«Важно упомянуть роль матерей в таких событиях, как трагедия в Кемерово, дело «Нового величия»

«Я хотела понять, почему в России репродуктивное давление сильнее, чем во многих других странах»

— Анна, почему вы решили изучать социальный институт материнства?

— Я выросла в культуре, в которой понятия «женщина» и «мать» не разделялись. В этой культуре подготовка девочек к материнству начиналась с раннего детства, когда нам дарили игрушечные колясочки и маленькие наборы посуды. Дома и в школе меня учили, что девочка должна уметь позаботиться обо всех остальных. А если она не может сделать так, чтобы всем было комфортно, она не настоящая девочка. В свою очередь, идея женственности как набора природных черт, связанных с заботой о других, и сексуальной привлекательности для мужчин преподносилась как исключительная ценность. Несоответствие этим представлениям о женскости на всех уровнях обсуждалось как что-то очень стыдное и ущербное.

Полагаю, любая женщина, вышедшая из советской гендерной культуры, знает, что здесь всякий человек считает себя вправе в любой момент назидательно задать один из этих опросов: «У тебя уже есть дети? Почему у тебя нет детей? Когда ты собираешься их заводить? Когда второго? Зачем ты стольких рожала? Почему ты сделала аборт? Почему ты не сделала аборт?» Репродуктивная подотчетность женщин у нас является нормой, мы так привыкли жить и часто просто не замечаем этого. До тех пор пока не сталкиваемся с одним из этих вопросов. В этом месте сходятся официальная идеология (согласно которой быть матерью — это естественно, а потому должно быть легко), и индивидуальная судьба, которая всегда намного сложнее ожиданий.

До распада СССР социальная система была построена таким образом, чтобы поощрять женщин становиться матерями как можно раньше. Доступные детские сады и ясли, ранняя пенсия для бабушек, «продленка», пионерские лагеря и прочие меры создавали относительно защищенные условия для материнства. Молодые семьи могли рожать детей еще до того, как смогут позволить себе отдельное жилье и станут финансово независимыми. Это не самая типичная ситуация, например, для Западной Европы.

«Официальная идеология материнства исходит из того, что хотеть рожать и воспитывать детей для женщин — это инстинкт. Но с другой стороны, инстинкт «встроен» в тело и не может меняться под воздействием социальных факторов». Фото Олега Тихонова

Когда в новом тысячелетии выяснилось, что часть женщин стала откладывать материнство, мне было любопытно поизучать этот мощный социальный сдвиг, который изменил традиционное репродуктивное поведение, складывающееся столетиями. Однако почитав источники об истории материнства в России, я выяснила, что репродуктивное поведение менялось и раньше. Например, сто лет назад, когда крестьянские женщины, переехав в города, вместо восьми детей в среднем стали рожать одного-двух.

Официальная идеология материнства исходит из того, что хотеть рожать и воспитывать детей для женщин — это инстинкт. Но с другой стороны, инстинкт «встроен» в тело и не может меняться под воздействием социальных факторов. Поэтому я хотела понять, почему в России репродуктивное давление сильнее, чем во многих других странах, и почему, даже несмотря на стигму бездетности, многие современные горожанки стали сначала пытаться как-то устроить свою жизнь, а потом думать, как привести в этот мир новых людей. Меня интриговал сам феномен выбора репродуктивного поведения как абсолютно нового явления. До наступления эры доступной контрацепции, в условиях репродуктивного давления, выбор касался в основном количества детей.

«С переходом к рыночной экономике к обязанностям матери добавилась подготовка ребенка к соревновательной действительности»

— Как изменился образ матери за последние 100 лет? Какова сегодня концепция материнства в России?

— Если почитать этнографические работы о российском деревенском быте конца XIX — начала XX века, выясняется, что материнство, наряду с другими заботами, было важной частью жизненного цикла. Особый сакральный смысл материнству стали придавать в 30-е годы, когда стало понятно, что социальные катаклизмы унесли миллионы жизней и надо срочно восполнять человеческие потери.

