристального внимания историков литературы, составителей хрестоматий и учителей. Она истинная наследница и преемница Андерсена: у нее и лирика, и философия, и юмор…» Фото babyblog.ru

В начале 90-х мы с Ниной Михайловной выпустили два сборника — в Москве и Екатеринбурге, причем екатеринбургский вышел каким-то неимоверным, «советским» тиражом: 100 тысяч экземпляров, хотя на дворе был уже совсем не советский 1993 год. А для «Махаоновского» трехтомника 2015 года я подготовила довольно много новых переводов. Туда же я, разумеется, включила несколько сказок в переводе Демуровой.

Фарджон — самый первый лауреат премии/медали Андерсена, учрежденной в 1956 году. Вообще, эта сказочница заслуживает самого пристального внимания историков литературы, составителей хрестоматий и учителей. Она истинная наследница и преемница Андерсена: у нее и лирика, и философия, и юмор… У нас с моим сопереводчиком и соавтором Татьяной Тульчинской сделаны несколько инсценировок по этим сказкам.

Возвращаясь к премии… В 2015 году я получила ее не только за Фарджон. Дело в том, что «Мастера» в прозе и поэзии дают за конкретную книгу, но поскольку детские книги все же в среднем потоньше взрослых и у переводчика за год может быть опубликована не одна и даже не три книги, а больше, было решено давать в этой номинации премию по совокупности — за все номинированные книги. У меня в тот год их оказалось шесть. Но это, на самом деле, верхушка айсберга. За сезон-то вышло гораздо больше, учитывая книжки-картинки и книжки-картонки. Кстати, такой важный для меня текст, как «Флора и Одиссей» Кейт ДиКамилло, номинирован не был. Ну, случаются странности…

— А сейчас вы возвращаетесь к текстам перед переизданиями, как это было со сказкой Фарджон?

— Всегда перечитываю — что-то вылавливаю, правлю. Вот сейчас как раз вылизываю текст любимой книги Дэвида Алмонда «Меня зовут Мина». Это приквел к его знаменитой книге «Скеллиг», да-да, приквел, хотя и написан он на 11 лет позже. Очень рада, что нашелся новый издатель для этой дилогии. Смею надеяться, что все мои авторы нуждаются в непоточном производстве, но при этом очень заслуживают больших тиражей и переизданий.


«Вот сейчас как раз вылизываю текст любимой книги Дэвида Алмонда «Меня зовут Мина». Это приквел к его знаменитой книге «Скеллиг», да-да, приквел, хотя и написан он на 11 лет позже. Очень рада, что нашелся новый издатель для этой дилогии». Фото labirint.ru

«Сейчас рассказы Джексон, с которыми я обивала пороги редакций, — классика, входят в школьную программу»

— Недавно был переиздан роман Ширли Джексон «Мы живем в замке», как вы пишете, это ваша первая переводная книга. Как вы пришли к этому автору и каково было переводить «психологический хоррор»?

— Ширли Джексон — американская писательница, которую я 30 лет назад открыла сначала для себя, а потом и для здешних читателей. Она недолго прожила, умерла, не дотянув до 50 лет, оставила после себя четверых детей, шесть романов, сборники рассказов, семейные хроники. Помню, как я ходила с уже переведенными рассказами по редакциям журналов, получала везде от ворот поворот, но стараний не оставляла, потому что твердо знала, что это очень стоящая, хорошая литература. Потом и сборник с рассказами вышел, и роман «Мы живем в замке»…

Теперь Джексон называют — я недавно прочитала на одном сайте — классиком тонкого психологического хоррора. А началось все в одно прекрасное утро в 1948 году, когда она проснулась знаменитой после публикации рассказа «Лотерея» в журнале «Нью-Йоркер». Нет, не подумайте, что читатели были в восторге! Они завалили автора гневными письмами, требовали разъяснить — не является ли этот крошечный рассказик клеветой на чудесную американскую демократию.

Сейчас это классика, в Америке этот рассказ (один из тех, с которыми я обивала пороги редакций) входит в школьную программу. Вот я и думаю, может нам тоже ввести его в программу по литературе? В качестве прививки… Прочитайте, не поленитесь, он есть в Сети. Кстати, кроме моего перевода, в сети можно найти еще два. Сравнение нескольких переводов – отличное упражнение для начинающих. Роман «Мы живем в замке» — это такая макро-лотерея. Люблю его очень.

