Любовь японской «Бабочки» на казанской сцене
На Шаляпинском фестивале, проходящем сейчас в Казани, настало время Пуччини — публика услышала его оперу «Мадам Баттерфляй». Этой постановке посвящен сегодняшний фестивальный дневник.
Полет оперного мотылька
Если верить старинной японской легенде об Акико, то душа умершей возлюбленной преобразуется в белую бабочку. И не успела душа царской невесты отлететь в райский сад, как на сцену татарского театра прилетела бабочка из Нагасаки, чтобы раскрыть всю красоту пентатонной цветовой палитры в «одной из самых нежных и самой страстной опере» (по определению Галины Вишневской) творческого наследия Дж. Пуччини — «Чио-Чио-сан» («Мадам Баттерфляй»). И вновь в замечательной постановке известного режиссера Михаила Панджавидзе.
По замыслу режиссера, сюжет оперного спектакля по мотивам драмы Д. Беласко «Гейша» весьма символично вписывается в новомодную культурную парадигму Восток — Запад, рассказывая о столкновении двух миров, двух типов ментальности, двух цивилизаций — чувственного Востока и прагматичного Запада.
Гейша, прозванная Мадам Баттерфляй (Госпожа Бабочка), влюбляется в лейтенанта американского флота Пинкертона. Ради него она готова на все, даже принять чужую веру — христианство и порвать отношения со всеми близкими людьми.
Однако век мотылька, как и счастье, не бывает долгим. Пинкертон появляется 3 года спустя в доме титульной героини со своей американской женой Кэт только для того, чтобы забрать сына. Разочаровавшись в двуличии и неверности западного мира, героиня, срезая крест, вновь возвращается к духам предков. Прощальный взмах «крыльев» — рукавов кимоно, и японская бабочка, как истинная дочь самурая, наносит себе смертельный удар танто ритуальным кинжалом.
Панджавидзе всегда находит в сюжетно-идейной канве своих оперных постановок элемент метафизики с его постулатом «все движется по кругу, все возвращается на круги своя», который позволяет ему раскрыть «перекличку» веков и судеб, а зрителю еще раз задуматься об этом. В свою постановку режиссер вводит безмолвный образ подросшего сына Баттерфляй, возвращающегося в родной город накануне его атомной бомбардировки, и все сценическое действие публика наблюдает сквозь призму его воспоминаний о матери.
Некоторую символическую перекличку можно усмотреть в сценографии татарстанской постановки: смертельный удар японская Бабочка наносит себе на фоне тории — священных врат вечности — единственного, что осталось от синтоистского храма Нагасаки после атомной бомбардировки американцев. Разрушенный храм любви, «улетающая» во врата вечности душа хрупкой оперной гейши, устремляющаяся за ней душа ее сына…
Исполнительское очарование
Партия Баттерфляй не только одна из самых сложных для исполнения (она требует безупречного владения всем арсеналом средств вокально-драматической выразительности), но и насыщена эмоциями, тончайшими психологическими нюансами. В плане вокала нужно иметь хорошо налаженный голосовой аппарат и обладать умением раскрыть художественно-эмоциональную составляющую образа: трансформацию от наивной деткой непосредственности до катарсиса, чувственной экспрессии гордой женщины, потерявшей в один день любимого, сына и все надежды на будущее.
В течение всего действия голос молодой, очаровательной и изящной Гульноры Гатиной (все же театр — искусство визуальное и внешнее соответствие исполнительницы образу персонажа весьма приветствуется) раскрывался не сразу, а постепенно, пребывая в звуковом «коконе» первого акта, в полной мере раскрывая свои крылья в кульминационном втором акте и опаляя их в своем смертельном полете в финале.
В партии гейши в исполнении Гатиной можно было услышать и красивый нежный тембр при исполнении развернутых дуэтов «Viene la sera» («Что за вечер!»), «Bimba dagli occhi pieni d'amore» («Я все любуюсь глазами твоими»), пленяющих эластичностью вокальной линии, и экспрессию в знаменитой арии «Un bel di vedremo» («В ясный день желанный») с убедительным экстатическим восклицанием «Верь мне, Сузуки, все будет так!..»
Молодая татарстанская прима сумела создать трогательный образ безвинно загубленной гейши. Замечательно смотрелась сцена зачитывания Шарплесом письма Пинкертона. Перед зрителями предстала истинно влюбленная женщина — мягкая, прелестная в своих наивных комментариях, нетерпеливо перебивающая американского консула, сильная и в то же время такая слабая перед властью любви.
Солист «Новой оперы» им. Е.В. Колобова Хачатур Бадалян в амплуа первого любовника и, по совместительству, легкомысленного повесы в плане вокального мастерства не посрамил звание оперного офицера ВМС США. У Бадаляна полетный, довольно пластичный и комфортный для слуха спинтовый (лирико-драматический) тенор.
И в плане актерского исполнения было циничное откровение в его дуэтах с Шарплесом «Dovunque al mondo il yankee vagabondo» («Скиталец янки») и «Amore o grillo» («Каприз иль страсть»); прагматизм дельца во время обсуждения сделки с Горо (Юрий Петров); высокомерное пренебрежение к родственникам Чио-Чио-сан во время свадебной церемонии и раскаяние малодушного героя, подрастерявшего весь свой лоск перед величием духа хрупкой женщины.
Статный питерский баритон Владимир Целебровский и по голосу, и по притягательным внешним данным, и по благожелательной энергетике в партии американского консула Шарплеса выглядел не скользким и одновременно не лишенным совести дипломатом, а скорее добродушным дядюшкой-опекуном, искренне сочувствующим бедной гейше.
Обаятельная Зоя Церерина в партии Сузуки оставила неоднозначное впечатление. Высокое и объемное меццо, такое как у Церериной, иногда трудно отличить от драматического сопрано. И некоторое «колебание» между меццовым и сопрановым репертуаром солистки татарстанского театра «отложилось» в чистоте интонационного колебания в партии верной служанки.
Приятно запоминающимся было исполнение Владимира Васильева в эпизодичной партии Ямадори. Глядя на такого харизматичного японского принца, можно было недоумевать, почему героиня столь резко и категорично отвергает его ухаживания.
Замечательно звучал оркестр татарского театра под управлением Рената Салаватова, создавая настоящую музыку с тонкой проработкой тембровых красок, которыми богата партитура оперы. Был и выразительный рельефный мелос, и знаменитые пуччиниевские «звучащие паузы», и градация динамических переходов, и деликатный аккомпанемент.
Великолепная, местами божественная музыка оперы обволакивала, оставляя удивительный звуковой шлейф, к которому еще раз хочется прикоснуться, послушать и прочувствовать, восхищаясь хрупкой красотой несовершенного мира.
В целом спектакль очаровывает стильностью, трогательным лиризмом. По-японски строгие лаконично-монохромные декорации создают нужное меланхолическое настроение. И, несмотря на трагический контекст, за судьбу оперной японской Бабочки на сцене Татарского театра оперы и балета можно не беспокоиться. После каждой постановки ее заботливо «укутывают» в кокон до чудесного воскрешения в следующей постановке.