Первое советское десятилетие было довольно революционным в смысле стремительного распространения знаний, в том числе о гигиене и грудном вскармливании как необходимых условиях снижения младенческой смертности, которая была очень высокой в деревнях. Крестьянство стало массово переселяться в города. Молодое советское государство нуждалось во всех свободных рабочих руках. Для того чтобы дать новым горожанкам возможность работать за деньги, открывались детские сады, столовые. Идея была такой, что государство перехватит женские семейные функции, чтобы коммунизм был построен как можно скорее. Но скоро выяснилось, что этот проект был непосильно дорогим. Одновременно с большими человеческими потерями в результате войн, революции и репрессий одним из следствий урбанизации стало появление огромного количества беспризорных детей. Кто-то должен был взять их под опеку. Государство старалось решить эту проблему созданием трудовых коммун. Но без вовлечения семьи дело шло медленно. И тогда было решено, что дети и забота о них станут «священной обязанностью» советской женщины.

«С переходом к рыночной экономике к обязанностям матери добавляется подготовка ребенка к соревновательной действительности. Здесь уже за норму принимается полная и круглосуточная эмоциональная доступность матери при том, что вообще-то времени на это больше не становится». Фото Олега Тихонова

Если вкратце, первая половина прошлого века ушла на то, чтобы внушить женщинам чувство долга об инструментальной заботе в ее новом понимании. В частности, вчерашние неграмотные женщины научились выхаживать младенцев и перестали думать, что детская смертность — это просто данность.

После войны, когда появляются военные сироты, к заботе о детях добавляется идея особого эмоционального климата, создавать который вменяется в обязанность исключительно матерям. Теперь уже важно не просто родить и выходить, но и по возможности растить детей в атмосфере эмоциональной теплоты. Чем ближе к нашему времени, тем эмоциональной теплоты требуется больше. Это стимулируется риторикой, что во всех человеческих проблемах всегда виновата мать, которая любила либо слишком сильно, либо слишком отстраненно.

С переходом к рыночной экономике к обязанностям матери добавляется подготовка ребенка к соревновательной действительности. Здесь уже за норму принимается полная и круглосуточная эмоциональная доступность матери при том, что вообще-то времени на это больше не становится. Основным катализатором культуры детоцентризма и интенсивной заботы становится идея «детской психологической травмы», полученной в результате материнской оплошности. Я беру этот термин в кавычки не потому, что я не верю в травму, а потому что в наши дни риторика травмы часто используется в рекламных материалах всевозможного родительского консультирования, которая больше запугивает, чем поддерживает матерей.

«Когда я была ребенком, члены семьи не говорили ежедневно друг другу «я тебя люблю»

— То есть все эти тренинги и психологические консультации матерей не приносят пользы?

— Справедливости ради надо сказать, что новая для нас психотерапевтическая культура в целом дает много полезных инструментов самопознания. Проблема в том, что эта культура часто воспроизводит риторику исключительной ответственности матерей за счастье всех остальных. Никогда школа, расширенная семья, токсичная культура, отцы не назначаются ответственными за нанесение «детской психологической травмы». Добавьте сюда внезапную необходимость приобретать жилье, платить за образование, делать карьеру, искать свое призвание, коммерциализированный детский досуг и идею раннего развития, которое достигается, прежде всего, потреблением всевозможных товаров и услуг. В этом и находится ответ на вопрос о причинах изменения репродуктивного поведения. Во-первых, семьи с детьми чаще стали оказываться перед риском бедности. Во-вторых, репродуктивного давления все-таки становится меньше. Сегодня можно раствориться в анонимности большого города, можно найти сообщество поддержки, можно изучать литературу об альтернативных формах семьи и родительства…

«За заботу принимается особая жертвенность. В идеале мать не должна иметь проблем, как все остальные живые люди. Если у нее проблемы на работе или в личной жизни, если она слишком увлечена карьерой, влюбилась или разводится, это, прежде всего, означает провал ее основной миссии». Фото Олега Тихонова

— Вы пишете: «Наши отношения с мамой начинались в эпоху «советской эмоциональной сдержанности», а продолжаются на фоне культуры «эмоционально вовлеченного родительствования». Не могли бы вы подробнее рассказать об этом?

— Когда я была ребенком, я не помню такой практики, при которой члены семьи ежедневно говорили бы друг другу «я тебя люблю». Я также не помню подобного предъявления эмоций из детских фильмов советской эпохи. Признаками успешных родительских практик считались обутые, одетые и накормленные дети, благополучно отправленные в школу. Мне кажется, атрибутами особой заботы служили усилия по добыче каких-то дефицитных товаров, вроде велосипеда, джинсов или магнитофона. Но сама материнская любовь как чувственный феномен не подвергалась такой пристальной оценке, как сегодня.