«Годы работы «в стол» и учебы в семинаре дали мне и моим друзьям жесточайшую закалку»

— Что значило быть переводчиком в 80-е? Александр Ливергант пишет, что в советское время переводчик не был представителем свободной профессии. Он был на службе у государства и у государственной идеологии. Какие в этом были плюсы и минусы?

— Дело в том, что Александр Яковлевич в 1980-х как раз уже был переводчиком, а я только подступалась. Ливергант меня собственноручно принял в так называемый профком переводчиков, когда на дворе стоял 1990 год. Так что на службе у государства мне быть не довелось, да меня бы и не взяли… Или, если б даже взяли, вскоре выяснилось бы, что я не соответствую.

Однако тот факт что я шла к первой опубликованной книге десять лет, совсем не связан с моими воззрениями. Просто закрытый клан был… Сейчас даже представить невозможно такой долгий путь для молодого переводчика, сейчас практически любая проба пера сразу выходит в свет. И это разом и хорошо, и плохо.

Александр Ливергант. Фото russkiymir.ru

Я радуюсь, когда вижу публикации талантливых людей, и огорчаюсь за читателя и русский язык, когда попадаются слабые тексты. Но даже у очень талантливых молодых переводчиков я вижу в текстах очевидные изъяны, о которых, боюсь, им никто не скажет. В результате у них вырабатывается своя внутренняя шкала, и шкала эта допускает то, что, на мой взгляд, недопустимо. Годы работы «в стол» и учебы в семинаре дали мне и моим друзьям жесточайшую закалку и обучили не только профессии, но и неимоверному терпению. Ох, это не всегда достоинство, кстати…

Возвращаясь к отношениям с государством в 80-х… Я еще не была переводчиком, но была уже вполне взрослым человеком, работала в школе, там мы тоже были на службе у государства, и я, честно говоря, не вижу в этом никаких плюсов. Я прекрасно понимаю, что имеет в виду мой друг Александр Яковлевич Ливергант, но он был внутри клана, а я все-таки снаружи. Буквально на днях прочитала дискуссии на эту тему в переводческом сообществе: коллеги ностальгируют по уважению к профессии, по гонорарам советской эпохи…

— Вы тоже ностальгируете по тем временам?

— Нет во мне ностальгии ни на йоту. Уважение в нашей профессии каждый должен заслужить индивидуально, а гонорары — да, невелики, но полезно помнить, что под лежачий камень вода не течет. Ну и главное: для меня свобода всегда была дороже колбасы.

В 80-х нам оставалось эту свободу в себе тихонько пестовать, да еще через узкую щель, практически через форточку, подглядывать за иной жизнью — читать скудную переводную литературу.

Те самые легендарные гонорары причитались горстке переводчиков, современной литературы переводилось очень мало. У людей практически не было источников информации, источников знания о том, как живет Запад. Поэтому мы очень трепетно относились к современной литературе, к тем писателям, которые до нас добирались. Каждый мало-мальски образованный человек должен был прочитать какие-то книги, культурный код включал определенные названия: если ты их не читал — грош тебе цена.

По этой ситуации я тоже не ностальгирую. Сейчас издается такой вал литературы, что даже у детей стирается, размывается культурный код — кто-то знает «Крошку Вилли-Винки», а кто-то уже и не может такой стишок продолжить. Ну и что? Вот что меня огорчает, так это оборотная сторона этой ситуации — падение тиражей журнала «Иностранная литература». Естественное падение, но очень жаль.

Помню, как в день, когда в почтовый ящик должны были положить свежий номер, мы открывали ящик дрожащими ручонками — не дай бог стащил кто! — а потом читали всей семьей, передавали из рук в руки, друзьям, соседям, знакомым… Каждый экземпляр читали человек пятнадцать, потому что эти счастливые подписки доставались не всем.

«Переводчики 60—70-х — это подвижники: трудно себе представить, как можно работать, не заглядывая в интернет»

— То есть раньше переводная книга была ценнее для российского читателя?

— Работая в школе, я там как раз отвечала за подписку. На 60 сотрудников нам выделяли три «ИЛ», три «Новых мира», три «Знамени», десяток «Юностей», а в нагрузку давали журналы «Коммунист» и «Агитатор». Учителя тянули жребий, самый натуральный, очень по-честному. Это не значит, что все 60 человек хотели получать толстые журналы, но претендентов всегда было в разы больше, чем подписок.

С книгами было негусто тоже. Существовало издательство «Прогресс», потом от него отпочковалась «Радуга» — они-то как раз и занимались современной художественной литературой. А классику издавал «Худлит».