В наше время, как это отражено, например, в фильме «Нелюбовь» Андрея Звягинцева, варить ребенку какао по утрам совсем не считается признаком заботы. За заботу принимается особая жертвенность. В идеале мать не должна иметь проблем, как все остальные живые люди. Если у нее проблемы на работе или в личной жизни, если она слишком увлечена карьерой, влюбилась или разводится, это, прежде всего, означает провал ее основной миссии. Но если уж так сталось, что мать «плохая» и у нее есть жизнь за пределами заботы о детях, она должна бросить все силы на то, чтобы оставаться спокойной, внимательной и ласковой. Если же она позволяет себе открыто проживать свой человеческий опыт, например, страдать в результате развода, мейнстримная культура объясняет это как «нелюбовь».

В новой психотерапевтической культуре мы получили новые инструменты самопознания. Например, идею о личных границах и о дисбалансе власти в любых коммуникациях. Это позволяет практически всем «узнавать» ситуацию из фильма «Нелюбовь», потому что за «любовь» понимается полное и бесконечное ощущение внимания и заботы. Поэтому так часто можно встретить горечь «узнавания» ситуации, описанную в фильме: «Как это похоже на мою жизнь! Меня тоже недолюбили, как этого несчастного мальчика».

«Поддержка со стороны «института бабушек» станет невозможной в результате реформы пенсионной системы»

— Ювенальная юстиция — это случайно не порождение как раз такого отношения к материнству?

— Я не думаю, что может быть какая-то универсальная оценка ювенальной юстиции. С одной стороны, это хорошо, что появляются инструменты защиты детей как субъектов, отдельных от родительской воли. В ситуации, когда домашнее насилие на официальном уровне не распознается чем-то нерядовым, для кого-то это может оказаться спасением жизни. Но также понятно, что этот же феномен может быть инструментом давления на особо уязвимые группы матерей. Мне кажется, важно, чтобы любые прецеденты обсуждались публично как можно более широко, чтобы общество могло быть в постоянном процессе переговоров относительно меняющихся этических норм и законов.

«Поддержка со стороны «института бабушек» станет невозможной в результате реформы пенсионной системы. Как на это отреагирует та часть общества, которая не может положиться на коммерческих нянь? Займут ли отцы место бабушек или женщины станут рожать еще меньше?» Фото Олега Тихонова

Мне еще кажется очень важным упомянуть роль матерей в последних громких событиях, таких как трагедия в Кемерово, убийство в городе Березовский, дело «Нового величия». Я видела несколько попыток обсудить в социальных сетях, что на фоне этих событий матери имели потенциал стать коллективным оппонентом государства, но этот потенциал (пока?) не перерос в социальное движение. Мне лично интересно было бы увидеть еще больше дискуссий о том, могут ли матери приобрести голос как самостоятельная политическая единица. Например, когда поддержка со стороны «института бабушек» станет невозможной в результате реформы пенсионной системы. Как на это отреагирует та часть общества, которая не может положиться на коммерческих нянь? Займут ли отцы место бабушек или женщины станут рожать еще меньше? Чтобы отцы внезапно стали вовлеченными, нужны большие структурные перемены, но их пока вроде бы не намечается.

С другой стороны, чтобы бабушки полноценно работали дольше, тоже нужны большие перемены. В частности, необходимо, например, чтобы изменилось мышление нанимателей, которые считают, что после 40 лет немедленно наступает слабоумие и что люди старше этого возраста необучаемы и потому должны уступать свои места молодым профессионалам. В противном случае может оказаться, что повышение пенсионного возраста означает только продление движения вниз по социальной лестнице. Нынешние пенсионеры в своей массе — люди, которых не учили в школе жить при капитализме. Очевидно, идея существующей системы состоит в том, чтобы дать этому поколению дожить без необходимости учиться конкурировать. Но поскольку сохранять хорошие рабочие места за пенсионерами системе тоже не выгодно, существует такой негласный договор — по достижении пенсионного возраста вы как бы добровольно отдаете рабочее место, к которому шли всю жизнь. Взамен вы получаете небольшую пенсию и работу похуже, что в сумме дает половину вашей прежней зарплаты. Если повышать пенсию, но не менять всю систему, в которой на хорошую работу не берут уже после 40, есть серьезный риск еще большего обеднения большой части населения. При нынешней ситуации у вас просто отберут хорошую работу, но до пенсии в дополнение к вашей новой небольшой зарплате еще придется дожить.