Какие книги просачивались на прилавки? До прилавков дело не всегда доходило, ибо «книга — лучший подарок» и, соответственно, дефицит. А издавали авторов порой отличных, порой очень средних, но обладавших одним несомненным «достоинством»: они были поборниками коммунистической идеи или социалистического строя, короче говоря — сочувствовали Советскому Союзу. Вот такой был критерий.

Поверьте, Хемингуэй, чей портрет в свитере крупной вязки висел в каждой второй интеллигентной квартире, не такой великий писатель. Однако он приятельствовал с руководством нашей страны. У меня в жизни был период, когда я имела доступ в закрытые архивы и общалась с учеными, которые рылись в этих архивах советских времен, — кстати, многие из этих документов сейчас снова хранятся под грифом «секретно». Так вот есть свидетельства о том, что Хемингуэй безумно хотел стать агентом КГБ, но — не взяли. По очень понятной причине: ненадежен! Слишком много пьет и слишком любит женщин. Ну как можно на него положиться?

— А как вы оцениваете качество переводов той поры?

— Я очень нежно отношусь к советским переводчикам — чаще переводчицам — 60—70-х годов. Они, конечно, удивительные подвижники. Я тоже начинала переводить в докомпьютерную эру, но сейчас уже трудно себе представить, что можно работать, не заглядывая в интернет. А тогда приходилось делать так: переведешь треть или четверть книги, накопишь изрядное количество вопросов по реалиям и лексике и идешь в «Иностранку» — Библиотеку иностранной литературы, в справочный зал. Не могли мы перепоручать это редакторам.

Рита Райт. Фото jewage.org

Как ни странно, сейчас некоторые переводчики не стесняются оставлять проверку редакторам, хотя интернет под рукой. А тогда было не комильфо. Мы часами, сутками сидели в библиотеке, мы должны были всю информацию проверить. Можете себе представить: я переводила для журнала ИЛ как раз в 1990 году документальную повесть про кокаиновых королей, колумбийских наркоторговцев. Понимаете, сколько там был проверки? Сколько фактов, которые сейчас я найду одним кликом… А тогда вообще было негде, и даже справочный зал не был в помощь.

Поэтому я никогда не брошу камень в огород Натальи Леонидовны Трауберг, хотя многие сейчас порицают ее за неточности. И Риту Яковлевну Райт костерят почем зря — за пресловутый гамбургер, который она назвала бутербродом… А я этих старушек великих обожаю, и все бутерброды прощаю им заранее, даже если бутерброды падают маслом вниз. Потому что мир мятущегося, не умеющего найти себе смысла и применения подростка удивительно передан у Риты Райт. Это счастье, что она перевела Сэлинджера и что Воннегут нам из ее рук достался.

«Издательства росли как грибы и профессионалов не хватало»

— Ольга Александровна, как ситуация в сфере перевода в России изменилась в 90-е?

— В 90-е на переводческих горизонтах развиднелось. С одной стороны, это было здорово: пусть без колбасы, зато со всей мировой литературой. Все, что залежалось в закромах у советских писателей по цензурным соображениям, было опубликовано в конце 80-х, а все следующее десятилетие, когда окончательно пал железный занавес, страна читала западные книги: и совсем новые, и те, о которых было немыслимо даже заикнуться при Софье Власьевне (для тех, кому лень гуглить, поясню: так иносказательно называли советскую власть).

Однако на качестве перевода свобода сказалась пагубно. Новоиспеченные издатели звонили знакомым девочкам и мальчикам, едва закончившим школу, и говорили: «Слушай, ты же знаешь английский, да? Переведи! Денег дам!» И ведь переводили. Добро бы только детективы и любовные романы. Нет же! Жертвами этого периода пали очень неплохие писатели, которые теперь нуждаются в перепереводе. Проблема с текстами горе-переводчиков в большинстве случаев связана не со слабым пониманием оригинала (хотя и такое бывало), а с чудовищными неладами с родным русским языком.

Мы тогда уже трудились вовсю и старшие наши коллеги тоже, но издательства росли как грибы и профессионалов не хватало. В детской литературе эта ситуация аукается до сих пор.

Тогдашние дети выросли, стали родителями, и именно от этого поколения частенько приходится слышать: «Я своим детям переводных книг не читаю». Эти родители считают, что в любой переводной книге — казенный, полный калек и канцеляритов язык. И мы с друзьями теперь жизнь кладем на то, чтобы обелить профессию.

— Какие сегодня существуют трудности в отношениях с издателем, на какие компромиссы приходится идти?

— Я работаю, в основном, с чудесными маленькими издательствами «на ручном управлении». Эта система имеет свои издержки, но чаще всего можно договориться и с литредакторами, и с выпускающими, и с худредом. Я привыкла держать руку на пульсе до отправки книги в типографию, потому что считаю, что отвечаю в книге за все, до последней запятой.

С крупными издательствами, где все поставлено на поток, договориться сложнее. Вот уже десять лет жду, чтобы при очередном переиздании одной из книг Кейт ДиКамилло вернули верное название. Потому что она — «Слониха фокусника», а вовсе не «Как слониха упала с неба». Но существует отдел маркетинга, который всегда лучше знает, как продавать книги. Даже не читая эти книги. Даже не поняв, что от такой замены сразу меняется целевая возрастная группа… Я долго с ними бодалась, придумала 21 альтернативу. Отбилась от их предложения «В ожидании чуда». Но на компромисс пойти пришлось, иначе книга бы вовсе не вышла тогда. А сейчас я все же надеюсь на лучшее.

«В детскую литературу сейчас устремились авторы, которые в былые времена, возможно, писали бы для взрослых»

— Много ли у нас в стране сегодня переводится детской литературы? Довольны ли вы качеством этого перевода?

— Качество разное. Но в целом я настроена довольно оптимистично. И не только я. Многие литературоведы и специалисты по детскому чтению отмечают настоящий расцвет детской литературы. Происходит это не только у нас, а во всем мире. У меня есть свое объяснение столь внезапного ренессанса. Мне кажется, что в детскую литературу сейчас устремились авторы, которые в былые времена, возможно, писали бы для взрослых. Поэтому и тематика стала разнообразней, и качество текстов выше.


«Пишущий человек хочет оставить след. А душа ребенка или подростка — если она готова этот след принять — выглядит как нетронутая снежная равнина. Она ждет. Прочитанные в детстве и юности книги нередко «программируют» человека на всю жизнь. Тут уж воистину «слово наше отзовется». Фото the-village.ru

Писать для детей эти авторы стремятся по двум причинам. Во-первых, взрослая литература все больше уходит в электронные версии, а писатели так устроены — они по-прежнему хотят подержать в руках свое детище, пахнущее типографской краской, полистать, понюхать. Переход к электронной книге продлится недолго, произойдет смена писательских поколений, и магия напечатанного на бумаге слова окончательно развеется. Но в детской литературе бумажная книга все-таки проживет гораздо дольше.

А вот вторую причину, которая заставляет серьезных людей обращаться к детям и говорить с ними о важном, думается, надо искать поглубже. Пишущий человек хочет оставить след. А душа ребенка или подростка — если она готова этот след принять — выглядит как нетронутая снежная равнина. Она ждет. Прочитанные в детстве и юности книги нередко «программируют» человека на всю жизнь. Тут уж воистину «слово наше отзовется». Поэтому политика издательств и личный выбор переводчика сейчас крайне важны.

Мы обязаны выудить из моря книг главные тексты, перевести и дать нашим детям и особенно подросткам возможность читать не только мейнстрим. Право, всякие триллеры и фэнтези, которые выходят и у нас миллионными тиражами, переведут без меня. Я всегда предпочту перевести хорошую подростковую повесть. К счастью, у меня есть единомышленники среди издателей.

— В одном интервью вы говорите: «Мои решения о переводе книг часто носят этакий миссионерский характер», имея в виду, что «литература, и переводная литература в том числе, теперь наводит мосты между эпохами, а не между культурами. Именно она дает детям возможность не из учебника узнать, а сердцем прочувствовать, как жилось людям когда-то, как живется им где-то». Расскажите об этом поподробнее, какие книги вы можете отнести к таким «учебникам» жизни, в том числе из переведенных вами?

— Действительно, мне кажется, что у детской литературы, в том числе переводной, есть миссия. То есть множество миссий, конечно, но мне греет сердце такой образ: мост между эпохами. Дело в том, что процесс глобализации очень сильно стирает культурные различия. Земной шар потихоньку становится шариком. Кросс-культурных различий все меньше, и при переводе литературы для взрослых это особенно ощутимо (я, разумеется, говорю о своей паре языков, английский/русский, с восточными культурами это, наверное, пока не так). Однако с детской литературой во весь рост встает другая проблема. Я даже термин придумала: «кросс-временные различия». Дело в том, что подростки, да и взрослые, в любой стране плохо знают историю — свою собственную, не только чужую.