С другой стороны, для бабушек это может означать еще и потерю привычной формы инвестиций в глубокую старость. Если вы не заботитесь о внуках, вы с меньшей вероятностью станете ожидать, что вас не передадут институциям, когда вы ослабеете. Таким образом, более поздний пенсионный возраст вынудит в индивидуальном порядке планировать и поздние этапы жизни. Было бы из чего планировать.

«Матери проводят вдвое, а то и втрое больше времени, чем отцы, выполняя домашнюю работу»

— Какую роль в формировании современного образа матери играет образ отца, мужа? Он изменился?

— Образ отца, безусловно, меняется. Еще во времена моего детства невозможно было помыслить партнерские роды, например. Но я не уверена, что феномен партнерских родов сам по себе может изменить баланс семейной работы. Исследования показывают, что матери проводят вдвое, а то и втрое больше времени, чем отцы, выполняя домашнюю работу, связанную с заботой. Отказ отцов от финансового участия в заботе о ребенке в ситуации развода все еще типичное явление. Проблема в том, что представления об отцовской функции в сторону вовлечения в решение повседневных семейных задач не меняются сами по себе. Опыт разных стран показывает, что для этого требуется изменение государственной идеологии и законодательства, при которых дети перестают быть эксклюзивной проблемой матерей.

«Проблема в том, что представления об отцовской функции в сторону вовлечения в решение повседневных семейных задач не меняются сами по себе. Опыт разных стран показывает, что для этого требуется изменение государственной идеологии и законодательства». Фото Максима Платонова

— Какая граница проходит сегодня между биологической и небиологической матерью?

— Я не проводила сравнительного анализа, но на обывательском уровне, мне кажется, что с социальными сетями и психотерапевтической культурой усыновление/удочерение становится менее стигматизированным явлением. Я читаю форумы приемных матерей и вижу, что сегодня можно найти людей с похожим опытом, получить больше информации и поддержки. Но идея биологической связи все равно очень сильна. Например, мне приходилось читать о том, как приемные матери с помощью врачей вызывают искусственный приток материнского молока, чтобы разделить опыт лактации с принятым в семью ребенком. С одной стороны, здесь есть идея, что телесный опыт укрепляет эмоциональную связь, а с другой, это все-таки новый сценарий, при котором границы биологического и социального материнства размываются. Я лично этому радуюсь, поскольку мне кажется, что чем больше появляется легитимных сценариев и форм заботы, тем меньше становится одиночества и изоляции для всех.

«Пишу книгу о российской бабушке. Ее роль в России не менее жертвенна, чем роль матери»

— Проводили ли вы какие-то аналогии с образом материнства в других культурах, например, на Востоке?

— Я сейчас пишу книгу о российской бабушке, меня больше интересует эта семейная и социальная роль. Но если разговаривать с бабушками, конечно, невозможно обойти тему материнства. Я брала интервью у женщин из разных уголков России и пришла к выводу, что роль бабушки здесь не менее жертвенна, чем роль матери. Например, большинство героинь моего исследования рассказывали о том, что принимали активное участие в решении «квартирного вопроса» своих детей тем или иным способом. Прожив четыре года в Англии, я могу сказать, что там, например, так не принято. Жилищный вопрос — это чаще всего индивидуальная проблема взрослых детей. Если вы не можете позволить себе «взрослое жилье», вы просто не заводите семью до наступления финансовой независимости. Но там и репродуктивного давления значительно меньше. Я не берусь оценивать, что хуже, что лучше. Для меня, как для социолога, интересно другое — как люди творчески используют условия, в которых живут, чтобы жизни вокруг становилось больше. В этом смысле я вижу тип заботы, который практикуется с участием бабушек, как цикл поддержания жизни. Сначала за вами ухаживает бабушка, потом вы, возможно, позаботитесь о ней. Но в России это не совсем частный выбор. Это, скорее, часть неформальной системы социальной защиты, при которой государство полагается на индивидуальное чувство долга.