Я переводила две очень разные книги для подростков, в одной действие происходит в США в 30-е годы XX века, на фоне Великой депрессии («На «Синей комете»» Розмари Уэллс, изд-во «РИПОЛ», сейчас готовится переиздание в изд-ве «Пешком в историю»), в другой — в конце 1960-х, на фоне войны во Вьетнаме и политических волнений, связанных с убийством Мартина Лютера Кинга и Роберта Кеннеди («Битвы по средам» Гэри Шмидта, изд-во «Розовый жираф»). Что знают наши подростки об этих исторических событиях? Немного. Имеют право, скажете вы, это чужая история. Но беда в том, что они не знают и о Голодоморе и сталинских репрессиях тех же 30-х годов. О процессе Синявского—Даниэля, о вводе войск в Чехословакию в том же 1968-м, о психушках, где сидели советские диссиденты…

Посмотрим теперь, что делается на другом конце «моста». Мне пришлось читать в Америке несколько лекций для будущих бакалавров в рамках совершенно неожиданного для меня курса: «Американское детство». Я придумала вот что: показала молодым американцам фото Нины Луговской. Дневник этой девочки был обнаружен в начале 90-х в архивах Лубянки. За этот дневник в свое время посадили всю семью. У нас он издан, и существует два перевода этой книги на английский — англичане и американцы перевели, почти одновременно.

Ничего не рассказав об авторе дневника, я попросила определить по фотографии, когда и где жила девочка. Эпоху 18—19-летние американцы определили достаточно точно: 1920—30-е. А вот с географией затруднились. Тогда я, без всякой преамбулы, прочитала им вслух отрывок из дневника, совершенно невинный отрывок: как девочка ходила в театр. Так вот, студенты вычислили, что страна цивилизованная — театр все-таки, не шутка. А дальше один студент решил искать ответ методом исключения: «Это не может быть Америка». Почему? «Ну, у нас же была Депрессия, — отвечает он, — театры были закрыты». Профессора, сидевшие в аудитории, были просто потрясены. Вот такое знание собственной истории.

Слово «Депрессия» слышали, а что за ним стоит, как выглядела жизнь людей, как процветал Голливуд и как федеральное правительство строило и поддерживало театры, не знают. Естественно, дальше на этом занятии мы говорили не только о судьбе Нины Луговской, но и о детстве в обеих странах, рассуждали, сравнивали, и карту ГУЛАГа я им показала. Уверена, что запомнили.

Так что литература, и переводная литература в том числе, все больше наводит мосты между эпохами, а не только между культурами.

Кстати, недавно я в Москве на встрече с читателями рассказала этот эпизод, и внезапно получила вопрос: «А зачем нашим врагам знать о плохом в нашей истории? Зачем вы им это рассказывали?» На таком повороте я лишний раз понимаю, что впереди еще много дел, много бесед, много мостов…

— Расскажите о своих переводах драматургии. Чем работа над переводом пьес отличается от других переводов, чем она вас привлекает? Также интересно, как вы пришли к тому, чтобы самой писать пьесы по мотивам переводов прозы.

— Давайте отложим этот отличный, интереснейший для меня вопрос на другой раз. Пусть это будет темой отдельного разговора. В марте приедет в Москву мой соавтор Татьяна Тульчинская, и мы сможем побеседовать все вместе. Пока скажу коротко: «взрослых» пьес у нас переведено 25, да еще есть десяток детских пьес и инсценировок. Почти все они уже прижились на сценах страны. Олег Павлович Табаков последние три года жизни играл «Юбилей ювелира» — это наш с Таней перевод.

Сцена из спектакля «Юбилей ювелира». Фото sb.by

«Меня тревожит тенденция, которую я в последнее время вижу среди молодых переводчиков. Их тянет к буквализму»

— Бесконечный спор — что важнее при переводе, особенно для детей: точно перевести то, что написал автор или, возможно, отойти от текста, но передать некий дух произведения? И, собственно, где граница возможного отступления? (Классические примеры: «Винни-Пух» в пересказе Б. Заходера и в переводе В. Вебера и Н. Рейн, а также два перевода Карлсона — Л. Лунгиной и Л. Брауде.)

— «Алис» уже, кажется, уже двадцать пять или шесть. Не так давно вышел перевод Д. Ермоловича, весной прошлого года — перевод Е. Клюева в «Самокате». И будут еще. Мне это нравится. Хорошо, что читатель постепенно расстается с ощущением сакральности печатного слова, начинает понимать, что перевод — это одна из возможных интерпретаций текста. В конце концов, любой человек, когда читает, интерпретирует все по-своему…

Пусть будет больше хороших и разных переводов, хотя сейчас такая уйма отличнейших книг, что лично для себя я сделала выбор: предпочитаю направить усилия на перевод новых авторов и названий, а не заниматься перепевами уже известного, если оно переведено достойно.

И я, конечно же, всегда против «буквы». Меня тревожит тенденция, которую я в последнее время вижу среди переводчиков, причем молодых. Их тянет к буквализму. Что ж, калькировать текст, конечно, легче, чем пропустить его через себя, прожить за каждого из персонажей, перечитать массу дополнительной литературы, чтобы проникнуться духом места и времени, а потом заново родить каждую фразу, чтобы в ней появился русский порядок слов, живой синтаксис, лексика, истинная разговорность в диалогах. И при этом сохранился «дух» автора. Да, калькировать легче. Только лучше бы тогда вообще выбрать другую, менее обязывающую профессию. А перевод — это страшная бурлацкая лямка, труд, забирающий все время, силы, голову. И душу.

А куда ж без нее? Книги нельзя переводить только от ума. Это сразу ощущается в тексте, он становится выхолощенным, умозрительным. В этом смысле я не считаю, что есть разница между переводом для взрослых и для детей. Разница — в хороших и плохих текстах. Возможный допуск и меру свободы переводчика я бы лучше обсудила на семинаре, на примере конкретных текстов… Скоро, кажется, дозрею. Я ведь когда-то, лет двадцать назад, вела переводческий семинар при издательстве «Вагриус», но теперь, видимо, пора про детскую литературу говорить.

— Что для вас самое сложное в переводе?

— Белый лист… первая строчка… первый абзац… Всегда как в первый раз: а вдруг не получится, вдруг не нащупаю нужную тональность… Некоторые коллеги советуют вообще первую главу пропустить, но я предпочитаю просидеть неделю с этим пасьянсом — первым абзацем, потому что автор же недаром с него начал.

«В нашей профессии без занудства никак»

— Каковы основные качества хорошего переводчика?

— Занудство. Это шутка, конечно, но в каждой шутке… Однажды пришлось руководить проектом по переводу на английский Северной энциклопедии. Организовать перевод и редактуру 4 500 страниц. Переводили 32 человека, редактировали 12 редакторов-носителей. За шесть месяцев. Тут уж без занудства никак. Как выжила — не знаю. Зато знаю, что одолею проект любого масштаба — в качестве организатора. Вопрос: хочу ли? Журналом двуязычным руководила довольно долго. Думала про свое издательство. Но поняла, что по-прежнему хочу пахать свою делянку.

— Если переводчик сам хороший литератор, поэт или писатель, это помогает или мешает переводить?

— Сначала я занудно напомню, что переводчик и есть литератор, на законных основаниях. Но вы, наверно, все-таки спрашиваете именно про поэт-писатель. Мне, если честно, трудновато ответить, потому что вопрос обращен к личному опыту, а я себя в поэтах-писателях не числю. Стихи пишутся всю жизнь потихоньку, но они, в сущности, побочный продукт моей жизни, а профессионально я занимаюсь именно переводом. Возможно, он мешает мне перейти в иные литераторские ипостаси — как раз потому, что я свой творческий порыв вполне в переводе реализую.

А вот в ином ракурсе, извне, мы на этот вопрос взглянуть можем. Попробуем судить по результату, по литературному продукту. Поверьте, сколько людей, столько и мнений — мы, даже в узком кругу, придем к совершенно разным выводам. Я, например, считаю, что мои друзья и коллеги — Марина Бородицкая, Григорий Кружков, Михаил Яснов, Маша Фаликман — разом и прекрасные переводчики, и блистательные поэты. И в моем узком кругу никто с этим не спорит.

Но стоит в этом же кругу сказать то же самое о, допустим, Пастернаке, тут же кто-то фыркнет: «Ах, увольте, это не переводы. Это просто поэт Пастернак на заданную тему…» Я в таких случаях открываю оригинал и показываю, что у Пастернака все сделано очень точно, не дальше от оригинала, чем у Лозинского, и что оба «великих» порой отходят от «буквы» ради того, чтобы проникнуть в «дух».

Татьяна Тульчинская. Фото facebook.com/olga.varshaver

— В своей работе учитываете ли вы интересы публики, думаете о том, кто прочитает переводимую вами книгу?

— Да, непременно. Как актер, которому надо понять, где предстоит играть — на детском утреннике или на шефском концерте в доме престарелых. И это не значит, что где-то он схалтурит. Он везде будет играть всерьез, на разрыв, но контакт, общий язык с аудиторией необходимо нащупать.

В моих областях литературы, в детской литературе и в переводе драматургии, особенно важен читатель и зритель. Когда я веду долгоиграющие переводческие семинары, я говорю об этом всегда, причем на самом первом этапе. Потому что выстроить фразу, подобрать слово — не самоцель, наш выбор напрямую связан с тем, кому это слово адресовано.

Я делю участников семинара на три группы: первая обсуждает, как переводить гипотетическую фольклорную сказку XVIII века для издательства, предположим, «Эксмо», с начальным тиражом в 30 тысяч экземпляров. Вторая группа размышляет, как переводить эту же сказку для научного сборника с тиражом в 300 экземпляров — для филологов или антропологов. Ну а третья решает, как подойти к переводу этого текста для постановки в театре. Ох, сколько разных факторов тут же обнаруживается!

«Вся эта маркировка — несусветная глупость. И ни в коем случае не руководство к действию»

— Как относятся друг к другу переводчики в России? Есть ли дружба, поддержка? Или все работают поодиночке?

— Работают в основном поодиночке. Но у многих за плечами опыт переводческих семинаров, поэтому отношения товарищеские, люди друг друга поддерживают, разногласия улаживают мирным путем, до конфликтов стараются не доводить. Критиковать коллег у нас в гильдии не принято, а если уж в публичном пространстве — в интервью например — дело до этого доходит, мы делаем это предельно корректно, аргументированно, с доказательной базой. В холиварах стараемся не участвовать.

Ну а мне вообще несказанно повезло с соратниками. Моя подруга Наталья Калошина — лучший редактор на свете, причем подруга она — изначально, с институтских времен, а редактором стала уже позже. Иногда, кстати, мы с ней меняемся местами. Совсем недавно, например, она перевела новую книгу Марка Твена (да-да, не удивляйтесь, погуглите) «Похищение принца Олеомаргарина», а я эту книгу отредактировала.

Еще у меня с 1980-х годов, с семинара при ИЛ остались друзья, с которыми мы вместе пускались в разные переводческие авантюры. С Дмитрием Псурцевым, Татьяной Тульчинской и другими коллегами мы перевели все 14 книг Лаймена Фрэнка Баума. Случилось это 25 лет назад, идея витала в воздухе, но наши конкуренты пришли к финишу первыми, и полки в книжных магазинах заполнили не наши переводы. Но первые две книги у нас все-таки изданы, причем неоднократно, и даже есть издания с уникальными иллюстрациями Юли Гуковой. Я верю в лучшее, ибо «рукописи не горят».

Сейчас вот журнал Российского детского фонда «Путеводная звезда» издал мой перевод шестой книги этой серии — «Изумрудный город — столица страны Оз». Так что капля камень точит.

И вы уж поняли, что с Таней Тульчинской я продолжаю радостно сотрудничать и по сей день, мы вместе переводим пьесы и делаем инсценировки по детским книгам, которые я перевела.


«Для меня эта книга стала… боюсь высоких слов, но… скажем так: она стала для меня делом из обязательной для человека триады (посадить дерево, вырастить ребенка)». Фото labirint.ru

— Как вы относитесь к возрастной маркировке детских книг?

— Плохо отношусь — и к маркировке книг, и к маркировке спектаклей. Потому что она никак не связана с возрастной адресацией. Если нет эротических или кровавых сцен, нет табака, выпивки и дурных слов — хоть 0+ ставь, не возбраняется. А если хоть что-то из этого есть — пожалуйте в 16+, а то и 18+. Ну и как любовную лирику Пушкина проходить с восьмиклассниками? А как старушку и сестрицу ее беременную топором зашибить в десятом классе? Вся эта маркировка — несусветная глупость. И ни в коем случае не руководство к действию. Впрочем, в последнее время издатели и театры стали неподалеку от обязательной маркировки писать: рекомендовано детям/подросткам, начиная с такого-то возраста. Ну что делать? Нормальные герои всегда идут в обход.

— Вам ведь случалось переводить книги для взрослой аудитории — помимо уже упомянутой Ширли Джексон? Какие вам особенно дороги?

— Да, конечно, я переводила взрослые книжки. Очень люблю «Дальше живите сами» Джонатана Троппера и «Большой дом» Николь Краусс. Но отдельно скажу про «Бессмертник» Белвы Плейн — это самая любимая и выношенная книга из всех, что я перевела в жизни. Я прочитала ее вскоре после ее выхода в Америке, году в 1980-м. И положила под подушку: я была студенткой, о переводе только мечтала, но — и это самое главное! — никаких надежд на публикацию в СССР еврейской семейной саги, конечно же, не было. Десять лет спустя я нашла издателя, перевела за год 35 авторских листов, книгу довели до макета (в бескомпьютерную эру еще) — и издательство дало дуба… А потом еще 20 лет я снова искала издателя.

Для меня эта книга стала… боюсь высоких слов, но… скажем так: она стала для меня делом из обязательной для человека триады (посадить дерево, вырастить ребенка). В этой книге — жизнь еврейской семьи на фоне XX века, на фоне двух мировых войн, Великой депрессии, образования Израиля. И, конечно же, Холокоста. Она вышла в издательстве «Текст» в 2012 году.

— Недавно вы закончили перевод книги Кейт ДиКамилло «Луизиана. Путь домой». Расскажите историю вашей переводческой любви с этим автором, которого, как я понимаю, вы переводите уже 16 лет.

— Сказать, что все книги — как родные дети и нельзя кого-то любить сильнее? Банальный ответ… Но давайте все-таки признаюсь, что есть один самый-самый родной и близкий по духу автор, я ее открыла когда-то по первой книжке, а сейчас, вот только что, сдала в редакцию перевод… энной… потеряла счет.

Я очень верю в Кейт ДиКамилло, она у меня на глазах, под руками, выросла в большого писателя, она получила уже две премии Ньюбери и, несомненно, получит премию Андерсена, а еще она два года служила «Послом детской литературы», есть в Америке такая удивительная должность…

В сущности, ее книги постепенно становятся классикой, а ведь ей еще творить и творить, и книги ее такие разные, но всегда узнаваемые, и я нахально уверена, что у меня довольно естественно получается быть эхом этого уникального голоса. Детские повести «Спасибо Уинн-Дикси», «Парящий тигр», «Флора и Одиссей» и «Райми Найтингейл, девочка с лампой», сказки «Приключения мышонка Десперо», «Удивительное путешествие кролика Эдварда» и «Слониха фокусника» (которую российский издатель опрометчиво назвал «Как слониха упала с неба») и комедийная серия про Свинку Милу, которую мы недавно переименовали в Марси Уотсон, завоевали тут у нас, в России, много поклонников и болельщиков. Общий тираж пара сотен тысяч, одного «Кролика» — 120 тысяч издано.

И режиссеры уже почуяли, что ДиКамилло очень сценична, спектакли множатся, особой популярностью пользуется «Кролик Эдвард». Началось все с Челябинского кукольного театра, они еще в 2012 году получили за Кролика две Золотых маски. В Москве идут две версии в крупнейших театрах — в МХТ им. Чехова постановка Глеба Черепанова, в РАМТе постановка Рузанны Мовсесян. Ну и по стране наша «кроликоферма» успешно разводит Кроликов. Помяните мое слово, Кейт ДиКамилло будет стоять на полках, реальных или виртуальных, у нескольких поколений — когда ни Кейт, ни меня уже не будет на этом свете.

Сцена из спектакля «Удивительное путешествие кролика Эдварда», Челябинский государственный театр кукол. Фото teatrkukol74.ru.

— Напоследок дайте совет начинающим переводчикам или просто молодым людям, которые подумывают, не податься ли в перевод.

— Ну что тут скажешь? Не синекура этот наш художественный перевод. Только по большой любви можно предпринять. Стишок у меня есть старенький (1996 год) про это. Пусть он и будет ответом.

Монолог переводчика

Я всегда подыграю, я всегда подыграю,
Уступлю без обид эти первые роли.
Я всегда помогу, постою на причале,
Закреплю ваш канат, чтоб не вынесло в море.

А потом, в час урочный, повлеку на тот берег
По прямой, как по струнке, и не дам оступиться.
Помогу, подыграю, пусть негромко, но точно,
Чтобы замысел смог на поверхность пробиться.

Перевод-перевоз. Неподъемное дело.
Плечи, стертые в кровь этой лямкой бурлацкой.
Ждете рифму «любовь»? Получите с лихвою —
На одной лишь любви все замешано, братцы.

Перевод-перевоз. Лицедейство-актерство.
Отчего вы сродни? Отчего навсегда
Несвоею бедой, да и счастьем заемным
Нас с тобой одарила судьба?

Наталия Федорова
Справка

Ольга Варшавер — переводчик англоязычной прозы, поэзии и драматургии, лауреат премии «Мастер» за 2015 год в номинации «Детская литература». Член гильдии «Мастера литературного перевода» и ассоциации «Свободное слово». Завлит ARCADIA-театра. Член правления «ПЕН-Москва».

ОбществоКультура

Новости партнеров